Он каждый раз думал, что будет по-другому. В удалении, в плену скуки и непрестанного страха солдатской жизни, вдалеке от простых обыденных вещей и нормального человеческого общения было понятно, что в таких условиях он думал о Джейми Фрейзере как о чем-то особенном, использовал его образ как талисман, оберег для своих собственных эмоций.

Но ведь эффект должен ослабляться, должен полностью исчезать, когда он действительно встречался с ним? Фрейзер был шотландцем, якобитом, условно освобожденным заключенным, конюхом — словом тем, кого он обычно вообще не заметил бы, не говоря уже о том, чтобы уделять особое внимание.

Но каждый раз (вот проклятье!) все было так же, все было точь-в-точь так же! Почему? Как?

Он станет подниматься по продуваемой ветрами дороге к Хэлуотеру, и его кровь уже будет стучать в ушах. Он будет приветствовать Дансени и его семью, болтать о том о сем, принимать напитки, восхищаться платьями дам, последней картиной леди Дансени. И все это во все возрастающей агонии нетерпения, желая — нуждаясь — в том, чтобы пойти в конюшни, чтобы посмотреть, увидеть.

Затем заметить его издали, когда он занимается с лошадьми или чинит заборы пастбища; или столкнуться с ним неожиданно лицом к лицу, выходящим из амуничника [помещение в конюшне, где держат амуницию (сбрую) — прим. пер.] или спускающегося по лестнице с чердака, где он ночевал. И каждый раз сердце подскакивало в груди Грея.

Линии шеи и спины, крепкий изгиб ягодицы и колонны бедер, загоревшая кожа на шее, выгоревшие на солнце волосы на руках, даже такие маленькие несовершенства, как шрамы на одной ладони и след оспины в уголке рта, и эти глаза с косым разрезом, глядящие с враждебностью и настороженностью. Возможно, это и не удивительно, что он почувствует физическое возбуждение — Фрейзер был прекрасен и опасен в своей красоте.

И все же его волнение утихало, как только он и вправду оказывался в присутствии Фрейзера. На него нисходил покой, странное удовлетворение.

Как только он взглянет в эти глаза, будет признан ими, то он сможет вернуться в дом, заняться делом, разговаривать с другими людьми. Это было, будто он переживал, не изменился ли мир в его отсутствие, затем убеждался, что нет; Фрейзер все еще был его центром.

Будет ли так же и в этот раз? Не должно бы. В конце концов, теперь был Перси Уэйнрайт, чтобы отвлечь его внимание, занять его интересы. И все же… он кивнул Тому, развернул голову коня и стал подниматься по продуваемой ветрами дороге к Хэлуотеру с болью в груди, как будто холодный воздух давил его грудь.

Так быть не должно, повторял он про себя.

И все же…

***

Лорд Дансени был раздавлен смертью дочери. После смерти сына в ходе восстания он резко постарел, морщины, что избороздили его лицо, походили на канавы, вымытые не пролитыми слезами. И все же старый аристократ стоял тогда как скала, опора для жены и дочерей.

Теперь же… когда Дансени встал, чтобы поприветствовать Грея, того так испугал вид друга, что он упустил шляпу на пол библиотеки и бросился, чтобы его обнять, движимый как опасением, что Дансени рухнет на пол, так и разделяемым горем.

Парик старика черкнул его по щеке, грубый и не напудренный; конечно, Дансени был раньше выше? Руки графа все еще были крепки; они сжали Грея с заметной силой, и тот почувствовал, как глубокая внутренняя дрожь прошла через иссохшее тело, прижавшееся к его собственному.

— Джон, — прошептал Дансени, шокируя его — виконт никогда ранее не называл его по имени. — Да простит меня Бог, Джон. Это все моя вина.

— Глупости, глупости, — пробормотал он. Хотя он понятия не имел, что Дансени может иметь ввиду, но нежно похлопал старика по спине, вдыхая запах пыли от его камзола и слегка кислый запашок немытого тела. Осторожно поднял взгляд: дворецкий, открывший ему дверь, стоял в нескольких шагах от них, сжимая в руках шляпу Грея с явным выражением несчастья в связи с состоянием своего работодателя.

— Может, немного бренди?

Дворецкий с готовностью удалился, несмотря на слабые протесты Дансени, что сейчас едва полдень.

— Полдень чертовски холодного, сырого и слякотного дня, — твердо сказал Грей, отводя Дансени назад к его креслу, из которого тот встал. Сдавленно кашлянул, потому что слезы, которые он не пролил по Джиниве, выступили при виде жалкого состояния ее отца. Несколько раз моргнул и поднял кочергу.

— И это Вы называете огнем?

— Да, — Дансени мужественно пытался взять себя в руки и сумел выдавить хилую улыбку. — А как это называете Вы?

— В лучшем случае — угольками, — огонь был совсем слаб, он едва теплился, но рядом было достаточно сухих дров, а также корзина с торфяными брикетами. Движимый порывом, он безрассудно разворошил угли и подбросил пару брикетов в проснувшееся пламя. Из очага вмиг поднялся запах: мускусный, темный и древний. Это был запах Шотландии, и по телу Грея прошла дрожь, не имевшая ничего общего с холодом дня.

— Так-то лучше, — он подтянул еще одно кресло к камину и присел, растирая руки с напускным оживлением, в то время как сам пытался придумать, что ему сказать.

Дансени помог ему выйти из положения..

— Было так великодушно с Вашей стороны приехать, Джон, — он снова попытался улыбнуться, и в этот раз ему это удалось лучше. Почти против воли он протянул руки к огню. — Путешествие, наверное, было ужасным? Этот непрестанный дождь…

— Вовсе нет, — сказал Грей, хотя на самом деле дороги превратились в болото — где они вообще еще остались — и путешествие, что обычно занимало четыре дня, растянулось почти на неделю. В данный момент он стоял в одних чулках, так как оставил свои покрытые корочкой грязи сапоги в холле вместе со своим промокшим и забрызганным плащом, но Дансени вроде не заметил этого. — Ваша супруга, она?..

Слабый огонек жизни, что согревал щеки Дансени, вмиг потух, будто свечу задули.

— А, да. Она прям… скала, — тихо сказал Дансени, глядя на огонь, что начал тлеть с характерным для торфа маленьким синим огоньком. — Скала, — повторил он более твердо. — На ее силе духа мы все выстояли.

«О, даже так?» — подумал Грей. Что-то тут было не то. Леди Дансени всегда выходила поприветствовать его, как только он приезжал, но сейчас ее не было видно. Также он никогда не видел, чтобы она отходила далеко от своего мужа, и все же, пока они говорили, он понял, что причиной ощущения заброшенности комнаты был не только скудный огонь. Все было чисто и убрано, но обычное ощущение тепла, которое появлялось от суматохи и мелких украшений, что их расставляла леди Дансени, совсем пропало.

— Я надеюсь выразить свое почтение леди Дансени, — деликатно сказал Грей.

— Она будет так рада усл… ой!

Осознание заставило вздрогнуть старого джентльмена, и он начал вставать с кресла. — Лорд Джон, я сегодня совсем глуп, пожалуйста, простите меня. Я совсем забыл послать Хэнкса передать ей, что Вы прибыли!

Дансени, однако, едва успел опереться на ноги, как Грей услышал голоса в коридоре и также встал. Хэнкс, очевидно, взял дело в свои руки; дворецкий открыл дверь, кланяясь леди Дансени и ее дочери Изобель, что входили в комнату, и проследовал за ними с подносом бренди.

— Лорд Джон! Лорд Джон!

Приход женщин возымел где-то такой же эффект, как и его манипуляции с огнем: комната сразу стала теплее, холод и заброшенность одинокого логова Дансени исчезла в волнах высоких голосов.

Они, конечно, были в трауре, но все же привнесли с собой чувство движение и оживления, как маленькая стая скворцов.

Изобель рыдала, но, как он подумал, так же от чувства благодарности за его приезд, как и от горя. Она бросилась ему на грудь, и он нежно обнял ее, чувствуя в свою очередь благодарность за то, что может оказать хотя бы такую маленькую услугу. Он боялся, что намного меньше сможет помочь любому из ее родителей.

Леди Дансени похлопала его по руке, приветствуя улыбкой, но лицо ее было бледным и неподвижным. Все же он увидел, что в глазах ее проглядывалось горе, и, движимый порывом, протянул руки и привлек ее в свои объятья.

— Мои дорогие, — прошептал он женщинам. — Мне так жаль.

Он с ужасом осознавал какую скорбь, должно быть, испытывают они от этого сокращения их небольшого семейства. Его накрыли воспоминания о других встречах, когда и Гордон и Джинива были с ними, их друзья наполняли дом, и его собственные приезды были наполнены радостью и не умолкающими разговорами и смехом.

Хэнкс взял на себя смелость разлить бренди и вложил стакан в руку лорда Дансени с ласковой настойчивостью. Старик стоял и моргал, будто никогда раньше не видел бренди. Он даже не взглянул на жену или дочь.

Посреди этой суматохи до Грея дошло, что описание лордом Дансени его жены не было ни комплиментом, ни метафорой, он сообщал реальный факт. Леди Дансени была скалой. Она приняла его объятья, но не нуждалась в них.

— Но, насколько я понял, леди Дансени, у вас есть внук? — сказал он, немного отстраняясь, чтобы взглянуть на нее. — Надеюсь, ребенок в порядке?

— О, да, — ее губы немного дрожали, но она все же улыбнулась. — Да, он крепкий милый малыш. Такое… такое утешение.

Он отметил эту маленькую запинку. Ее глаза были сухими, и она не взглянула на мужа, хотя лорд Джон не мог припомнить, когда благополучие лорда Дансени не было бы ее основным устремлением. Да, что-то тут было явно не так. Кроме трагической смерти Джинивы.

«Это все моя вина», - сказал лорд Дансени.

Он начал осознавать свою собственную роль. Он был нейтральной территорией, ничейной землей. Или общей.

Позднее Изобель не явилась к чаю.

— Она просто разбита, бедняжка, — сказала леди Дансени — ее собственные губы также дрожали. — Она была так привязана к сестре, и к тому же были неблагоприятные обстоятельства — была дьявольски плохая погода, и мы прибыли слишком поздно. Она была ужасно поражена. Но она восстановится в Вашем обществе, это так хорошо, что Вы приехали, — она приложила все усилия, чтобы улыбнуться ему, но это была ничтожная попытка. — Уверена, как только похороны состоятся… — она замолчала, и ее лицо, казалось, опало, будто мысль о похоронах давила ее физически.

С течением вечера к нему стало закрадываться странное чувство. Дансени всегда были близкой и любящей семьей, и он не был удивлен, что смерть Джинивы так поразила их. Он видел их в таком положении ранее, когда погиб Гордон. Но тогда они разделяли горе, члены семьи собирались вместе и поддерживали друг друга в их горе.

Теперь — нет. Он сидел между хозяином и хозяйкой за чайным столиком с чувством, что он как бы экватор меж двух замерзших полюсов льда и снега. Оба разговаривали любезно и обходительно — с ним. Присмотревшись внимательнее, он решил, что напряженность между ними состоит из обвинения с ее стороны и очевидной вины с его, но почему?

Подумал о том, что ощущает холод с момента приезда. Тут был, конечно, и хороший огонь, и горячий чай, кофе, тосты, но зябкость дня, дома и компании морозила его кости.

— О, — начала разговор леди Дансени, хотя это прозвучало, будто она села на кнопку. — Я и забыла, лорд Джон. Вам прибыло письмо этим утром.

— Письмо? — удивился Грей. Никто, кроме семьи, не знал, что он уехал в Хэлуотер. Что такого неотложного могло заставить их послать письмо по его пятам? Посыльный, должно быть, обогнал его на дороге.

Мысли о Хэле, странице дневника и заговоре промелькнули в его голове. Но что такого могло случиться, что не могло подождать его возвращения? Он взял запечатанную бумагу у леди Дансени, ожидая увидеть либо зазубренное нетерпеливое письмо Хэла, либо неаккуратные каракули матери — никто в семье не обладал какой-либо грацией в письме — но адрес был написан незнакомой рукой, почерк округлый и аккуратный.

Печать была пуста, нахмурившись, он сломал ее, и необычайное тепло разлилось по телу, дойдя даже до его замерзших пальцев ног.

Приветствия не было. Записка была короткой:

«Я хотел бы прислать сонет, но я не поэт и не стану одалживать ничьих слов, даже таких наполненных смыслом, как стихи Вашего друга Почти Гения.

Желаю удачи в Вашей сострадательной поездке. Надеюсь, все разрешится скоро, и Ваше путешествие домой пройдет еще быстрее.

Не могу перестать думать о Вас»

Он в изумлении уставился на это и пришел в себя, лишь когда лорд Дансени наклонился, слегка кряхтя, и подобрал что-то с ковра у его ног.

— Что это? — он поднял предмет, и слабая улыбка моментально ослабила тиски его горя. Это был риторический вопрос, так как было вполне очевидно, что держал он локон темных, вьющихся волос, перевязанный красной нитью.

— Это упало, когда Вы вскрыли письмо, — объяснил он, вручая Грею локон с тенью выражения «ах Вы ж хитрый пес!» на лице. — Я, право, не знал, что у Вас есть возлюбленная, лорд Джон.

— Возлюбленная? — интерес на лице леди Дансени усилился, и она наклонилась, чтобы получше взглянуть на локон в его руке. — Темноволосая леди, я погляжу. Это не мисс Пендрагон, о которой писала Ваша матушка?

— Думаю, это крайне маловероятно, — уверил ее Грей, подавляя дрожь от мысли об Элизабет Пендрагон, наследнице с Уэльса с очень громкий голосом и огромными ступнями. — Впрочем, боюсь, что я сам в полном неведении — письмо не подписано.

Он быстро пронес бумагу перед ее глазами, не давая времени прочесть, перед тем, как убрать в безопасность в свой жилет.

— Да Вы покраснели, лорд Джон! — судя по тону, леди Дансени это забавляло.

Он и правда покраснел, черт побери.

***

Он отклонил предложение лакея проводить его в его комнату после чая — он хорошо знал дом. Его путь, однако, проходил мимо детской, и он удивился, увидев, что дверь открыта, и сильный сквозняк дует оттуда и шатает занавески на окне в другом конце коридора.

Заглянув внутрь, он сначала подумал, что комната пуста. Дверь, ведущая в дальнюю комнату, где, без сомнения, спали ребенок и его няня, была закрыта, передняя комната все еще носила следы своей истории в качестве классной для детей Дансени. Длинный, поцарапанный стол стоял у одной стены, полки, заполненные потрепанными, любимыми книгами — у другой, выцветшие карты мира, Англии и ее колоний блекло отсвечивали в свете лучины, закрепленной в светце [лучина — обычно тонкая щепка дерева, использовавшаяся для освещения или чтобы перенести огонь, в Англии ее часто вымачивали в масле или дегте, чтобы дольше горела, светец — подставка, в которой закреплялась лучина — прим. пер.], установленном у двери. Окно на противоположной стороне было открыто, его бледные шторы шатались, и он поспешил, чтобы закрыть его.

Но порыв ветра на миг отклонил штору в сторону, и он увидел маленькую фигурку, стоящую в окне, ее волосы и юбки вздымались на ветру.

— Изобель! — его накрыла мимолетная паника, когда ему вдруг пришло в голову, что она собирается броситься из окна, и он прыгнул вперед, хватая ее за руку так сильно, что она вскрикнула.

— Изобель, — сказал он ласковей, — спускайтесь. Вы замерзнете до смерти.

— А я и хочу, — сказала она приглушенным голосом, избегая смотреть на него, но все же позволила ему втянуть себя в комнату. Ее одежда промокла от дождя, спутанные волос висели вокруг лица, и ее тело было очень холодным. Грей оглянулся на камин, но там не развели огонь. Без слов он стянул свой камзол и набросил ей на плечи.

— Мне так жать, моя дорогая, — тихо сказал он и потянулся закрыть окно. Ветер затих, и полупромокшие шторы обвисли. Она стояла не шевелясь, маленькая и взъерошенная, как мышь, которую отобрали у кота — возможно, слишком поздно. Он коснулся ее плеча.

— Позвольте проводить Вас вниз, — сказал он. — Вам надо выпить чего-нибудь горячего, нужна сухая одежда… — ей нужна ее мать, подумал он. Но, конечно, она решила прятать свое горе тут для того, чтобы не расстраивать родителей.

Она неожиданно подняла голову с гримасой недоумения и горя.

— Моя сестра мертва, — сказала она тихим, сдавленным голосом. — Как мне жить?

Он обнял ее и прижал к себе, тихо шепча успокаивающие звуки, как успокаивают раненных собак или испуганных лошадей. Она, кстати, издавала те же звуки, что и пострадавшие животные, тихий скулеж боли и время от времени прерывающийся длинный вдох. Будь она лошадью, он бы смог увидеть, как дрожь боли проходит по ее бокам. Он ощущал ее, накатывающую волнами, что бились о его тело.

Она вовсе не была похожа на Джиниву, будучи маленькой,немного округлой и светленькой, как и ее мать; Джинива пошла в лорда Дансени, высокая и стройная, с пышными каштановыми волосами. Голова Изобель как раз помещалась под его подбородком.

— Станет легче, — прошептал он ей. — Терпимо. Боль не уйдет, но станет терпимой. Обязательно станет.

Она рванулась из его объятий с искривленным лицом.

— Но что мне делать сейчас? Как мне жить пока не полегчает? — она всхлипнула, вытерла нос о рукав и повернулась к нему с широко распахнутыми глазами. — Как я смогу? Что я могу сделать?

Он засомневался, отчаянно желая сказать ей что-нибудь, что помогло бы, но зная, что никакой помощи нет.

— Я… э-э… разбивал что-нибудь, — робко предложил он. — Когда отец умер. Это помогало. Чуть-чуть.

Она моргнула, содрогаясь и дрожа, и выдала один истерический смешок, сразу задавленный ладошкой, которой она прикрыла рот. Медленно опустила руку.

— Ой, я ужасно хочу что-нибудь расколотить, — прошептала она. — Пожалуйста, пожалуйста, — дикие глаза, окруженные шипами слипшихся от слез ресниц, умоляли его найти что-нибудь подходящее.

Покраснев, он оглянулся по классной комнате в поиске чего-то легко бьющегося и недорогого. Не кувшин и не таз, подсвечник был оловянным… Не придумав ничего получше, он снял светец у двери и поджег от него свечу. Он бы задул лучину, но она выхватила глиняный светец из его рук до того, как он успел это сделать, и, открыв окно, со всей силы швырнула его в темноту.

Опираясь на подоконник возле нее, он увидел, как тот ударился о мокрый шифер и вполне удовлетворительно взорвался осколками. Пленка разлитого масла быстро прогорела, мелкие синие язычки огня вспыхнули на мгновение на дождливом ветру и потухли.

Более яркий свет от новой свечи в подсвечнике явил ему ее лицо. Ее светлая кожа пошла пятнами, глаза были закрыты, рот чуть-чуть приоткрыт в слабом облегчении. Она зашаталась, колени ее подогнулись, и он поспешно схватил ее руку, оттягивая ее от окна.

— Спасибо, — сказала она и сделала долгий прерывистый вдох. — Так… лучше. Немного. Но я не могу и дальше разбивать вещи, не так ли?

Вдохновившись, он нашел выход.

— У Вашего отца есть пара отличных охотничьих ружей. Том Берд и я пойдем с Вами вместе, и мы научим Вас стрелять голубей. Они разрываются просто прекрасно.

Она вытерла под носом рукой, как малое дитя. Вытащив из рукава свой носовой платок, он вручил его ей.

— Не завтра, — сказала она и высморкалась. — Завтра будут п-похороны, — она закрыла глаза на миг и, казалось, пошатнулась. — Я думаю… думаю, что если я только переживу это, возможно я смогу… — она замолчала, будто просто не могла найти в себе силы продолжать.

— Станет легче, — уверенно сказал он. «Должно стать» — подумал. Иначе ни один из них не выживет.

В конечном счете Изобель позволила ему проводить ее к ее комнате, где перепуганная по виду горничная завела ее внутрь, а он отправился в свою спальню, мечтая, чтобы его чувство долга позволило ему отправить сообщение, что ему нездоровится и он будет ужинать у себя в комнате.

Его ощущение рока не было ослаблено Томом Бердом, который, как обычно, был источником тревожных новостей, почерпнутых из болтовни слуг за их чаем.

— Совсем не удивлен, — сказал он, когда Грей коротко описал реакцию Изобель на смерть сестры. — Леди Элсмир уже была мертва, когда они туда добрались, и мисс Элспет говорит, что кровать была вся пропитана кровью, и ковер вокруг тоже. Она говорила, что тот хлюпал, когда становишься на него.

Грей подавил короткую дрожь от этой мысли.

— И балдахин тоже, вообще все вокруг, как в лавке мясника,— продолжал Том, очевидно, твердо решив выдать полный отчет. — Она сказала…

— Кто такая мисс Элспет? — прервал его Грей, не желая слышать более ужасных подробностей. — Она тут?

— Да, милорд. Она была нянькой леди Элсмир и мисс Изобель. Отправилась вместе с леди Элсмир, когда та вышла замуж, но после ее смерти вернулась сюда, чтобы помогать с малышом. Милая старая тростина.

Том наклонился, вглядываясь в шкаф в поисках вариантов.

— Вы будете нести гроб графини, милорд?

— Да. Темно серый пойдет, как думаешь? Черный бархат уж слишком драматично.

— О, нет, милорд, — Том уверенно покачал головой. — Он не подошел бы для Лондона, но это провинция. Они ожидают черного, и чем драматичней, тем лучше.

Гей на миг улыбнулся.

— Полагаю, ты прав. Ты стал очень умелым камердинером, Том.

Том кивнул как ни в чем не бывало в ответ на комплимент.

— Да, милорд, стал. Не скажу, что Вы можете надеть красный шелк и кольцо в нос как граф Сендвич. Они будут говорить об этих похоронах месяцами.

Грей поймал легкое ударение на слове «этих» и резко взглянул на Тома.

— Из-за трагической смерти графини, имеешь в виду?

— Да, это, но больше из-за графа. Знали ли Вы, милорд, что говорят, что он… э-э… наложил на себя руки? — Том говорил деликатно, избегая смотреть на Грея, что дало понять Грею, насколько тщательно сплетни слуг на Джермин Стрит оповестили его камердинера о скандале собственной семьи Греев. Интересно, как давно Том знает об этом?

— Нет, я не знал, — так вот что лежало за частью переживаний Дансени. — И все об этом знают? Общественность, я имею в виду, не только слуги тут?

— О, да, сэр! Джек, что чистит обувь, говорил, что ставки пять к трем, что священник завтра упрется и не позволит его внести. Не даст похоронить его на освященной земле, ага?

— Свяще… Подожди, графа тоже будут хоронить завтра? — на секунду он запнулся. Не мог понять, как он упустил из виду смерть графа или, скорее, как раз мог. Никто не говорил о покойном графе или его преждевременной и случайной кончине. Все разговоры были о Джиниве, никто из дома Дансени вовсе не упоминал графа или его похороны, и он подсознательно решил, что они уже состоялись.

— Да, милорд, — Том, казалось, был доволен, что добыл интересные сведения. — У старого графа не было родни, и лорд Дансени хотел устроить тихие похороны, вроде: запрятать от греха подальше под полом часовни в Элсмире. Но леди Дансени не согласилась на это. Она сказала, — он многозначительно понизил голос, — что это будет выглядеть скользко, понимаете?

— Я абсолютно уверен, что ничего подобного леди Дансени не говорила, но я тебя понял, Том. И что же?

— И она добилась своего. Леди обычно получают то, чего хотят, знаете ли, — проинформировал его Том. — И Вам следует быть поосторожней с этой леди Джофри, милорд. Она положила глаз на…

— Да, я знаю. Итак, это была идея леди Дансени похоронить графа вместе с женой? — дерзко устроить публичные похороны, и пусть кто-то посмеет утверждать, что смерть графа не была случайностью. Он должен был признать, что это неплохая идея. Это спровоцирует еще больше толков в ближайшее время, но если священник будет вынужден похоронить графа на освященной земле, это положит конец разговорам о самоубийстве, и сплетни умрут сами собой — и отголоски скандала не станут преследовать ее внука.

Он знал, что суд коронера вынес вердикт о несчастном случае. Этот суд был склонен принять сторону Дансени — они пользовались доброй славой в окрестностях. Но если священник устроит сцену… Не удивительно, что Дансени были на нервах.

— Да, милорд. Мистер Хэнкс говорит, что они решали то так, то эдак, и до сегодняшнего утра ничего не было решено наверняка. Но священник должен был узнать. Они должны были послать ему весть, если надеются, что он проведет службу.

Да, и священник, без сомнения, будет бороться с собственной совестью всю ночь, если у него есть сомнения на этот счет.

Том заколебался, очевидно, желая спросить о чем-то, но не уверенный, как это будет воспринято. Грей поднял бровь, приглашая Тома продолжать.

— Говорят… это правда, милорд, что если аристократ совершает самоубийство, то Корона может отобрать поместье?

Грей почувствовал, как напряглись мышцы живота, но ответил спокойно. Конечно, именно поэтому суд решил счесть это несчастным случаем.

— Да. На основании того, что суицид — это преступление против Бога и против государства также. Но это не неизбежное следствие. Король может решить не проводить конфискацию или… суицид может быть признан таким, что имел место во время, когда человек повредился в уме и поэтому не мог быть ответственен за свое преступление, — он глубоко вдохнул, обернулся и посмотрел прямо в глаза камердинеру. — Именно это говорили о моем отце. Что он был сумасшедшим.

Том смотрел на него без всякого выражения, но с таким сочувствием в глазах, что Грей вынужденно отвернулся, будто ища что-то в одной из седельных сумок, которые сюда принесли.

— Я очень сожалею, милорд, — наконец сказал Том так тихо, что Грей легко мог сделать вид, что не услышал его. Он засунул руку в сумку, на ощупь нашел в ней что-то и с силой это что-то сжал. Не важно что. Закрыл глаза и со всей мочи сжал кулак, пока не почувствовал, как его суставы затрещали.

— Спасибо, — сказал он так же тихо.

Когда отрыл глаза — он был один.

Он не мог уснуть. Было уже очень поздно, когда он оставил Дансени. Старый джентльмен достиг почти бесчувственного состояния благодаря графину кларета после ужина. Грей доверил Дансени заботам его камердинера, который поставил старика на ноги и заботливо проводил к его постели, шаркая ногами и бормоча. Тогда Грей отыскал собственную постель, с чувством, что этот день длился несколько лет и давно было пора перечеркнуть его сном.

Сон-изменник, однако, отказывался приходить и подобрать обтрепавшиеся края его нервов. Вместо него в ногах его кровати решила поселиться злая фея бессонницы, радушно напоминая все, от описанных Томом кровавых сцен смерти Джинивы до пьяных укоров ее отца, в которых он винил себя во всем — от организации ее брака до того, что давал Джиниве слишком много свободы.

Ему дали ту же спальню, что и всегда. «Голубая Комната» — так называли ее за узорчатые обои на стенах, повторяющие сцены датской жизни: кобальтовый синий на бежевом фоне. Мужское убранство комнаты, большой очаг, к тому же обставлена она была богато — это была одна из самых удобных комнат в доме. И все же, вопреки своему окружению, он ощущал холод и беспокойство.

Он устал до состояния изнурения, но, как оказалось, не мог расслабиться в уюте пуховой перины, несмотря на поздний час и выпитое вино. Том оставил кувшин с горячим молоком на столике, завернув его в полотенце. Он улыбнулся на это, тронутый заботой Тома, но он не пил теплое молоко последние двадцать лет и не чувствовал себя настолько отчаявшимся, чтобы теперь начинать снова.

Опять улегся на кровать, надеясь, что в таком положении постепенно расслабится, но не стал задувать свечу. Некоторое время рассматривал, как в свете свечи оживают сцены на шпалерах, положив ладонь на пустовавшее место рядом с ним. Сколько раз он видел эти мирные синие картины? Он был частым гостем в Хэлуотере с первых дней офицерской службы, когда сын Дансени — Гордон, пригласил его в гости. Гордон погиб в якобитском восстании, и Дансени в своем горе приняли Грея как кого-то вроде приемного сына. Теперь они также потеряли дочь.

Сколько было Джиниве, когда он впервые приехал? Четыре? Пять?

— Видишь вон ту? — прошептал он невидимому собеседнику. — Ту, с плывущим кораблем? Это моя любимая. Представляю себе, как плыву через Датские каналы и вижу, как вращаются ветряные мельницы.

«Что такое ветряные мельницы, сэр?» — шепот звучал только в его голове, но рука его согнулась, обнимая в памяти плечи маленькой девочки, что забежала в его комнату посреди ночи, разбуженная ночным кошмаром.

— Большая высокая мельница, нечто вроде водяной мельницы. Ну, знаешь, жернова. Но у нее нет колеса, которое вращает вода. Вместо этого у нее большие лопасти — всего четыре — на вершине. Ветер заставляет их крутиться и таким образом перемалывает зерно. Тут на стене есть одна — видишь?

Но он не услышал ответа; лишь тихий треск и шипение влаги от горящего торфа. Рука его расслабилась, и он ласково разгладил покрывало, будто заправляя обратно в ночной чепец растрепанные, шелковистые волосы маленькой девочки.

Некоторое время он так и лежал, уставившись на мерцающие синие образы на стенах, а мысли его бродили. Потом заметил, что все еще медленно поглаживает покрывало, но образ в его голове уже не был волосами ребенка. Мягкие, но не настолько. Очень курчавые. Темные. И воображаемый жар кожи под ними.

— Господи, — сказал он и свернул руку в кулак. Встал, пересек комнату и рывком открыл шкаф. Начал на ощупь искать в темноте шкафа карман своего камзола и впал в минутную панику, когда, сжав ткань, не почувствовал хруста бумаги, но потом увидел письмо, аккуратно оставленное рядом с его щеткой для волос на полке, где Том его положил.

Он взял его с колотящимся сердцем и наклонил. Локон волос упал в его ладонь. Темные, курчавые, связанные красной нитью.

«Не могу перестать думать о Вас».

Он раскрыл письмо и снова прочел последнюю строку ради удовольствия увидеть эти слова на бумаге. Несколько секунд рассматривал их, затем снова аккуратно сложил бумагу и положил назад.

По правде, слова доставили ему столько же беспокойства, сколько и удовольствия. Он не ожидал, что мысли о Перси будут преследовать его в Хэлуотере, и не был уверен в своих чувствах. Он и правда надеялся, что между ними что-то может быть. Но понятия не имел, что это «это» может быть или во что может перерасти. Однако, представляя, что что-то между ними произойдет, он всегда представлял, что это будет в Лондоне. Лондон был отдельным миром до такой степени, что там он почти чувствовал себя другим человеком.

С другой стороны, он прекрасно знал, каковы его чувства в отношении Джейми Фрейзера. И находиться в Хэлуотере, в не более чем ста ярдах от Фрейзера физически, и само по себе было волнительно. У него появилось иррациональное чувство, что получать удовольствие от записки Перси было каким-то образом предательством, но как это может быть, Бога ради?

Движимый порывом, он отодвинул тяжелые синие бархатные шторы на окнах. Ночь была облачной, лил сильный дождь, но небо мерцало мрачным отсветом от скрытой луны. Он мог видеть смутные очертания крыши конюшен за потеками дождя на окне.

— Дьявол, — тихо сказал он, резко отвернулся от окна и начал бродить по комнате, то поднимая что попало, то ставя обратно. Он постарался вернуться к предыдущей мысли или отбросить их все — очистить разум для сна, но все его старания были тщетными. Джейми Фрейзер упрямо стоял посредине его мысленного взгляда. Грей видел его разок после приезда — тот отвел лошадь Грея на конюшню, но не имел случая поговорить с ним.

«Ради Бога, Джон, будь осторожен».

Слова матери внезапно всплыли в памяти, и он потряс головой, будто отгоняя надоедливого комара.

И что, Бога ради, его мать имела в виду под этим? Очевидно, она говорила о Фрейзере; именно упоминание этого человека и его якобитских связей напугало — да, напугало — ее. Почему? О чем таком по ее мнению он мог просить Фрейзера? Или узнать от него?

Что-то в отношении смерти отца. Эти холодные слова выползли из темных глубин его сознания. Рефлекторно он отмахнулся от них. Его отец был мертв уже семнадцать лет. Он думал об отце время от времени, но никогда о его смерти. И не собирался думать о ней теперь.

Но эти мысли о смерти вдруг снова напомнили ему о Джиниве. Где она была этой ночью? Не в духовном смысле — он смутно верил, что она должно быть на небесах, но не имел никакого конкретного представления о том месте — но в смысле физическом?

Похороны должны состояться завтра. Ее тело… Он беспокойно оглянулся на окно, отделявшее его от черноты ночи, будто мог увидеть ее там, бледное лицо, уставившееся на него, ее каштановые волосы, прилипшие от проливного дождя к голове.

Твердой рукой он задернул шторы. Она лежит в своем гробу, готовая к отпеванию в церкви завтра утром. Положили ли ее где-нибудь в доме? Конечно же, ее не оставили в каком-нибудь амбаре или сарае в поле?

Часовня. Конечно же. Эта мысль посетила его сразу. Он никогда не был в часовне Хэлуотера; ее построили несколько веков назад, когда виконты Уоствотер были католиками, и та была заброшена годами. Он, однако, знал, где она находилась — Джинива сама показала ему, махнув беспечно рукой на небольшую каменную комнату, что как нарост прилепилась к западному крылу дома.

«Это старая часовня, — сказала она. — Там у нас живет призрак, Вы знали?»

«Ну, я на это надеялся, — отвечал он, шутя. — У всех респектабельных семей есть хотя бы один, не так ли?»

Она с подозрением посмотрела на него, но затем рассмеялась.

«У нас это монах, молодой человек, что по ночам молится, стоя на коленях. А у Вашей семьи какой, лорд Джон?»

«О, мы не достаточно респектабельны, чтобы иметь своего призрака, — уверил он ее. — Лишь обычный скелет в шкафу, ничего более».

На это она покатилась с хохоту — мало же она знала, сколько правды в этой последней его ремарке, отметил он, слегка улыбаясь воспоминанию. Улыбка померкла, когда он понял, что никогда уже не услышит ее смех.

Он вдруг остро ощутил ее утрату. Он так был занят горем ее семьи, что ощущал ее потерю, только как их потерю — ужасную, но достаточно отдаленную; теперь, в одиночестве глубокой ночи, он ощутил ее как свою собственную.

Он застыл на миг, его душа пролила слезы по этой утрате.

Не в силах долго выдерживать это, он вдруг решился, подошел к шкафу и нашел свой плащ, обернул его вокруг плеч, всунул ноги в тапочки и вышел в коридор, осторожно закрыв за собой дверь. Он, хотя бы, попрощается с ней наедине.

Поиск изнутри дома комнаты, которую он видел только раз и то снаружи, был практически вызовом — как и большинство старых домов, Хэлуотер строился порывами, когда финансы и прихоть успешных виконтов это позволяли. Таким образом (а это был большой дом — леди Дансени говаривала ему как-то, что всё восточное крыло закрывали на зиму) ни один проход не был прямой дорогой куда-нибудь.

Он, однако, обладал хорошим чувством направления и знал, что часовня была в северо-западном углу дома. Он продвигался по закрученным коридорам, будто по лабиринту, сохраняя в голове счет поворотам, чтобы найти потом обратный путь, и обнаружил, что это занятие помогает, хотя бы на время, держать свои эмоции под контролем.

Дождь продолжался весь день, это был угрюмый зимний ливень, что омрачал душу так же, как и поливал землю. Теперь поднялся ветер, и дождь судорожными порывами барабанил в ставни окон, отмечая его путь по темным коридорам. Он прихватил из комнаты тонкую свечку, слабый огонек, чтобы осветить свой путь. Что-то шевельнулось в тени, и он резко остановился.

На миг вспыхнули зеленые глаза и растворились, когда кот — а это был просто кот — обогнул его ноги и исчез, тихо, словно дым. Это был кот Джинивы? Он знал, что у нее когда-то был котенок. Но ведь она должна была забрать его в Элсмир? Возможно, ее мать забрала его обратно. Возможно… возможно он пытался занять разум бессмысленными глупостями, лишь бы не думать о том, что Джинива мертва, даже по дороге к ее гробу.

Его сердце стучало, как барабан, и он задался вопросом, что он вообще тут делает, но он зашел уже так далеко, что повернуть сейчас — это было всё равно что отречься от нее. Он на миг закрыл глаза, восстанавливая план дома, который он мысленно построил, затем открыл их и снова направился к своей цели.

Еще несколько поворотов неожиданно привели его к тому, что казалось внешней стеной дома, ее покрытые лишайником камни прорезала арка из камней медового цвета.

Это, очевидно, и был вход в часовню; на арке были вырезаны изображения святых и ангелов. Они избежали повреждения от вандалов Кромвеля в прошлом веке — в центре арки он увидел фигуру, что должна быть архангелом Михаилом, с пламенеющим мечом наголо. Под ним — Адам и Ева, укрытые от стыда фиговыми листочками, руки Евы скромно скрещены поверх внушительного размера грудей. Все же не святые. С другой стороны арки с ветвей яблони кольцами свисал весьма самодовольный, по виду, змей.

Святой Михаил, защити нас. Слова пришли к нему неожиданно, хотя он не был ни католиком, ни религиозным человеком. Но это была распространенная фраза среди шотландских узников в Ардсмьюире. Он часто слышал ее на гэльском и в конце концов попросил Джейми Фрейзера перевести на английский, что же это значит, в один из вечеров, когда они вместе ужинали.

Несомненно, он нашел нужное место. Небольшая масляная лампа горела в проходе, подчеркивая рельефность лица архангела, и в щель деревянных дверей под аркой было видно мерцание свечи. Снова задаваясь вопросом, какого черта он тут делает, он поколебался пару секунд, а затем пожал плечами и, прошептав «Святой Михаил, защити нас», прошел под аркой.

Часовня была крошечной и темной, за исключением высоких белых свечей, что горели в головах и в ногах прикрытого крышкой гроба. Он был обтянут белым шелком и отсвечивал, как вода.

Он шагнул к нему. Что-то большое шевельнулось в темноте у его ног.

— Господи!

Он упустил свою свечку, хватаясь рукой за ремень, где, увы, он не пристегнул кинжал.

Из камней пола у его ног медленно выросла огромная фигура.

Каждый волосок его тела встал дыбом, и сердце загрохотало в его ушах, когда узнавание тщетно пыталось побороть шок. Его свечка потухла, и человек виделся только как темный силуэт, окруженный сиянием свечей позади него.

Он тяжело сглотнул, пытаясь проглотить сердце, что подскочило ему в горло, и пытаясь найти слова, что не были бы уж совсем богохульными.

— Кров-воточащий… Иисусе, — выдал он после нескольких безуспешных попыток. — Что во имя Всевышнего Господа Вы тут делаете?

— Молюсь, — ответил тихий голос с шотландским акцентом, в котором, тем не менее, явно слышался шок, и еще очевиднее — явная злость. — А что тут делаете Вы?

— Молитесь? — повторил Грей с явным неверием в голосе. — Лежа на полу?

Он не мог видеть лицо Фрейзера, но слышал, как тот выдохнул сквозь зубы. Они стояли так близко, что он чувствовал, что тело Фрейзера излучает холод, будто тот был вырезан изо льда. Господи, как долго тот прижимался к ледяным плитам пола? И почему? Теперь, когда его глаза привыкли к темноте, он видел, что на шотландце нет ничего кроме рубахи, его длинное тело темнело в просвечиваемой свечами изношенной материи.

— Это католическая традиция, — сказал Фрейзер голосом столь же твердым, как и его фигура. — Дань уважения.

— Ну да, — шок от столкновения начал проходить, и голос стал лучше слушаться Грея. — Вы простите мне, мистер Фрейзер, если я сочту это предположение несколько странным, как и Ваше присутствие здесь, — он сам начинал злиться, беспочвенно чувствуя себя так, будто его разыграли, хотя логика подсказывала, что Фрейзер встал только потому, что иначе Грей наступил бы на него через мгновение-другое, а не для того, чтобы застать Грея врасплох.

— Меня, майор, не волнует, что Вы находите странным, а что — нет, — ответил Фрейзер, сохраняя голос тихим. — Если Вы предполагаете, что я предпочитаю спать в ледяной часовне в компании трупа вместо своей постели, можете думать как Вам заблагорассудится, — он двинулся обойти Грея с явным намерением покинуть часовню, но проход был слишком узким, а Грей не двинулся.

— Вы хорошо знали… графиню?

Любопытство победило шок и гнев.

— Графиню… А! — Фрейзер невольно оглянулся через плечо на гроб. Грей видел, как он выдохнул — его дыхание на мгновение проявилось белым туманом. — Полагаю, она была ею. Графиней. И да, я достаточно хорошо ее знал — я был ее грумом.

Грей с интересом заметил, что что-то в этом замечании прозвучало странно. Было сильное чувство в этом «я был ее грумом», но будь он проклят, если сможет сказать, что это было за чувство.

Он на миг задался вопросом, не был ли Фрейзер влюблен в Джиниву, и неожиданно от этой мысли почувствовал ревность. Зная чувства Фрейзера в отношении его покойной жены, он предполагал… но почему, Бога ради, он стал бы приходить среди ночи, чтобы помолиться у гроба Джинивы, если бы… но нет. Это «я был ее грумом» было сказано тоном… обиды? Горечи? Это не было уважительное высказывание верного и горюющего слуги, он мог бы поклясться в этом на Библии.

Грей отбросил эту путаницу и сделал глоток холодного воздуха с запахом воска, на миг представив, что почувствовал слабый душок разложения в этом ледяном воздухе.

Фрейзер стоял как ангел, не далее чем в полуметре от него, он слышал дыхание шотландца, слегка хриплое, сдавленное. Господи, он что, плакал? Грей отбросил эту мысль; эта погода могла кого угодно одарить простудой, не говоря уже о безумце, что полуголым лежал на ледяном полу.

— Я был ее другом, — тихо сказал Грей.

Фрейзер ничего не ответил, но продолжал стоять между Греем и гробом. Грей видел, как тот обернулся, свет свечи вспыхнул красным на бровях и щетине, окрашивая линии его лица золотом. Длинное горло шевельнулось, когда тот сглотнул. Затем Фрейзер обернулся к нему, и его лицо снова растворилось в тени.

— Тогда я оставлю ее Вашим заботам до рассвета.

Это было сказано так тихо, что Грей вообще не был уверен, что слышал это. Но что-то коснулось его руки, легко, будто холодный ветер скользнул мимо, и Фрейзер прошел рядом и вышел, и только мягкий стук дверей часовни обозначил его уход.

Грей в неверии обернулся, но ничего не увидел. Часовня была темной и тихой, за исключением звука дождя, молотящего по шиферной крыше.

Действительно ли состоялась эта удивительная встреча? Он на миг подумал, что ему это приснилось — он, должно быть, уснул в своем кресле у очага, убаюканный дождем. Но протянул руку к краю скамьи рядом с собой и ощутил под пальцами твердое, холодное дерево.

И гроб стоял перед ним — застывший и белый в свете свечей. Пламя всколыхнулось, когда воздух часовни двинулся, затем успокоилось и загорело ровным ясным светом.

Не зная что делать, он присел на переднюю скамью. Ему, возможно, следует помолиться, но не сейчас.

Как там сказал Фрейзер? «Полагаю она была ею. Графиней».

Но ведь она была ею, в короткие месяцы своего замужества. А теперь от нее ничего не осталось, как и от ее мужа, кроме этого маленького, загадочного свертка плоти — девятого графа Элсмира.

«Я оставлю ее Вашим заботам до рассвета».

Собирался ли Фрейзер сам вести бдение всю ночь, распластавшись у ее гроба? Очевидно, он ожидал, что Грей останется на все оставшиеся часы холодной тьмы. Грей беспокойно заерзал на твердой древесине, понимая, что теперь не сможет просто уйти.

Он начал дрожать, затем, решившись, поплотнее закутался в плащ. Холод каменного пола просачивался через его тапочки, его ноги уже онемели. Он подумал о Фрейзере в его рубашке и снова задрожал, будто это его обнаженная плоть прижималась к ледяному полу.

Уважение, сказал Фрейзер. Не больно-то уважительно это выглядело — столь необычное поведение. А что, задумался он, случилось бы, если бы он и вправду наступил на Фрейзера? Он все еще ощущал потрясение от присутствия Фрейзера, возвышающегося как башня, холодного как камень, и отбросил мимолетную мысль, какова была бы на ощупь эта застывшая плоть, коснись он ее. Он беспокойно встал и пошел вперед к белому гробу, будто моль, летящая на свет.

Больше похоже на что-то из средневековья, подумал он и фыркнул: его дыхание — белая дымка в темноте. Как те психи-католики, что босяком шли в Париж или секли себя до крови, как акт раскаяния.

Акт раскаяния.

Он почувствовал, как эти слова попали в цель, как бороздки ключа в замок. Вспоминая свои впечатления о Дансени, что какое-то глубокое беспокойство примешано к их горю.

— О, Джинива, — тихо сказал он.

И снова увидел то видение в своем окне, с бледным лицом, широко раскрытыми глазами, парящее в ночи. Такая холодная и одинокая. И очертания конюшен позади нее. Где-то в доме раздался, как ему показалось, скрип шагов и отдаленный плач младенца.

— О, дорогая. Что ты наделала?

Иисус сказал ей: Я есмь воскресение и жизнь; верующий в меня, если и умрет, оживет; И всякий живущий и верующий в меня не умрет вовек. [Иоан. 11:25-26]

Что ж, он на это надеялся. Эти слова еще не были сказаны, но звучали в его голове, как умиротворяющий рефрен. Но в отдаленных уголках его разума в контрапункт звучали другие слова из Книги Общественного Богослужения:

«…не использовать для некрещеных, отлученных от церкви и тех, кто наложил на себя руки».

Он не был на похоронах своего отца, даже не знал, проводились ли похороны вообще.

Несмотря на погоду, церковь была полна. Дансени пользовались любовью своих арендаторов, дружили с большинством местных дворян и были добры к своим слугам; каждый хотел утешить семейство в их горе. Кроме того, это была провинция и развлечения были редкостью; никто не пропустил бы хороших похорон, даже если для этого придется продираться по пояс в снегу.

Грей оглянулся через плечо, чтобы посмотреть, маячит ли среди толпы конюхов и горничных, что стояли в дальнем конце церкви, высокая фигура Джейми Фрейзера, но не было видно и следа шотландца. Фрейзеру, естественно, было запрещено покидать пределы Хэлуотера, но, конечно же, ему позволили бы поехать на похороны с остальными слугами, если бы он пожелал.

Грей все еще мог почувствовать в своих костях холод ночного бдения в часовне, и тот усилился, когда Грей услыхал у дверей предупреждающий шум и, оглянувшись вместе со всеми, увидел, как вносят гроб с Людовиком, восьмым графом Элсмиром.

Он даже не пытался не глазеть. Глазели все. Священник чуть раньше вышел вперед и теперь с каменным лицом ждал за алтарем, где уже стоял гроб Джинивы. Грей сам помогал его нести, остро осознавая ужас молчаливого веса внутри.

Однако тем, что морозило его кости теперь, был вид Джейми Фрейзера, высокого и мрачного, что вместе с пятью другими крепкими слугами нес гроб.

Кто-то дал ему камзол и бриджи из дешевой черной шерстяной материи, что очень плохо сидели на нем. Он должен бы выглядеть смешно — его костлявые запястья торчали из слишком коротких рукавов, и каждый шов топорщился. В таком виде он напомнил Грею одно из описаний, которые он прочел в Демонологии, небольшом и мерзком трактате, попавшемся ему в ходе исследований, которые он проводил после своего опыта в Клубе Адского Пламени.

Мужчины опустили гроб графа и вернулись к скамье под хорами. Грей ни на грамм не удивился, когда увидел, что Фрейзер сидит в одиночку на одном краю, а все остальные мужчины бессознательно сбились в кучу как можно дальше от него.

Викарий прокашлялся с угрожающим рокотом, паства встала, краснея и бормоча, и служба началась. Грей не слышал ни слова, выполняя должное полностью автоматически.

Возможно ли, что он прав? Сомневаясь, он пересматривал эту мысль снова и снова. С одной стороны мысль, что пришла ему в голову в темноте часовни, казалась невозможной. Полный бред, порожденный горем, усталостью и шоком. С другой… было поведение леди Дансени. Очерченное горем, конечно, но горем, покрывающим железную решимость. Решимость оставить прошлое позади и вырастить внука? Или решимость провернуть дерзкую аферу, чтобы защитить его?

И лорд Дансени, мишень для собственных обвинений — и обвинений его супруги. За то, что организовал брак с Элсмиром, сказал он… но также и за то, что давал Джиниве слишком много свободы. Какого черта он еще говорил, бормоча в свой кубок? Что-то о ее лошади и часах, проведенных в скачках по округе, наедине с лошадью. Конечно, не наедине. В компании грума, сказал циничный голосок в его голове.

И потом был этот самый грум и та примечательная встреча в середине ночи. Хотя Грей и не спал, это все равно походило на порождения сна. Он осторожно повернулся и взглянул на Фрейзера. На лице шотландца не проявлялось вообще ничего. Он мог смотреть обратно на Грея, или на что-то в тысяче миль позади него.

Изобель сидела рядом с Греем, ее маленькая, замерзшая ладошка в черной перчатке сжимала его ладонь в поиске поддержки. Она не плакала более; он подумал, что она просто уже не имела на это сил.

Ни один из Дансени даже не взглянул на Фрейзера, хотя большинство присутствующих открыто таращились на него ранее, и многие все еще бросали взгляды на него теперь, сидящего на скамье прямым и грозным, как покойницкая свечка.

Да, это — доказательство. Но его знание Фрейзера также было доказательством, и он считал невообразимым, что Фрейзер мог или стал бы соблазнять юную девушку, независимо от обстоятельств. Не говоря уже о дочери своего хозяина.

Его глаза застыли на паре гробов в передней части церкви, одинаковых под их белыми покровами. Так трагично, так… исчерпывающе супружески.

«Да, но ты, черт возьми, знал также и Джиниву», — подумал он.

Дождь обернулся снегом. Но на такой промокшей земле он не будет лежать. Ветер стучал им в окна. Очереди твердых, сухих крупинок стучали по стеклу как птичьи клювы.

Снежинка за снежинкой, молчаливо собираясь в сугробы, что выглядят так прочно, но, напомнил он себе, легко могут оказаться просто иллюзией.

От недосыпа у него кружилась голова, а засыпанные снегом окна погрузили церковь в скорбный сумрак. Он сидел в предрассветные часы в той ледяной часовне, глядя на огоньки свеч и размышляя.

Могло ли быть, что он не хотел верить из-за собственной гордыни, из-за чувства вины? Не только из-за его веры в честь Джейми Фрейзера и неготовности поверить, что он мог так ошибиться в человеке, но из-за осознания, что, если это правда, он сам должен понести добрую часть вины. Он сам представил Фрейзера Дансени, его честь была залогом на честь Фрейзера.

Этим утром он не позавтракал, он слишком замерз и устал, чтобы даже думать о еде после своего бдения в часовне.

«Из глубины взываю к Тебе, Господи. Господи! услышь голос мой» [Пс.129:1-2]

Фрейзер, совсем неожиданно, зажмурился, будто не мог более выносить то, что видел. «Что же он видел?» — подумал Грей. Лицо шотландца оставалось пустым, как кусок гранита, но он видел, как большие руки медленно сжимаются, захватывая и плоть вместе с тканью, пальцы так сильно вонзаются в мышцы бедра, что должны остаться синяки.

Джиниву ли он оплакивал или свою покойную жену? Проблема с похоронами состояла в том, что они всегда напоминали об утрате. Он не видел похорон отца, но не мог присутствовать на каких-либо похоронах и не вспоминать об отце, рана от его утраты вроде заживала, уменьшалась с годами, но всегда открывалась снова.

И если я хоть раз видел человека, истекающего кровью изнутри… подумал он, глядя на Фрейзера.

«Даруй мужество и веру скорбящим, дабы были у них силы встретить будущие дни в утешении святой веры, и в радостном ожидании вечной жизни с теми, кого они любят».

Что ж, такое ожидание, несомненно, может стать утешением. У него таких ожиданий не было, лишь что-то слишком слабое, чтобы назвать его надеждой, но у него была уверенность в одной вещи, чтобы стать его опорой в тумане горя и нерешительности. Уверенность, что он получит хотя бы один ответ от Джейми Фрейзера. А может и два.

Было только четыре часа, но зимнее солнце уже зашло, оставив тонкий ломтик блеклого света над холмами. Температура упала и метель усилилась; уже и наивысшие скалы покрылись тонким белым покровом, и большие влажные снежинки облепляли камзол Грея и прилипали, тая, к его волосам и ресницам, пока он пробирался к конюшням.

Он видел, что два других грума помогают приводить и впрягать лошадей для тех, живущих поблизости гостей, что отбывали сегодня, но не было и следа Фрейзера. Что и не удивительно; лорд Дансени предпочитал, чтобы «МакКензи» держался подальше от глаз, когда приезжали гости. Его рост, его внешность и, прежде всего, его хайлендская речь часто нервировали людей. Грей слышал пару комментариев относительно высокого рыжеволосого слуги, помогавшего нести гроб Элсмира, но большинство не догадывалось, что он был слугой Дансени, а не графа Элсмира, и, насколько он знал, лишь несколько догадались, что он был шотландцем, не говоря уже о том, что он — условно освобожденный якобит.

Ну конечно, он обнаружил Фрейзера среди денников, нагружающего едой кормушки оставшихся лошадей, и направился к нему.

— Могу ли я поговорить с Вами, мистер Фрейзер?

Шотландец не обернулся, но приподнял плечо.

— Не вижу, как бы я мог предотвратить это, майор, — сказал он. Несмотря на эти слова, фраза не звучала враждебно, только настороженно.

— Я задам Вам вопрос, сэр.

Он внимательно смотрел на Фрейзера в свете единственного фонаря и видел, как широкий рот слегка сжался. Фрейзер, однако, только кивнул и погрузил свои вилы в ожидающую кучу сена.

— Относительно некоторых господ, имеющих тесную связь с делом Стюартов, — сказал Грей и получил в ответ взгляд недоумения, смешанный с очевидным впечатлением облегчения.

— Дело Стюартов? — повторил Фейзер и повернулся к Грею спиной, напрягая плечи, чтобы поднять полные вилы сена. — И каких… господ… Вы имеете в виду, майор?

Грей понимал, что его сердце сильно стучит в его груди, и приложил особые усилия, чтобы голос его слушался в этом деликатном месте.

— Как я понимаю, Вы были близким другом… — он почти сказал «Молодого Претендента», но отбросил это и взамен произнес: — Чарльза Стюарта.

— Это… — начал Фрейзер, но остановился так же резко, как и начал. Он аккуратно выложил сено в одну кормушку и повернулся набрать новую порцию. — Я знал его, — сказал он бесцветным голосом.

— Отлично. Правильно ли я понимаю, что Вы также знали имена некоторых важных приверженцев Претендента из Англии?

Фрейзер оглянулся на него с непроницаемым в свете фонаря лицом.

— Многих из них, — тихо сказал он. Затем снова посмотрел на вилы в своих руках и опустил их в сено. — Разве это имеет значение теперь?

Для Фрейзера, очевидно, нет. Как и для Гектора или других, павших при Каллодене. Но для выживших…

— Если кто-нибудь из них все еще жив, то, полагаю, имеет, — сказал он. — Те, что не заявили о себе в то время, вряд ли хотят, чтобы эта их связь открылась, даже теперь.

Фрейзер выдал носом звук легкого смешка.

— О, да. И я, полагаю, должен выдать их и таким образом выиграть помилование от вашего короля?

— Он также и Ваш король, — указал Грей. — Вполне возможно, что можете, — более чем возможно. Анти-якобитская истерия тех лет перед восстанием несколько поблекла, но предательство было преступлением, тяжесть которого не уменьшается с годами; и у него были веские основания знать об этом.

Фрейзер выпрямился. Он оставил вилы и прямо посмотрел на него, его глаза такого темно-синего цвета, что они напомнили Грею плиты пола кафедрального собора, потемневшие от времени и так затертые ногами, что казались почти черными в разливавшихся тенях, но такие выносливые, что надолго переживут те ноги, что ступали по ним.

— Если бы я собирался продать честь за свою жизнь — или свободу — то не сделал ли бы я это на своем суде?

— Возможно, Вы не могли этого сделать — тогда — Вам бы грозила опасность от якобитов, которых тогда еще было много.

Эта попытка подстегнуть Фрейзера была тщетной, шотландец просто посмотрел на него с видом, с каким смотрят иногда на навоз на улице.

— Или, возможно, Вы осознавали, что информация, которой Вы обладали, больше ни для кого не представляла существенного интереса, — предположил Грей: он не желал — или не мог — сдаться. Фрейзеру пришлось принести присягу верности королю Георгу, когда ему сохранили жизнь после Каллодена, но Грей знал, что не стоит взывать к этой клятве.

— Я ничего в этом отношении не говорил, майор, — холодно ответил Фрейзер. — Если то, что я знаю, и имеет для кого-нибудь значение, так только для Вас, осмелюсь сказать.

— Что заставило Вас так подумать? — сердце Грея колотилось о его ребра, но он постарался сохранить свой тон наравне с Фрейзером.

— Дело Стюартов погибло дюжину лет назад, — указал Фрейзер. — И меня не преследовали люди, желающие выяснить, что я знаю о причастных к нему людях. Меня спросили на суде, да, но даже тогда без особой заинтересованности в ответе.

Темный синий взгляд оглядел его, беспристрастный и циничный.

— Неужели Ваше благосостояние упало так низко, что вы пытаетесь поправить его, роясь среди костей мертвецов?

— Среди… — с опозданием до него дошло, что Фрейзер говорил, скорее поэтически, чем в прямом смысле.

— Это не имеет отношения к моему благосостоянию, — сказал он. — Но что касается мертвых — да. Меня не волнуют те из якобитов, что еще живы. Если кто-нибудь из них еще жив, может отправляться хоть к дьяволу, хоть к Папе, как пожелает.

Он чувствовал себя где-то как мальчик, увиденный им однажды в зоологическом парке в Париже, который тыкал палочкой в клетку с дремлющим тигром. Зверь не зарычал и не стал бросаться на прутья, но раскосые глаза медленно раскрылись и уставились на ребенка с таким выражением, что перепуганных парнишка уронил палочку и стоял, замерев, пока мать не оттащила его прочь.

— Мертвых, — повторил Фрейзер, уставившись на Грей в той же пристальной, нервирующей манере. — И что же Вы тогда ищете среди мертвых?

— Имя. Всего одно.

— Какое?

Грей почувствовал, как чувство страха опустилось на него, парализуя конечности и высушив язык. И все же он должен спросить.

— Грей, — хрипло сказал он. — Джерард Грей. Герцог. Герцог Пардлоу. Был ли… — слюнные железы изменили ему, он попытался сглотнуть, но не смог.

Взгляд Фрейзера стал острее, темные синие глаза блеснули в темноте, прищуриваясь.

— Герцог, — сказал он, — ваш отец?

Грей мог только кивнуть, презирая себя за свою слабость.

Фрейзер мугыкнул, но нельзя было сказать, от удивления или удовлетворения. Он задумался на миг, прикрыв глаза, затем покачал головой.

— Нет.

— Вы не скажете мне?

Это было удивление. Фрейзер слегка нахмурился, озадачено глядя на него.

— Я имел в виду, что ответ — нет. Я никогда не видел это имя среди тех, кто поддерживал короля Джеймса, и никогда не слышал, чтобы оно упоминалось.

Он смотрел на Грея с заметным интересом — и имел к этому веские причины, подумалось Грею. Он видел, как невысказанные вопросы промелькнули в глазах шотландца, но знал, что они останутся невысказанными, как и его вопросы относительно Джинивы Дансени.

Сам он ощущал что-то между огромным облегчением и сокрушительным разочарованием. Он уже подготовился услышать худшее, а встретил только пустую стену. Он жаждал попытаться выдавить из Фрейзера еще что-то, но знал, что это было бы бессмысленно. Кем бы еще Фрейзер ни был, но Грей не имел ни малейших сомнений в его честности. Он мог бы отказаться отвечать, но раз ответил, Грею следовало принять этот ответ как правду.

Этот ответ все еще оставлял место сомнениям: возможно, Фрейзер не был достаточно близок с центральными советчиками якобитского заговора, чтобы ему сообщили такое важное имя, возможно, герцог умер задолго до того, как Фрейзер к нему присоединился — или, возможно, герцог был достаточно сообразительным, чтобы успешно оставаться скрытым ото всех, кроме самих Стюартов…

— Двор Стюартов течет, как решето, майор, — послышался тихий голос из теней. Фрейзер снова отвернулся, вернувшись к работе. — Если Ваш отец имел хоть какую-то связь со Стюартами и остался неизвестным, он был очень умным человеком.

— Да, — безрадостно сказал Грей. — Да, был. Благодарю Вас, мистер Фрейзер.

Он не услышал никакого ответа за шорохом сена и покинул конюшни, преследуемый фырканьем лошадей и фальшивым свистом Фрейзера. Снаружи мир обернулся мягким, бесформенным и белым.

Тот факт, то Фрейзер ответил ему, возобновил подозрения Грея в отношении Джинивы. Они не упоминали ту встречу в часовне, но память о ней ясно читалась между ними. Его честь не позволила бы ему упомянуть о ней, не говоря уж о том, чтобы использовать как угрозу, но эта угроза подразумевалась. Если бы он ее применил, честь Фрейзера — и его характер — со всей вероятностью заставили бы его швырнуть ее обратно в лицо Грею, упрямо отказываясь сказать хоть слово и подбивая Грея рискнуть предпринять шаги.

Итак, что-то он получил. Это не было доказательство — ни доказательство отношений Фрейзера с Джинивой, ни невиновности его отца, но, тем не менее, пища для размышлений.

Он продолжал размышлять, и хотя не видел более Фрейзера до отъезда, эти размышления толкнули его предпринять еще одно финальное испытание любопытства.

— Могу ли я выразить почтение новому графу до отъезда? — сказал он, надеясь, что это прозвучало как шутка.

Леди Дансени, казалось, была поражена, но Изобель, конечно, не нашла ничего странного в его просьбе, предполагая, что это естественно, чтобы весь мир разделял ее восхищение новым племянником, и радостно отвела его в детскую.

Солнце сияло — бледное зимнее солнце, но все же солнце — и детская выглядела мирной и спокойной. Шторы в классной висели неподвижно, и Изобель даже не взглянула на окно, где он учил ее крушить вещи.

Девятый граф Элсмир лежал в корзинке, завернутый до подбородка в одеяльца, и с шерстяным чепчиком, надвинутым до бровей. Ребенок бодрствовал, глубокомысленно засунув кулачок в рот и уставившись на Грея — или просто на потолок, нельзя было точно сказать.

— Можно мне?.. — не ожидая разрешения от няни, Грей осторожно взял ребенка на руки. Тот был заметно тяжелым. Что Грей и озвучил, на что и Изобель и няня выдали целые тирады относительно прожорливости и способностей младенца, и кучи других деталей, не подходящих, по мнению Грея, для обсуждения в смешанной компании.

Он, однако, оставил их болтать, вставляя время от времени заинтересованное «О?» и незаметно разглядывая лицо ребенка. Оно выглядело, как пудинг, немного влажный и отблескивающий. У него, конечно, были глаза, и они, казалось, были синими, но его кузина Оливия рассказала ему, что все дети рождаются с голубыми глазами. Остальные его черты были вообще малозаметны.

У шерстяного чепчика были ленточки, завязанные под подбородком младенца, и он подтянул их большим пальцем, думая, что сможет снять их через подбородок и, таким образом, ненадолго убрать чепчик.

Однако, это, казалось, побеспокоило малыша, лицо его сжалось, покраснело, и он выдал высокий визг, что заставило няню Элспет забрать его из рук Грея, защищая. Она успокаивающе похлопала по маленькой спинке, одаривая Грея взглядом явного осуждения.

— Мне просто было любопытно, есть ли у него волосы? — спросил Грей от безысходности. Это привело к полному противоборству мнений женщин, они все больше распалялись в споре и наперебой стали стягивать чепчик младенца, чтобы продемонстрировать состояние его черепа.

У ребенка и правда были волосы. Мягкое темное пятнышко, что проходило по центру головы, как полоска у испанского ослика.

— Можно?

Няня взглянула так, будто предпочла бы вручить дитя осужденному за убийство топором, но когда Изобель ободряюще кивнула, та нехотя снова отдала малыша сомнительной заботе Грея.

Крепко держа малыша, он издавал тихий свист сквозь зубы, что обычно срабатывало на незнакомых псах. Он прохаживал по комнате то туда то назад, слегка покачивая, в то же время, насколько это возможно, незаметно поворачивая маленькое создание, чтобы свет падал сзади него.

Он подумал, что у волос есть красный отлив, но не был уверен.

— Разве он не прелесть? — Изобель с любовью похлопала тонкую полоску волосиков. — Я думаю, он будет похож на мою сестру, видите? У него ее волосы, я уверена.

С чувством разочарования Грей понял, что волосы у Джинивы и правда были насыщенного каштанового цвета. Значит, тут нет ответа. Он пытался придумать, как ему вернуть младенца женщинам, чтобы это не выглядело грубо, но мальчик сам разрешил эту проблему, выдав громкое «бе-е» и отрыгнув заметное количество полупереваренного молока на плечо Грея.

— Разве, глядя на него, не появляется желание тут же жениться и завести своих детей? — спросила Изобель, с любовью похлопывая малыша по спинке, в то время как нянюшка — весьма неловко — пыталась стереть мерзкую жижу с одежды Грея.

— Уверен, что смогу удержать свое нетерпение, — ответил он, и обе женщины рассмеялись, будто он выдал какую-то остроумную шутку.

— О, посмотрите! — Изобель с восхищением смотрела на младенца. — Он улыбается, лорд Джон. Вы ему понравились!

— Ну, вообще-то… — задумчиво начала няня, глядя на стремительно покрасневшее лицо ребенка, — я думаю…

— О, Боже! — сказала Изобель. Очень необычный запах — сладковатый, но неприятный — наполнил воздух.

— Уверен, что это взаимно, — заметил Грей и поклонился младенцу. — К Вашим услугам, сэр.

И только когда они с Томом были на полпути в Лондон, ему пришло в голову, что он даже не подумал спросить имя малыша.