ОН ПО-ПРЕЖНЕМУ НИКАК НЕ МОГ ПОНЯТЬ, почему Лягушонок не убил его. Поль Ракоци, граф Сен-Жермен, взял флакон, вытащил пробку и вот уже в третий раз осторожно принюхался, но опять закупорил его, все еще неудовлетворенный: возможно, да. А может быть, и нет. Запах темно-серого порошка во флаконе отдаленно что-то напоминал, что-то знакомое… Но прошло уже тридцать лет.
Граф посидел с минуту, хмуро взирая на множество баночек, бутылочек, флаконов и стеклянных пеликанов на своем рабочем столе [пеликан – химический стеклянный сосуд, состоящий из двух вместе спаянных частей, т. е. из колбы и шишака или шлема, от которого простираются две или даже шесть заправленных трубчатых частей, впаянных другим концом в полость брюха колбы – прим. пер.]. Приближался вечер, ранней весной парижское солнце походило на мед: теплое и липкое на лице, оно ярко пылало на шарообразных стеклянных сосудах, отбрасывая на древесину лучи красного, коричневого и зеленого цвета от жидкостей, содержащихся в них. Единственной неблагозвучной ноткой в этой мирной симфонии света являлось тело большой крысы, лежавшей на спине посреди рабочего стола, и открытые карманные часы рядом с ней.
Граф осторожно положил два пальца на грудную клетку крысы и стал терпеливо ждать. На этот раз все получилось гораздо быстрее: он уже привык к ощущению холода, когда разумом проникал в тельце. Ничего. Никакого намека на просветление в его мысленном взоре, никакой теплой пульсации крови в сердце. Граф взглянул на часы: тридцать минут.
Убрав пальцы, он покачал головой.
– Мелисанда, злобная ты сука, – проворчал он, добродушно. – Ты ведь и не думала, что я испробую все, что ты мне ни пошлешь?
И все же… когда Лягушонок дал ему «кровь дракона», сам он оставался мертвым намного дольше, чем полчаса. Это произошло ранним вечером, когда тридцать лет назад он с бешено бьющимся сердцем вошел в «Звездную палату» Луи для предстоящего поединка – дуэли колдунов с королевским помилованием на кону… и верил, что победит. Сен-Жермен помнил чистое небо, красоту едва видимых звезд, яркую Венеру на горизонте и радость в крови. Все всегда становится гораздо более ярким, когда ты знаешь, что жизнь может оборваться в течение следующих нескольких минут.
А час спустя граф решил, что его жизнь закончилась: чаша выпала из онемевших рук, и холод, с удивительной скоростью пробежавший по конечностям, сковал в центре его сознания слова «я проиграл» в ледяное ядро неверия. Он не смотрел на Лягушонка, но последнее, что увидел сквозь пелену на глазах, было потрясенное и белое, словно кость, лицо над чашей, которую подала ему она, мадам Бланш. Однако Сен-Жермен всегда помнил (и с тем же чувством изумления и алчности представил сейчас) большую синюю вспышку – такую же яркую, как цвет вечернего неба вокруг Венеры, – внезапно появившуюся из головы и плеч женщины, когда он умирал.
Граф не помнил ни чувства сожаления, ни страха, а лишь удивление. Однако это не шло ни в какое сравнение с тем ужасом, который он испытал, когда, голый, пришел в себя на каменной плите в отвратительном подземелье рядом с трупом утопленника. К счастью в этой мерзкой пещере не оказалось больше никого живого и, надев мокрую и вонючую рубаху утопшего, шатаясь и почти вслепую, Сен-Жермен стал выбираться в рассвет, более прекрасный, чем любые сумерки, которые когда-либо существовали. Итак… примерно десять или двенадцать часов с момента мнимой смерти до воскрешения.
Ракоци посмотрел на крысу, затем вытянул палец и приподнял маленькую аккуратную лапку. Почти двенадцать часов. Мягкая: окоченение уже прошло, ведь здесь, в верхней части дома, тепло. Затем он повернулся к тянувшейся вдоль дальней стены лаборатории стойке, на которой в рядок лежали еще несколько крыс, скорее всего, мертвых, но, в любом случае, – бесчувственных. Граф медленно пошел вдоль стойки, тыкая в каждое тельце. Мягкая, мягкая, твердая. Твердая. Твердая. Все мертвые, без сомнения. Каждой он дал меньшую дозу, чем последующим, но все умерли… хотя он не уверен в самой последней. Нужно подождать еще немного и точно удостовериться.
Он должен знать наверняка. Потому что во «Дворе Чудес» ходили слухи [в Средние века название нескольких парижских кварталов, заселённых нищими, бродягами, публичными женщинами, монахами-расстригами и поэтами. Являясь зачастую физически здоровыми людьми, попрошайки изображали больных и увечных, а ночью, когда они возвращались в свой квартал, их увечья чудесным образом исчезали, что и дало, по всей видимости, название «Двор Чудес» – прим. пер.]. Слухи о том, что Лягушонок вернулся.

ГОВОРЯТ, РЫЖИЕ ВОЛОСЫ – это признак дьявола. Джоан внимательно наблюдала за огненными локонами своего сопровождающего. Ветер на палубе дул настолько сильный, что ее глаза слезились, а связанные в хвост пряди волос Майкла Мюррея растрепались и теперь трепыхались вокруг его головы, словно небольшое пламя. А еще можно было бы предположить, что, будь он одним из дьяволов, то лицом должен быть страшен, как смертный грех. Но это совсем не так.
«К счастью, лицом он похож на свою мать», – подумала девушка придирчиво. Его младшему брату Йену не так повезло – и даже без языческих татуировок. У Майкла было довольно приятное, хоть и обветренное лицо, все еще хранящее следы горя, – и неудивительно, ведь он только что потерял отца, а чуть меньше месяца назад во Франции умерла его жена.
Но в этакий ветрище Джоан не отважилась бы посмотреть на Майкла Мюррея, даже если бы заметила, что он расплакался или превратился в самогó черта рогатого. Для смелости, так на всякий случай, девушка прикоснулась к своему распятию, которое благословил священник, а мать носила к источнику Святого Ниниана, чтобы окунуть в воду и попросить защиты у святого. [Святой Ниниан (около 360 – 432гг.) – первый прибывший в Шотландию христианский епископ – прим. пер.] Именно свою мать ей хотелось видеть, как можно дольше.
Джоан вытащила платочек и помахала им, крепко сжав, чтобы не вырвал ветер. Мать на причале становилась все меньше и меньше и тоже безумно махала, а Джоуи стоял сзади, обнимая ее рукой вокруг талии, чтобы она не упала в воду.
При виде нового отчима Джоан слегка фыркнула, но потом одумалась и, снова прикоснувшись к распятию, в наказание быстро прошептала покаянную молитву. В конце концов, именно она настояла на этом браке – и вовремя. В противном случае она все еще находилась бы дома в Балриггане, а не по дороге во Францию, чтобы стать Невестой Христа.
Почувствовав легкое прикосновение к своему локтю, Джоан повернула голову и увидела, что Майкл предлагает ей носовой платок. Как кстати. Совсем неудивительно, что ее глаза и нос были мокрыми от слез, ведь ветер бушевал такой свирепый. Поблагодарив легким кивком, она взяла кусочек материи, быстро вытерла свои щеки и сильнее замахала платочком.
Никто из семьи Майкла, даже сестра-близнец Джанет, не пришел проводить его, –что вполне естественно, ведь все они занимались тем, что приводили в порядок дела после смерти старшего Йена Мюррея. Не было так же никакой необходимости сажать Майкла на корабль, ибо парижский торговец вином Майкл Мюррей – умелый и опытный путешественник. Девушка немного успокоилась от того, что он знал, что делать и куда идти, и заверил, что благополучно доставит ее в «Обитель Ангелов». Ведь от одной только мысли, что ей придется пробираться через весь Париж в одиночку и по улицам, полным людей, говорящих по-французски… хоть она и знала французский вполне хорошо. Джоан выучила его зимой, а мать Майкла помогала ей… Но, возможно, не стóит рассказывать матери-настоятельнице о тех французских романах, которые Дженни Мюррей хранила на своей книжной полке, потому что…
– Voulez-vous descendre, mademoiselle? [Не хотите ли спуститься, мадемуазель? (фр.) – прим. пер.]
– А?
Джоан подняла глаза и увидела, что мужчина показывает на люк, ведущий вниз. Девушка повернулась, моргнула… но причал уже исчез, и мать вместе с ним.
– Нет, – произнесла она. – Пока нет. Я просто…
Джоан хотела смотреть на берег, пока тот не исчезнет совсем, ведь это последний ее взгляд на Шотландию. И от одной этой мысли она готова была свернуться в маленький тугой клубочек. Девушка рассеянно махнула рукой в сторону люка.
– Но вы идите. Со мной все в порядке.
Мюррей не ушел, а наоборот, встав к ней поближе, крепко ухватился за поручни. Девушка немного отвернулась, чтобы он не заметил ее слез, но в целом не сожалела, что мужчина остался.
Оба молчали, а земля медленно исчезала, как будто море поглощало ее, и теперь вокруг ничего не осталось, кроме открытой водной глади – серой и слегка покачивающейся под гонимыми ветром облаками. От этого вида у Джоан закружилась голова, и, сглотнув, она зажмурилась.
«Дорогой Господь Иисус, только бы меня не стошнило!»
Услышав рядом с собой легкий шорох, она открыла глаза и увидела Майкла Мюррея, обеспокоенно на нее смотрящего.
– С вами все в порядке, мисс Джоан? – он чуть улыбнулся. – Или я должен называть вас «сестра»?
– Нет, – ответила она, мужественно беря под контроль свои нервы, и глубоко вздохнула. – Я ведь еще не монахиня, правда?
Мюррей открыто осмотрел ее сверху донизу – так, как это делали мужчины Хайленда, – и широко улыбнулся.
– Вы когда-нибудь видели монахинь? – спросил он.
– Нет, не видела, – ответила Джоан, насколько могла церемонно. – Я и Бога не видела, и Пресвятую Деву тоже, но я верю в них.
К ее великой досаде, Майкл рассмеялся. Однако, заметив недовольство девушки, сразу же остановился, хотя за притворной серьезностью в глубине его глаз Джоан все еще видела едва сдерживаемое веселье.
– Прошу прощения, мисс МакКимми, – произнес он. – Я не сомневался в существовании монахинь. Я видел множество этих созданий своими глазами, – губы Майкла дрогнули, и Джоан сердито на него посмотрела.
– Созданий?
– Это просто оборот речи, не больше, клянусь! Простите меня, сестра… Я болтаю что попало! – мужчина поднял руку и съежился, имитируя испуг.
Оттого, что ей неудержимо захотелось рассмеяться, Джоан еще больше разозлилась, но удовольствовалась простым неодобрительным «ммфм».
Однако любопытство взяло верх, и через несколько секунд, в течение которых Джоан рассматривала пенящийся след корабля, она спросила, не глядя на Майкла:
– Когда вы видели монахинь… что они делали?
К этому времени Майкл уже взял себя в руки и ответил серьезно.
– Ну, я видел сестер из Нотр-Дам: они все время работают на улицах среди бедняков. Знаете, они всегда ходят парами, и обе монахини несут огромные-преогромные корзины, думаю наполненные едой… А, может, лекарствами? Корзины покрыты, поэтому… я не могу сказать точно, что в них. Возможно, они провозят контрабандой бренди и кружева в доки…
Расхохотавшись, он увернулся в сторону от поднятой руки.
– О, вы будете необыкновенной монахиней, сестра Джоан! Terror daemonum, solatium miserorum… [Гроза демонов и утешительница страждущих (лат.) – прим. пер.]
Джоан плотно сжала губы, чтобы не рассмеяться. «Гроза демонов… Вот ведь наглец!»
– Не сестра Джоан, – сказала она. – В монастыре, скорее всего, мне дадут новое имя.
– О, да? – Майкл убрал волосы с глаз и поинтересовался: – Вам разрешат самой выбрать имя?
– Не знаю, – призналась Джоан.
– Хорошо… а какое бы имя вы выбрали, если бы вам позволили?
– Э-э… ну…
Джоан никому об этом не говорила, но, в конце концов, кому будет хуже? После того, как они прибудут в Париж, она больше не увидит Майкла Мюррея.
– Сестра Грегори, – выпалила она.
К счастью, он не засмеялся.
– О, хорошее имя, – произнес Майкл, – Это в честь Святого Григория Великого, да? [Григорий I Великий, называемый в православной традиции Григорий Двоеслов (ок. 540 — 12 марта 604) – Папа Римский с 3 сентября 590 года по 12 марта 604 года. Один из латинских великих учителей (отцов) Церкви – прим. пер.]
– Ну… да. Вы не думаете, что это слишком дерзко? – спросила Джоан, немного волнуясь.
– О, нет! – удивился он. – Я хочу сказать, как много монахинь зовут Мариями? Если не считается дерзостью носить имя матери Божьей, то почему будет высокопарно назвать себя всего-то в честь Папы Римского?
Майкл улыбнулся так задорно, что Джоан улыбнулась в ответ.
– А многих монахинь зовут Марией? – спросила она из любопытства. – Это ведь распространенное имя, не так ли?
– О, да. Вы же сказали, что не видели монахинь? – он перестал смеяться над ней и ответил серьезно. – Кажется, приблизительно половину монахинь, которых я встречал, звали сестра Мария-Кто-То-Там… ну, например, сестра Мария-Поликарп или сестра Мария-Жозеф…
– И много вы встречаете монахинь, занимаясь своим делом?
Майкл Мюррей торговал вином и был младшим партнером «Фрейзер и Ко» – и, судя по фасону одежды, достаточно преуспел в бизнесе.
Губы мужчины дрогнули, но ответил он серьезно.
– Что ж, я действительно веду с ними дела. В смысле, не каждый день, но сестры довольно часто приходят в мою контору – или я хожу к ним. Компания «Фрейзер и Ко» поставляет вино в большинство мужских и женских монастырей Парижа; некоторые из них присылают пару монахинь для оформления заказа или же, чтобы забрать что-нибудь особенное… А если нет, то мы, разумеется, делаем доставку. И даже монашеские ордена, которые не употребляют вино сами, – а большинство парижских заведений употребляют, ведь они французы, да? – им в храмах все равно необходимо вино для таинств. А нищенствующие ордена вообще приходят к нам за подаянием, как по расписанию.
– Вот как, – Джоан была очарована: достаточно, чтобы отложить в сторону свое нежелание выглядеть невежественно. – Я и не знала… То есть… у разных монашеских орденов совершенно различные правила, вы это хотели сказать? А какие еще монахини бывают?
Майкл быстро взглянул на нее, но затем отвернулся, сощурив глаза от ветра, и задумался.
– Ну… есть такие монахини, которые молятся все время… кажется, они называются «созерцающими». Я вижу их в соборе в любое время дня и ночи. Однако существует более одного вида «созерцательных» монашеских орденов: одни носят одеяния серого цвета и молятся в часовне Святого Иосифа, а другие облачены во все черное, и их можно увидеть, главным образом, в часовне Пресвятой Богородицы, – он поглядел на Джоан с любопытством. – Вы будете такой монахиней?
Девушка покачала головой, довольная, что на разрумянившихся от ветра щеках не было заметно, что она покраснела.
– Нет, – произнесла она с некоторым сожалением. – Это, возможно, самые праведные монахини, но я потратила значительную часть своей жизни, созерцая вересковые пустоши, и мне не очень это нравилось. Боюсь, у меня совсем неподходящий склад души, чтобы созерцать, – даже в часовне.
– Да, – он убрал с лица развевающиеся пряди волос, – я знаком с вересковыми пустошами. Спустя какое-то время ветер проникает в мысли, – на секунду Майкл призадумался. – Когда мой дядя Джейми… ваш отец, я хотел сказать… Вы знаете, что он скрывался в пещере после Каллодена?
– Целых семь лет, – произнесла она немного нетерпеливо. – Да, все знают эту историю. И что?
Майкл пожал плечами.
– Просто вспомнил. В то время я был совсем маленький, и время от времени с мамой ходил к нему, чтобы принести еду. Дядя радовался, когда мы приходили, но почти не разговаривал. И я боялся, когда видел его глаза.
Джоан почувствовала, как по ее спине пробежала небольшая дрожь, не имевшая никакого отношения к жестокому ветру. Она внезапно увидела в своей голове худого грязного мужчину с осунувшимся лицом, сидящего в тени сырой, промозглой пещеры.
– Боялись Па? – девушка усмехнулась, чтобы скрыть дрожь, охватившую ее руки. – Как можно бояться его? Он милый и добрый человек.
Широкий рот Майкла дрогнул в уголках.
– Я полагаю, все зависит от того, видели ли вы когда-нибудь его в бою. Но…
– А вы? – прервала она его с любопытством. – Вы видели его в бою?
– Я видел, да. Но… – ответил он, не желая отвлекаться, – я не хотел сказать, что он пугал меня. Я думал тогда, что его преследуют... Голоса на ветру.
Во рту у девушки пересохло, и она немного подвигала языком, надеясь, что Майкл не заметил. Она не должна волноваться, ведь он не смотрит на нее.
– Мой отец говорил, что это от того, что Джейми слишком много времени проводил в одиночестве, и у него в голове поселились голоса, которые он не переставал слышать. Когда дядя чувствовал себя в достаточной безопасности, то приходил в дом, иногда ему требовался не один час прежде, чем он начинал слышать нас снова… Мама не позволяла нам разговаривать с ним, пока он не поест и не согреется, – Майкл немного печально улыбнулся. – Она говорила, что до этого дядя Джейми – не человек… И, оглядываясь назад, я не думаю, что она выражалась фигурально.
– Вот как, – произнесла Джоан, но замолчала, не зная, как продолжить.
Ей было очень жаль, что она не узнала об этом раньше. Отец и его сестра прибудут во Францию позже, но она может не увидеться с ними. Возможно, она могла бы поговорить с Па и спросить его, какие голоса звучали в его голове… и что они говорили. Похожи ли они на те, что слышит она?

УЖЕ ПОЧТИ НАСТУПИЛИ сумерки, а крысы, по-прежнему были мертвы. Граф слышал, как колокола на Нотр-Дам отзвонили семь раз, и посмотрел на свои карманные часы. Колокола пробили на две минуты раньше времени, и он нахмурился, поскольку не любил небрежности. Сен-Жермен встал и, потянувшись, застонал, услышав, как, словно беспорядочный залп расстрельной команды, затрещал позвоночник. Без сомненья, Ракоци понимал, что стареет, и от этой мысли его пронимала дрожь.
Если бы… Если бы он смог найти способ уйти дальше, то, возможно… Но ты никогда не знаешь наверняка, в том-то вся и штука, черт возьми. Был период, когда Сен-Жермен думал, надеялся, что путешествия во времени остановили процесс старения. Изначально это казалось таким же логичным, как перевод стрелок на часах. Но с другой стороны, эта логика здесь совсем не работала, потому что он никогда не возвращался в ту же самую точку, а всегда уходил дальше. Только однажды граф попытался вернуться в те годы, когда ему было немногим больше двадцати. Это стало ошибкой, и он все еще вздрагивал от воспоминаний.
Граф подошел к высокому остроконечному окну, выходившему на Сену.
Неповторимый вид на реку практически не изменился за последние двести лет: он видел его в разные времена. Дом стоял на этой улице с 1620 года, и, хотя Сен-Жермен не всегда им владел, ему всякий раз удавалось хотя бы войти в него ненадолго, просто для того, чтобы восстановить восприятие действительности после прохода.
На его взгляд, менялись только деревья у реки, и иногда присутствовала какая-нибудь лодка. Но остальное всегда было точно таким же и, несомненно, всегда будет. В упрямом молчании пожилые рыбаки ловили свой ужин с берега, каждый охраняя собственное пространство на ширину вытянутого локтя, молодые рыбаки – босые, с поникшими от усталости плечами выкладывали сети для просушки, а с причала ныряли голые мальчишки. От созерцания реки пришло успокаивающее ощущение вечности. Возможно, это не так важно, если однажды он должен умереть?
– Черта с два, если это неважно, – пробормотал он себе под нос и взглянул на небо.
Венера сияла ярко. Пора идти.
Добросовестно останавливаясь перед каждой крысой, он прикладывал к их тельцам пальцы, и, убедившись, что нет никакой искры жизни, вернулся затем вдоль стойки, сгребая их всех в холщовый мешок. Если он отправляется во «Двор Чудес» то, по крайней мере, придет не с пустыми руками.



ДЖОАН ПО-ПРЕЖНЕМУ не хотелось спускаться вниз, но свет угасал, а ветер все усиливался, и особенно злобный порыв взметнул ее юбки до талии, схватив холодной рукой за задницу, отчего девушка весьма неблагородно взвизгнула и, быстро оправив юбки, направилась к люку в сопровождении Майкла Мюррея.
Спускаясь по лестнице, Джоан огорчилась, увидев, что ее кавалер закашлялся и растирает руки: из-за нее он замерз на палубе, слишком вежливый, чтобы уйти вниз и оставить ее одну, а она была чересчур эгоистичной, чтобы заметить, что бедняге холодно. Джоан быстро завязала узелок на своем носовом платочке как напоминание прочитать для искупления вины дополнительный десяток молитв по четкам, когда доберется до них.
Майкл усадил девушку на скамью и сказал по-французски несколько слов женщине, сидящей рядом с ней. Очевидно, он представил ее, это Джоан поняла… Но, когда женщина кивнула и произнесла что-то в ответ, Джоан только и смогла, что сидеть с открытым от удивления ртом. Она не поняла ни слова. Ни единого слова!
Майкл, видимо, понял ситуацию, потому что сказал что-то мужу женщины, и тот, заняв жену разговором, отвлек ее внимание от Джоан, которая, вспотев от неловкости, позволила себе спокойно прижаться спиной к деревянной переборке.
«Что ж, я обязательно научусь, – успокоила себя Джоан. – Мне придется». Девушка решительно настроилась внимательно слушать, то и дело улавливая в разговоре то одно слово, то другое. Майкла она понимала легко, так как он говорил медленней и не глотал окончания каждого слова.
Когда Джоан пыталась разгадать вероятное слово по буквам, которое звучало как «пвуфжвимаринье» [pouf gwee marinière (фр.) – военно-морской флот – прим. пер.], но, конечно же, не смогла, ее взгляд уловил легкое движение на скамье напротив, и журчащие звуки застряли в ее горле.
Там сидел худощавый, красивый и прилично одетый мужчина, приблизительно ее возраста – то есть ему было где-то около двадцати пяти… и вскоре он должен умереть.
Над молодым человеком висела серая пелена, словно его окутал туман, сквозь который просвечивало лицо. Раньше Джоан уже дважды видела такое – серость, покрывавшую лицо человека, будто вуаль. И сразу же понимала, что это тень смерти. Подобное случилось с Ангусом МакУином, но это могли видеть все, потому что пожилой человек болел. А потом опять, через несколько недель она увидела серое пятно вокруг Вхэйри Фрейзера – маленького карапуза с румяным личиком и прелестными пухленькими ножками.
Джоан не хотела верить, как в свои видения, так и в то, что они означают. Но четыре дня спустя в переулке ребенка затоптал вол, обезумевший от укусов шершней. Девушку вырвало, когда ей рассказали о происшествии, и потом в течение нескольких дней она не могла есть от абсолютного горя и ужаса. «Смогла бы я предотвратить, если бы рассказала? И что, дорогой Господь, что… если это произойдет опять?»
Сейчас Джоан увидела пелену снова, и у нее скрутило живот. Она вскочила на ноги и, будто слепая, направилась к ступенькам трапа, прервав медленно говорившего француза.
«Нет, нет, только не опять! – мучительно думала она. – Зачем мне показывают это? Что я могу сделать?»
Девушка отчаянно хваталась за поручни лестницы, поднимаясь так быстро, как только могла, задыхаясь и стремясь убежать от умирающего человека. «Как долго это продлится, дорогой Господь, пока я не доберусь до монастыря и безопасности?»



СИЯЯ СКВОЗЬ ДЫМКУ ОБЛАКОВ, над Иль де ла Ситé поднималась луна [один из двух островов на Сене в черте города. С VI в. Ситѐ стал местоположением официальной резиденции королей Франции – прим. пер.]. Сен-Жермен поглядел на нее, прикидывая время: нет никакого смысла приходить в заведение мадам Фабьенн, пока девочки не натянут свои красные чулки и не вытащат из волос бумажки, на которые накручивали локоны. Существовали и другие места, куда можно было пойти сначала: мрачные заведения, где профессионалы-придворные подкреплялись выпивкой на ночь. В одном из таких до него впервые дошли слухи… Графу хотелось посмотреть, как далеко они распространились, и оценить, насколько можно безопасно и открыто расспрашивать о мэтре Раймоне.
Одним из преимуществ возможности скрыться в прошлом вместо того, чтобы уехать в Венгрию или Швецию, являлось то, что жизнь при французском дворе была коротка, и не так много людей знали графа в лицо или слышали о том, что с ним произошло, хотя сказочки о нем все еще рассказывали. Париж дорожил своими историями. Граф обнаружил, что железные ворота заржавели еще сильнее, и, когда он открыл их со скрипом, предупреждающим любого, кто бы там ни обитал в конце переулка, на его ладонях остались красные пятна.
Он должен увидеть Лягушонка. Возможно, не встретиться лично (граф быстро скрестил пальцы, сделав знак против нечистой силы) но увидеть его. Помимо всего прочего, ему нужно знать, постарел ли этот человек? Если Лягушонок вообще человек.
– Конечно, он человек, – нетерпеливо пробормотал мужчина себе под нос. – Ради всего святого, кем еще он может быть?
«Он такой же, как ты, – возник ответ на вопрос, и дрожь пробежала по спине графа. – Интересно, это страх? Ожидание интригующей философской тайны? Или, может быть… надежда?»

– КАК ЖАЛЬ ТЕРЯТЬ ТАКУЮ чудесную попку, – заметил месье Бречин по-французски, наблюдая с противоположной стороны каюты, как поднимается Джоан. – И, mon Dieu [Боже мой (фр.) – прим. пер.], эти ножки! Только представьте, что они обвивают вашу спину, а? Вы не хотели бы оставить ее в одних лишь полосатых чулках? Я бы хотел.
Майклу и в голову такое не приходило, но теперь он не мог прогнать этот образ и кашлянул, прикрывшись носовым платком, чтобы скрыть румянец на лице.
Мадам Бречин локтем пихнула мужа под ребро. Тот фыркнул, но остался невозмутимым – по-видимому, такое являлось нормальным в их семейном общении.
– Животное, – сказала она без явного гнева. – Говорить так о Невесте Христовой. Тебе повезет, если сам Господь не поразит тебя ударом молнии насмерть.
– Ну, она еще не его невеста, – запротестовал месье. – Да и кто изначально создал эту попку? Разумеется, Бог был бы польщен, услышав немного искренней оценки его работы от знатока в таких вопросах, – он ласково подмигнул своей жене, и та фыркнула в ответ.
На другой стороне каюты тихонько захихикал молодой человек, подтверждая, что месье не одинок в своей оценке, и мадам, повернувшись, укоризненно посмотрела на юношу. Майкл осторожно потер свой нос, стараясь не встречаться взглядом с месье. Внутри него все дрожало, но не от веселья или внезапного возникшего вожделения. Он чувствовал себя очень странно.
Месье вздохнул, когда полосатые чулки Джоан исчезли в люке.
– Господь не согреет ее постель, – сказал месье, качая головой.
– Он так же не будет пердеть в ее постели, – ответила мадам, вынимая свое вязание.
– Pardonnez-moi… [Простите меня (фр.) – прим. пер.] – произнес Майкл сдавленным голосом, и, прижав носовой платок ко рту, быстро направился к лестнице, как будто ощутил приступ морской болезни.
Тем не менее, не от морской болезни всё в его животе перевернулось. Он увидел Джоан у поручней, еле заметную в вечернем свете, и, быстро повернувшись, направился в другую сторону, где схватился за перила, как за спасательный плот, и позволил ужасным волнам скорби накрыть его. Это был единственный способ справиться с горем в эти последние несколько недель. Майкл держался, сколько мог, сохраняя веселое лицо до тех пор, пока неожиданно нечто маленькое, какой-нибудь из эмоциональных осколков, не пронзал его сердце, словно стрела охотника, а затем спешил найти местечко, чтобы спрятаться, свернувшись бессмысленной болью, пока он не возьмет себя в руки снова.
На этот раз причиной стала беспечно произнесенная фраза мадам, и Майкл, мучительно сморщившись, рассмеялся, несмотря на слезы, потекшие по его лицу от воспоминаний о Лили: на ужин она съела угря в чесночном соусе, от которого всегда негромко, но неумолимо пукала с ядовитостью болотного газа. Когда ужасные миазмы распространились вокруг, он сел в постели и увидел, как жена уставилась на него с негодующим ужасом на лице.
– Как ты посмел? – произнесла она голосом оскорбленного достоинства. – Ну в самом деле, Мишель.
– Ты же знаешь, что это не я!
У Лили отвисла челюсть, а к ужасу и отвращению добавилось еще и возмущение.
– О! – выдохнула она, поднимая своего мопсика к груди. – Ты не только пердишь, как гниющий кит, но еще и пытаешься обвинить в этом моего бедного щеночка! Cochon! [Свинтус! (фр.) – прим. пер.]
Затем начала изящно встряхивать простыни, свободной рукой направляя ядовитые ароматы в сторону мужа и обращаясь со строгим замечанием к Плонплону, который сначала одарил Майкла ханжеским взглядом, потом повернулся и с большим энтузиазмом облизал лицо своей хозяйки.
– О, Иисус, – прошептал Майкл и, опустившись, прижался лицом к поручням. – О, Боже, девочка, я люблю тебя!
Он беззвучно плакал, уткнувшись головой в руки и осознавая, что время от времени за спиной проходят матросы, не замечающие его в темноте. Наконец агония немного ослабла, и он вздохнул.
Ладно, все хорошо. На какое-то время он будет в порядке. Майкл, запоздало поблагодарил Бога, что у него есть Джоан, – или сестра Грегори, если ей так нравится, – о которой можно заботиться хотя бы недолго. Он не представлял, как бы у него получилось в одиночестве пройти по улицам Парижа до своего особняка. Как он войдет в дом, поприветствует слуг… интересно, Джаред будет там? …встанет перед горюющими домочадцами и примет их соболезнования по поводу смерти отца, закажет еду, сядет… и все время будет желать только одного – броситься на пол в пустой спальне и выть, словно потерянная душа. Рано или поздно, ему придется столкнуться с этим… Но пока он не готов. А прямо сейчас он благодарен любой возможности, предлагавшей отсрочку.
Майкл решительно высморкался, спрятал смятый носовой платок и пошел вниз за корзинкой, которую послала его мать. Сам он и куска не мог бы проглотить, но, если накормит Джоан, это, возможно, еще на одну минутку отвлечет его от воспоминаний.
– Вот так это и делается, – сказал ему братец Йен, когда они стояли вместе, облокотившись на перила овечьего загона в хозяйстве матери, подставив лица холодному зимнему ветру и ожидая, когда отец отыщет свой путь в царство смерти. – Ты находишь способ жить еще одну минуту. Потом другую. И еще одну.
Йен тоже потерял жену и знал, что говорил.
Майкл вытер лицо: перед Йеном он мог плакать, чего не сделал бы в присутствии старшего брата и девочек, и тем более – перед матерью, и спросил:
– И когда-нибудь потом становится легче, это ты хочешь сказать?
Брат посмотрел на него прямо, сквозь диковинные татуировки индейца-могавка в его глазах просвечивал покой.
– Нет, – произнес он тихо. – Но через какое-то время ты обнаружишь, что находишься в другом месте, и поймешь, что ты совсем другой человек, чем раньше. Затем оглянешься и увидишь, что есть вокруг тебя. И, возможно, найдешь себе применение. Это помогает.
– Да, хорошо, – прошептал Майкл, и расправил плечи. – Тогда посмотрим.



К СВОЕМУ ИЗУМЛЕНИЮ позади грубо сколоченной барной стойки Ракоци узрел знакомое лицо. Если карлик-испанец Максимилиан Великий и удивился, увидев графа, то никак этого не показал. Остальные выпивохи – пара пройдох, каждый с одной рукой (причем, у одного отсутствовала левая, а у другого – правая), беззубая карга, чмокающая губами и что-то бубнящая над своей кружкой арака [рисовая или пальмовая водка, или даже, скорее, самогон – прим. пер.], и кто-то еще похожий на десятилетнюю девочку, но почти наверняка ею не являвшийся – повернулись и посмотрели на графа, но, не увидев ничего примечательного в его потрепанной одежде и холщовом мешке, вернулись к своей выпивке, чтобы достаточно напиться для предстоящих ночных дел.
Он кивнул Максу и подтянул один из расколотых бочонков, чтобы сесть на него.
– Что соизволите, сеньор?
Ракоци прищурил глаза, ведь Макс никогда не подавал ничего, кроме арака. Но времена изменились: рядом с бочонком неочищенного бренди стоял глиняный сосуд с чем-то, напоминающим пиво, и темная стеклянная бутыль с небрежными каракулями, написанными на ней мелом.
– Арак, пожалуйста, Макс. Знакомый дьявол лучше, – произнес он и удивился, увидев в ответ сощуренные глаза карлика.
– Вижу, вы знали моего уважаемого отца, сеньор, – сказал маленький человечек и поставил чашку на стол. – Давненько вас не было в Париже?
– Pardonnez [Простите (фр.) – прим. пер.], – произнес Ракоци, выпил и поставил чашку обратно на стол. Если позволить себе больше одной чашки, то перестанешь ощущать вкус на языке. – Ваш уважаемый отец… умер? Макс?
– Максимилиано эль Максимо, – наставительно поправил его карлик.
– Ну конечно, – Ракоци жестом приказал налить еще. – И к кому же имею честь обращаться?
Испанец (хотя, возможно, его акцент был не таким сильным, как у Макса) гордо выпрямился.
– Максим Ле Гранд, su servicio! [к вашим услугам! (исп.) – прим. пер.]
Ракоци уважительно поздоровался с ним и, опрокинув вторую чарку, попросил третью, жестом приглашая Максима присоединиться к нему.
– Прошло уже немало времени с тех пор, как я приходил сюда в последний раз, – сказал он и не солгал. – Интересно, жив ли еще один мой старый знакомый – мэтр Раймон? Его еще называли Лягушонком.
В воздухе как будто что-то затрепетало, но едва заметная вспышка внимания исчезла почти сразу, как только он ощутил ее… где-то у себя за спиной?
– Лягушонок, – задумчиво произнес Максим, наливая себе выпить. – Сам я не знаю никаких Лягушонков, но если услышу о ком-нибудь, что мне ему передать? Кто его спрашивал?
«Должен ли я назвать свое имя? Нет, не сейчас».
– Не имеет значения, – ответил граф. – Но сообщение можно оставить мадам Фабьенн. Вы знаете ее заведение? На Рю Антуан?
Тонкие брови карлика поползли вверх, и один уголок губ также приподнялся.
– Знаю.
«Несомненно, ему все известно», – подумал Ракоци. Прозвища «Эль Максимо» и «Ле Гранд» [El máximo (исп.) – максимальная, наибольшая степень чего-то; Le Grand (исп.) – высокий – прим. пер.] не отражали статности обоих Максов, и никак не вязались с их внешностью. Бог обладал чувством справедливости – как и чувством юмора.
– Bon [Хорошо (фр.) – прим. пер.], – граф вытер губы рукавом и положил монетку, окупившую весь бочонок. – Mersi [Спасибо (фр.) – прим. пер.].
Граф встал; обжигающий вкус бренди горячил горло, вызвав отрыжку. Возможно, прежде чем отправиться к Фабьенн, он нанесет визиты еще в пару мест. У него не получится посетить больше и остаться в вертикальном положении – он постарел.
– Спокойной ночи.
Сен-Жермен поклонился остальным и осторожно открыл потрескавшуюся деревянную дверь, висевшую на одной кожаной петле, которая выглядела так, будто готова порваться в любой момент.
– Ква-ква, – очень тихо произнес кто-то за миг до того, как дверь закрылась за ним.

ЛИЦО МАДЛЕН ЗАСВЕТИЛОСЬ, когда она увидела его, и на сердце у графа потеплело. Бедное создание, она была не слишком умна, но симпатична и добра, и достаточно долго работала шлюхой, чтобы быть благодарной за доброе отношение.
– Месье Ракоци! – она обняла его за шею и, нежно поцеловала.
– Мадлен, дорогая моя.
Граф приподнял подбородок девушки и нежно поцеловал в губы, привлекая ее к себе, пока их животы не соприкоснулись. Он удерживал ее достаточно долго, целуя в веки, лоб и ушки, (так, что она громко попискивала от удовольствия) и почувствовал себя в ней, мысленно взвешивая ее матку и оценивая ее готовность.
Матка казалась теплой, сердцевина ее была цвета темно-темно-красной розы сорта под названием «кровь дракона». Неделю назад она ощущалась твердой и плотной, словно сжатый кулак; теперь же начала смягчаться, чуточку проседая, по мере того, как становилась готовой. «Еще дня три? – прикинул он. – Четыре?»
Граф отпустил девушку, и когда та мило надулась, засмеялся и поднес ее руку к своим губам, почувствовав тот же самый легкий восторг, который испытал, когда впервые встретил ее и увидел слабое голубоватое свечение, возникшее между ее пальцами в ответ на его прикосновения. Мадлен не могла видеть этого – граф поднял их соединенные руки к ее лицу, и она всего лишь удивилась… Но он ясно его различал.
– Пойди, принеси немного вина, ma belle [красавица моя (фр.) – прим. пер.], – сказал он, нежно сжав ее руку. – Мне нужно поговорить с мадам.
Несмотря на маленький рост, мадам Фабьенн карлицей не была, зато походила на поганку: смуглая и в крапинку, по-жабьи настороженная, она редко моргала своими круглыми желтыми глазами и никогда их не закрывала.
– Месье граф, – произнесла она любезно, кивнув на обтянутое дамасской тканью кресло в салоне.
В воздухе витал аромат свечного воска и плоти – плоти намного лучшего качества, чем та, что предлагалась при дворе короля. Так или иначе, но мадам вышла из тех же сфер и сохранила свои связи при дворе, из чего секрета не делала. Мадам и бровью не повела, увидев, как граф одет, но ноздри ее раздулись, словно женщина учуяла запах кабака и переулков, по которым он прошел ранее.
– Добрый вечер, мадам, – произнес Сен-Жермен и, улыбнувшись, приподнял холщовый мешок. – Я принес небольшой подарок для Леопольда. Он уже проснулся?
– Не спит и капризничает, – ответила она, с любопытством поглядывая на мешок. – Он только что сбросил кожу… Так что не делайте никаких резких движений.
Леопольд – это удивительно красивый и поразительно большой питон-альбинос, что большая редкость. Догадки о том, откуда он взялся, ходили разные: половина клиентов мадам Фабьенн считала, что змею ей подарил один титулованный клиент (поговаривали даже, будто это сам покойный король), которого она вылечила от импотенции. Другие предполагали, что змея сама когда-то была клиентом из дворян, отказавшимся платить за предоставленные услуги. Ракоци же имел свое собственное мнение по этому поводу, и Леопольд нравился ему: обычно ручной, как кошка, он даже иногда приползал, когда его звали… пока, подзывая, вы держали в руках что-то, что питон расценивал как пищу.
– Леопольд! Месье граф принес тебе угощение!
Фабьенн подошла к огромной плетеной клетке, легонько стукнув по дверце, открыла ее и достаточно быстро отдернула руку, обозначая тем самым, что она имела в виду под словом «капризничает».
Почти сразу же на свет высунулась огромная желтая голова. Веки у змей прозрачные, но Ракоци готов поклясться – питон раздраженно моргнул и секунду раскачивал свое свернувшееся в кольца чудовищное тело прежде, чем выскочить из клетки и метнуться по полу с удивительной для такого крупного существа быстротой, его язык на миг высовывался и исчезал, словно швейная иголка.
Питон направился прямо к Ракоци, подполз и разинул пасть, а Сен-Жермен успел схватить мешок непосредственно перед тем, как Леопольд попытался проглотить его (или Ракоци) целиком. Граф дернулся в сторону, быстро вытащил крысу и бросил ее. Леопольд стремительно бросил свое свитое в кольца тело над крысой с таким грохотом, что в чашке мадам звякнула ложечка, и прежде чем оба успели моргнуть, вобрал крысу в свернутые спиралью кольца своего тела.
– Он не только в дурном настроении, но еще и голодный, – заметил Ракоци, сделав вид, что совсем не испугался, хотя на самом деле волосы шевелились на его затылке и руках. Обычно Леопольд не торопился с едой, и агрессивность аппетита питона на таком близком расстоянии потрясла графа.
Фабьенн почти беззвучно засмеялась, ее маленькие покатые плечики дрожали под зеленой шелковой китайской туникой, в которую она была одета.
– На мгновение я подумала, что он сожрет вас, – наконец заметила мадам, вытирая глаза. – Если бы он сделал это, мне не пришлось бы кормить его целый месяц!
Ракоци оскалил зубы, как будто улыбнулся.
– Мы не можем позволить Леопольду голодать, – сказал он. – Я хочу сделать особенное предложение для Мадлен… оно обеспечит червя и его желтую задницу крысами в течение некоторого времени.
Фабьенн опустила свой носовой платок и с интересом посмотрела на него.
– У Леопольда два члена, но я не могу сказать, что когда-либо видела его задницу. Двадцать экю в день. Плюс еще два, если ей понадобится одежда.
Граф слегка махнул рукой, мол, я не об этом.
– Я имел в виду нечто более долгосрочное.
Он объяснил, чего хотел, и получил удовольствие, увидев, как от удивления лицо Фабьенн стало совершенно озадаченным. Но это длилось не дольше нескольких секунд, а к тому времени, когда граф закончил, мадам уже излагала свои первоначальные требования.
Когда же, наконец, согласие было достигнуто, они выпили полбутылки приличного вина, а Леопольд проглотил крысу. В мускулистой трубе змеиного тела появилась маленькая выпуклость, но это не слишком его замедлило: извивающиеся кольца неумолимо скользили по цветному холщовому половику, мерцая, словно золото, и Ракоци разглядел узоры на чешуе его кожи, похожие на облака, пойманные в сетчатую ловушку.
– Он прекрасен, нет? – Фабьенн заметила восхищение графа и позволила себе слегка насладиться этим. – Я рассказывала вам, как он у меня появился?
– Да, и не раз. И всегда разную историю.
Мадам выглядела удивленной, а граф поджал губы. В этот раз Сен-Жермен посещал ее заведение вот уже несколько недель. Они познакомились пятнадцать лет назад… хотя в те времена общались всего пару месяцев. Тогда он не называл своего имени, а через мадам прошло столько мужчин, что шансы вспомнить его сводились к нулю. С другой стороны, граф также считал маловероятным, что женщина будет беспокоиться, припоминая кому какую историю рассказывала, и, видимо, так и было, потому что мадам удивительно изящно пожала одним плечиком и рассмеялась.
– Да, но эта будет правдивая.
– О, ну, тогда давайте.
Граф улыбнулся и, пошарив в мешке, бросил Леопольду еще одну крысу. На этот раз змея стала двигаться более медленно и даже не потрудилась придушить свою неподвижную добычу, а просто открыла пасть и заглотила ее целиком.
– Леопольд – старый друг, – начала она, нежно глядя на питона. – Я привезла его из Вест-Индии много лет назад. Вы знаете, он – Мистѝк.
– Нет, нет, я этого не знал.
Ракоци выпил еще вина, потому что сидел уже достаточно долго и начал чувствовать, что снова почти протрезвел.
– И что это такое?
Ему было любопытно – не столько сама змея, сколько упоминание Фабьенн о Вест-Индии. Граф уже и забыл, как она утверждала, что приехала оттуда много лет назад – задолго до того, как он познакомился с ней в первый раз.
Когда граф вернулся, в лаборатории его ждало какое-то горькое снадобье в виде порошка; неизвестно, сколько лет оно находилось тут – слуги вспомнить не могли. Короткая записочка от Мелисанды гласила: «Попробуй это». Возможно, такой порошок использовал Лягушонок… Письмо не было датировано, но в верхней части листа имелась приписка: «Роуз-Холл, Ямайка». Если Фабьенн сохранила хоть какие-то связи в Вест-Индии, то возможно…
– Некоторые называют их лоа [бог в культе вуду Гаити – прим. пер.], – она сжала свои сморщенные губки, когда произнесла последнее слово, – но это африканцы. Мистѝк – это дух, посредник между Бондью и нами. Бондью – это от французского le bon Dieu [добрый Бог (фр.) – прим. пер.], – объяснила она ему. – Африканские рабы говорят на очень плохом французском. Дайте ему еще одну крысу. Леопольд все еще голоден, а девочки испугаются, если я позволю ему охотиться в доме.
Еще две крысы – и змея стала походить на толстую нитку жемчуга, и теперь желала лежать неподвижно, переваривая съеденное, и, хотя питон все еще высовывал язык, дегустируя воздух, но уже весьма лениво.
Взвешивая риски, Ракоци снова приподнял мешок… Но, в конце концов, если новость появилась из «Двора Чудес», его имя все равно вскоре станет известно.
– Я подумал, мадам, раз уж вы знаете всех в Париже, – граф слегка поклонился ей, и она также ответила любезным поклоном, – вы знакомы с одним человеком, известным как мэтр Раймон? Его еще называют Лягушонком, – добавил он.
Фабьенн моргнула, затем рассмеялась.
– Вы ищете Лягушонка?
– Да. Это смешно? – он пошарил в мешке и нащупал крысу.
– Отчасти. Мне, возможно, не стоит говорить вам, но поскольку вы так любезны, – довольная, она посмотрела на кошелек, который граф положил возле ее чашки, щедро пополнив счета мадам, – мэтр Греноуилль ищет вас [Grenouille (фр.) – лягушка – прим. пер.]
Граф замер, рука сжала пушистое тельце.
– Что? Вы видели его?
Мадам покачала головой и, недовольно шмыгнув носом над своим холодным чаем, позвонила в колокольчик, вызывая горничную.
– Нет, но я слышала одно и то же от двух человек.
– Меня спрашивали по имени? – сердце Ракоци забилось сильнее.
– Месье граф Сен-Жермен. Это же вы? – она спросила с легкой ноткой любопытства: вымышленные имена были обычным делом в ее бизнесе.
Он кивнул, во рту внезапно пересохло, и он ничего не мог сказать. Граф вынул крысу из мешка. Она внезапно выгнулась в его руке, и пронзительная боль в большом пальце заставила его отшвырнуть грызуна.
– Sacrebleu! [Черт возьми! (фр.) – прим. пер.] Она укусила меня!
Крыса, оглушенная от удара, как пьяная, поползла по полу к Леопольду, который начал высовывать язык быстрее. Фабьенн с отвращением вскрикнула и швырнула в крысу щетку для волос с серебряной ручкой. Вздрогнув от грохота, крыса судорожно подпрыгнула в воздухе и, приземлившись, промчалась прямо по голове изумленной змеи к двери, исчезнув в фойе, где, судя по раздавшемуся крику, видимо, столкнулась с горничной прежде, чем совершить окончательный побег на улицу.
– Иезус-Мария, – произнесла мадам Фабьенн и набожно перекрестилась. – Чудесное воскрешение. Да к тому же, за две недели до Пасхи.

ПУТЕШЕСТВИЕ ПРОХОДИЛО спокойно; берег Франции появился в поле зрения на рассвете следующего дня. Джоан увидела на горизонте невысокое пятно темно-зеленого цвета, и, несмотря на усталость, почувствовала легкое возбуждение.
Джоан так и не заснула, хотя после наступления темноты и неохотно ушла вниз, где, завернувшись в плащ и платок, устроилась, пытаясь не смотреть на молодого человека с пеленой на лице. Она лежала всю ночь, слушая храп и стоны своих попутчиков, упорно молилась и в отчаянии спрашивала себя, достаточно ли одних молитв, чтобы хоть как-то помочь.
Она часто задавалась вопросом: «Может дело в имени?». В детстве Джоан гордилась своим именем: оно было не только героическим, но так звали и святых, и воинов. [В переводе с древнееврейского языка значение имени Джоан (Жанна) – «благодать», «милость Божья», «дар богов» – прим. пер.] Ее мать повторяла ей это много-много раз. Девушка понимала: мама даже предположить не могла, что из-за имени ее дочь преследуют призраки.
Но ведь вряд ли это происходит с каждой девушкой по имени Джоан, правда? Жаль, что она не знает ни одной другой Джоан, чтобы спросить. Потому что, если то же самое действительно происходит с ними со всеми, то они тоже будут молчать об этом так же, как делала она.
Ведь вы не станете рассказывать людям, что слышите голоса, которых нет.
И еще меньше о том, что видели то, чего также не существует. Вы просто не будете этого делать.
Конечно же, она слышала о провидцах: все в Хайленде знали о них. И почти все ее знакомые утверждали, что, как минимум, наблюдали необычное видение или предчувствовали, что Ангус Макуин умер, когда тот не вернулся домой прошлой зимой. И, разумеется, тот факт, что Ангус Макуин был грязным старым пьянчужкой и таким желтушным и безумным, что можно было сыграть в орлянку, загадывая, в какой конкретный день он умрет, никакого отношения к предчувствиям не имел. Уже не говоря о том, что в тот день, когда он умер, похолодало настолько, что даже озеро замерзло.
Но вот в чем беда: Джоан никогда не встречала провидца. Как вообще ими становятся? Ты же не можешь просто объявить людям: «Вот… я – провидец», – а они кивнут и скажут: «О, да, конечно. Что произойдет со мной в следующий вторник?» Однако, что более важно, как, черт возьми…
– Ой! – Джоан отчаянно прикусила язык в наказание за непреднамеренное богохульство и хлопнула по губам ладошкой.
– Что с вами? – обеспокоенно прозвучало позади нее. – Вы не ушиблись, мисс МакКимми? Э-э… то есть, сестра Грегори?
– Mм! Нет. Нет, я профто… прикуфила явык, – она повернулась к Майклу Мюррею, осторожно прикоснувшись травмированным языком к нёбу.
– Ну, это происходит, когда разговариваешь сам с собой, – мужчина вытащил пробку из бутылки, которую держал в руках, и протянул ее Джоан. – Держите, прополощите рот вот этим: должно помочь.
Девушка сделала большой глоток и закрутила пробку обратно; укушенное место обожгло, но не сильно, и она стала глотать, как можно медленнее, чтобы продлить ощущения.
– Иисус, Мария и Невеста, – выдохнула она. – Это вино?
Привкус во рту слабо напоминал жидкость, которая была известна ей как вино… так же, как яблоки имели сходство с лошадиным дерьмом.
– Да, и довольно хорошее, - скромно ответил Майкл. – Немецкое. М-м-м… сделаете еще глоточек?
Джоан не стала возражать и с удовольствием начала пить маленькими глотками, едва слушая рассказ Майкла о вине: как оно называлось, как его произвели в Германии, где он получил его… и так далее. Наконец она пришла в себя достаточно, чтобы вспомнить о хороших манерах, и неохотно вернула бутылку, уже наполовину пустую.
– Благодарю вас, сэр, – произнесла она чинно. – Так любезно с вашей стороны. Но вы не должны тратить впустую свое время, составляя мне компанию; мне вполне хорошо и одной.
– Да, хорошо… но это не ради вас, – произнес он и сам сделал большой глоток. – Это и для меня.
Девушка моргнула от налетевшего порыва. Майкл покраснел. «Но не от вина или ветра», – подумала она.
– А? – только и смогла робко спросить Джоан.
– Ну, я хотел спросить, – произнес он и отвел взгляд, его скулы зарделись. – Вы помолитесь обо мне, сестра? И о моей… моей жене. За упокой… её…
– О! – воскликнула Джоан, огорчившись, что ее беспокоили свои собственные заботы, из-за которых она не разглядела его страданий.
«Милостивый Господи, подумать только, и ты еще считаешь себя провидицей! Да ты не видишь того, что у тебя прямо под носом, дура ты набитая! Да еще и эгоистичная дура, к тому же!» Джоан накрыла своей ладонью его руку, лежащую на поручне, и крепко сжала, пытаясь направить чувство Божьей благодати в его плоть.
– Конечно же, я помолюсь! – ответила она. – Клянусь, я буду вспоминать вас на каждой мессе! – Джоан на миг задалась вопросом, правильно ли клясться в подобном, но, в конце концов… – И, конечно же, о душе вашей бедной жены! Как… э-э… как ее звали? Затем, чтобы знать, что говорить, когда я буду молиться о ней, – объяснила она поспешно, увидев глаза мужчины, сузившиеся от боли.
– Лиллиан, – произнес он так тихо, что Джоан едва расслышала из-за ветра. – Я звал ее Лили.
– Лиллиан, – повторила она осторожно, пытаясь произнести по слогам, так же, как он.
Имя было нежное, красивое, и, как ей казалось, плавно струилось, словно вода по камушкам с вершины ручейка. «Ты никогда больше не увидишь ручей», – подумала она с острой болью, но отодвинула эту мысль, повернувшись лицом к приближающемуся берегу Франции.
– Я запомню.
Майкл беззвучно поблагодарил кивком, и они стояли так еще некоторое время, пока Джоан не осознала, что ее ладонь все еще лежит поверх его руки, и резко отдернула ее. Майкл испугался, а она выпалила… первое, что пришло ей на ум:
– Какая она была? Ваша жена?
На лице мужчины отразилось самое необычное сочетание эмоций. Джоан не могла сказать, что больше всего преобладало – горе, смех или простое смущение… И вдруг поняла, насколько мало его настоящего «я» она замечала прежде.
– Она была… – Майкл пожал плечами и сглотнул, – она была моей женой, – произнес он очень тихо. – И моей жизнью.
Джоан хотела сказать ему что-то в утешенье, но промолчала.
Сказать, что Лиллиан с Богом? Джоан надеялась, что так и есть, и все же было ясно: единственное, что для этого молодого человека имело значение, состояло в том, что его жены больше нет с ним.
– Что с ней случилось? – прямо спросила она вместо слов утешенья, только потому, что ей показалось необходимым что-то сказать.
Мужчина глубоко вздохнул и, казалось, немного пошатнулся; девушка заметила, что он допил остатки вина, и, забрав пустую бутылку из его рук, выбросила ее за борт.
– Инфлюэнца [устаревшее название гриппа – прим. пер.]. Сказали, все произошло очень быстро. А я не чувствовал, что очень быстро… И все же, полагаю, так и было. Все случилось за два дня, и, Господь свидетель, я помню каждую секунду тех дней… Но все же, кажется, я потерял ее между одним сердцебиением и другим. И я… все еще ищу ее там, в том пространстве между.
Майкл сглотнул.
– Она… она была… – слово «беременна» прозвучало так тихо, что Джоан едва расслышала его.
– Ох, – произнесла она тихо и очень взволнованно. – О, chuisle.
Слово означало «кровь сердца». И она сказала это в том смысле, что его жена являлась для него этой самой «кровью сердца»… Господи помилуй, Джоан надеялась, что Майкл не решил, будто она имела в виду… нет, он так не подумал, и когда она увидела выражение благодарности на лице Майкла, натянутая пружина в ее позвоночнике немного расслабилась. Он действительно знал, что она хотела сказать, и, казалось, был рад, что она поняла.
Заморгав, девушка отвернулась… и заметила молодого человека с тенью на лице, облокотившегося на поручни немного дальше. От его вида у нее перехватило дыхание.
В утреннем свете тень выглядела более темной. Солнце начинало нагревать палубу, в ясном голубом небе Франции плыли легкие белые облака, и все же сейчас пелена клубилась и сгущалась, затеняя лицо молодого человека и окутывая его плечи, словно платок.
«Дорогой Господь, подскажи, что мне делать!» Ее тело дернулось, желая подойти к молодому человеку и заговорить с ним. «Но что сказать? Вы в опасности, будьте осторожны»? Он решит, что я безумна. А если опасность такая, что я не смогу помочь, как в случае с маленьким Ронни и волом, то, какая разница, скажу я или нет?»
Джоан смутно осознала, что Майкл смотрит на нее с любопытством. Он сказал ей что-то, но она не услышала, потому что упорно прислушивалась к чему-то в своей голове. Куда подевались эти проклятые голоса, когда они так чертовски нужны?
Но голоса упрямо молчали, и она повернулась к Майклу, рука ее дрогнула, и она крепко схватилась за канаты корабля.
– Простите, – произнесла она. – Я не очень внимательно слушала вас. Я просто… задумалась кое о чем.
– Если я могу помочь, сестра, вы только скажите, – ответил он, чуть улыбнувшись. – О! И кстати говоря, я хотел сообщить… я сказал вашей маме, что, если она захочет написать вам на адрес «Фрейзер и Ко», то я позабочусь, чтобы вы получали письма, – он пожал одним плечом. – Я ведь не знаю, какие правила в монастыре, да? Насчет получения писем от родных.
Джоан тоже этого не знала, и поэтому переживала. Она так обрадовалась, услышав это предложение, что огромная улыбка осветила ее лицо.
– О, как любезно с вашей стороны! – воскликнула она. – А я могла бы… написать… ответ?
Улыбка Мюррея стала шире, следы горя смягчились от того, что он обрадовался возможности оказать ей услугу.
– В любое время, – заверил он девушку. – Я прослежу. Возможно, я мог бы…
Ужасный крик пронзил воздух, и, испугавшись, Джоан поглядела вверх, подумав, что это одна из морских птиц, прилетавших с берега и кружащих вокруг судна. Но это было не так. Молодой человек стоял на поручнях, держась одной рукой за канаты, и, прежде чем она успела выдохнуть, отпустил руки и упал вниз.

МАЙКЛ ВОЛНОВАЛСЯ ЗА Джоан: сгорбившись, она сидела в карете и даже не пыталась смотреть в окошко, пока слабый порыв прохладного ветра не коснулся ее лица. Запах был настолько чудовищный, что вытянул ее из раковины мучительного потрясения, находясь в которой она ехала из доков.
– Матерь Божья! – произнесла девушка, зажав рукой нос. – Что это?
Пошарив в своем кармане, Майкл вытащил грязную тряпицу, смутно напоминающую носовой платок, и с сомнением посмотрел на нее.
– Это общественное кладбище. Извините, я не подумал…
– Moran taing [Благодарю (гэльск.) – прим. пер.], – Джоан схватила влажную ткань, и, не брезгуя, прижала ее к лицу. – Разве французы не закапывают покойников на своих кладбищах?
Потому что, судя по запаху, тысячи трупов просто выбросили на мокрую землю и оставили гнить, а парящая и каркающая вдалеке стая черных воронов лишь усиливала это впечатление.
– Закапывают.
Майкл чувствовал себя опустошенным, ведь сегодняшнее утро было ужасным, но из последних сил взял себя в руки.
– Это все из-за болота. Даже если гробы хоронят глубоко, а большую часть из них – нет, уже через несколько месяцев они оказываются на поверхности земли. Когда случается наводнение, – а наводнение тут после каждого дождя, – то все, что осталось от гробов, разлагается, и…
Майкл сглотнул, порадовавшись, что не позавтракал.
– Говорят, что можно хотя бы кости перезахоронить, поместив их в склепы, как они называют старые горные шахты за пределами города… Вон там, – он указал подбородком. – И возможно… Но пока что ничего не предприняли, – поспешил добавить Майкл и зажал нос, чтобы сделать вдох через рот. Но не имело значения, как дышать: носом или ртом, поскольку вонь была настолько густой, что ощущалась на вкус.
Девушка выглядела так же плохо, как сам Майкл себя чувствовал. Или даже хуже: лицо ее стало цвета испорченного заварного крема. Джоан вырвало, когда команда, залив борт серой водой, наконец, втащила на корабль самоубийцу, покрытого склизкими морскими водорослями, обвившими ноги молодого человека и утопившими его. Лицо ее все еще хранило следы болезненности, а длинные темные волосы, намокнув, распрямились и выбились из-под чепца. И, конечно, Джоан совсем не спала… да и сам он тоже.
Майкл не мог привезти ее в монастырь в таком состоянии. Монахини, возможно, возражать не станут, но вот самой Джоан бы явно этого не хотелось. Мужчина потянулся и стукнул в потолок кареты.
– Месье?
– Au château, vite! [Домой, и побыстрее! (фр.) – прим. пер.]
Сначала он отвезет Джоан в свой дом. Особняк немного в стороне от монастыря, но там не ждут ее в какой-то конкретный час или день. Девушка сможет умыться, поесть, и привести себя в порядок. И если это спасет его самого от того, чтобы не входить в дом одному… Ну, в общем, как говорят, доброе дело само по себе награда.



К ТОМУ ВРЕМЕНИ, КОГДА они добрались до Рю Tремолин, Джоан из чистого восторга от пребывания в Париже отчасти позабыла о своих многочисленных причинах для расстройства. Она никогда не видела столько народу в одном месте и в одно время… И это только люди, которые выходили с мессы из приходской церкви! За углом выложенная точно подогнанными булыжниками мостовая простиралась шире, чем вся река Несс, и от одной стороны до другой эту мощеную дорогу заполонили тачки, фургоны, палатки, битком забитые фруктами и овощами, цветами, рыбой и мясом… Джоан вернула Майклу грязный носовой платок и, поворачивая голову из стороны в сторону, тяжело задышала, словно собака, пытаясь вобрать в себя все чудесные запахи сразу.
– Выглядите немного лучше, – произнес Майкл, улыбнувшись девушке. Сам он был все еще бледен, но тоже, как будто почувствовал себя счастливей. – Вы есть не хотите?
– Жутко! – она бросила голодный взгляд на окраину рынка. – Может быть, мы могли бы остановиться и купить по яблоку? У меня есть немного денег… – девушка нащупала монетку вверху чулка, но Майкл остановил ее.
– Нет, в доме будет много еды. Меня ждут на этой неделе, так что все приготовят.
Долю секунды Джоан с тоской смотрела на рынок, затем послушно повернулась в ту сторону, куда указывал Майкл, и вытянула шею из окна кареты, чтобы разглядеть особняк, к которому они подъезжали.
– Это самый большой дом, который я когда-либо видела! – воскликнула Джоан.
– О, нет, – ответил Майкл, смеясь. – Лаллиброх гораздо больше.
– Ну… этот выше, – возразила девушка.
Так и было – целых четыре этажа, огромная крыша с позеленевшими медными швами и со свинцовыми втулками для пропуска труб, множество застекленных окон и…
Джоан все еще пыталась считать окна, когда Майкл помог ей выйти из кареты и предложил руку, чтобы подвести к двери. Разглядывая большие тисовые деревья в медных горшках и думая, как же это, должно быть, хлопотно, содержать их начищенными до блеска, Джоан вдруг почувствовала, что его рука внезапно стала твердой, словно деревяшка.
Она удивленно взглянула на Майкла, затем повернулась туда, куда он направил свой взор – в сторону входа в дом. Из распахнутой двери вышли три человека и стали спускаться по мраморным ступеням, улыбаясь, размахивая руками и что-то крича.
– Кто это? – прошептала Джоан, прижимаясь к Майклу.
Коротышка в полосатом переднике, скорее всего, дворецкий; она читала о дворецких. Но другой – явно джентльмен, гибкий как ива, одет в камзол и лимонно-розовый полосатый жилет… и в шляпе, украшенной… Джоан предположила, что это, должно быть, перо, и дорого бы заплатила, чтобы увидеть птицу, которой оно принадлежало. Она едва заметила даму, одетую во все черное. Но теперь Джоан видела: в отличие от нее самой, Майкл смотрел только на эту женщину.
– Ле… – начал он и запнулся. – Ле… Леони. Её зовут Леони. Она сестра моей жены.
Тогда Джоан пригляделась повнимательней, потому что по взгляду Майкла Мюррея поняла – он только что увидел призрак своей жены. Но Леони оказалась из плоти и крови, стройной и красивой, хоть на ее лице и отражались те же самые следы горя, что и у Майкла: лицо ее выглядело бледным под маленькой, аккуратной черной треуголкой с крошечным завитком синего перышка.
– Мишель, – произнесла она. – О, Мишель! – и со слезами, брызнувшими из миндалевидных глаз, бросилась в объятия мужчины.
Чувствуя себя совершенно лишней, Джоан чуть отошла, и поглядела на джентльмена в полосатом лимоновом жилете… Дворецкий тактично удалился в дом.
– Шарль Пепен, мадемуазель, – представился джентльмен, широким жестом снимая шляпу. Взяв ее руку, он низко склонился над ней, и Джоан увидела черную траурную повязку на его ярком рукаве. – A votre service [К вашим услугам (фр.) – прим. пер.].
– О, – произнесла она, слегка волнуясь. – Джоан МакКимми. Je suis… [Меня зовут (фр.) – прим. пер.] э-э… гм…
«Скажи ему не делать этого», – вдруг послышался слабый спокойный голос в ее голове, и Джоан резко отдернула руку, будто мужчина укусил ее.
– Приятно познакомиться, – выдохнула Джоан. – Извините.
Девушка отвернулась, и ее тут же стошнило в один из бронзовых горшков с тисом.

ДЖОАН БОЯЛАСЬ НЕЛОВКОСТИ, которая могла возникнуть от ее пребывания в обездоленном и опустевшем доме Майкла, но взяла себя в руки, готовая предложить утешенье и поддержку, раз уж собирается стать дальней родственницей и дочерью Бога. Поэтому она расстроилась, обнаружив, что ее полностью оттеснили с позиции дающей утешение и поддержку – по сути, Джоан низвели до положения малозначимой гостьи: ей любезно прислуживали, периодически спрашивая, не желает ли она еще немного вина, кусочек ветчины или корнишонов… но в остальном – игнорировали. В то время как слуги Майкла, невестка и (Джоан сомневалась в положении месье Пепена, хотя его, казалось, связывало что-то личное с Леони, возможно, он ее кузен? Она как будто слышала, как кто-то об этом сказал) все остальные кружились вокруг Майкла, словно ароматная вода в ванне, теплая и оживленная, прикасаясь к нему, целуя… (хорошо-хорошо, она слышала о французских мужчинах, целующих друг друга, но все-таки не могла не выпучить глаза, когда месье Пепен смачно расцеловал Майкла в обе щеки). И вообще все вокруг только и делали, что суетились вокруг Майкла.
Тем не менее, Джоан испытывала большое облегчение от того, что ей не нужно говорить на французском, а лишь время от времени просто вставлять merci или s’il vous plaît [спасибо и пожалуйста (фр.) – прим. пер.]. Это дало девушке возможность успокоить нервы (и желудок; и надо сказать, что вино оказалось для этого чудесным средством) и внимательно наблюдать за месье Шарлем Пепеном.
«Скажи ему, чтобы он не делал этого».
«А что конкретно ты имеешь в виду, говоря так?» – задала она вопрос голосу. Но ответа не получила, что не удивило ее. Голоса не сообщали никаких подробностей.
Джоан не могла сказать, принадлежали ли голоса мужчинам или женщинам: они не походили ни на те, ни на другие. Поэтому она спрашивала себя, может быть, это ангелы?.. Ведь ангелы бесполые, и, несомненно, это спасало их от многих неприятностей. Голоса в голове Жанны д'Арк были достаточно благовоспитанными, чтобы хотя бы представиться, но не ее, нет, только не ее. [В 13 лет Жанна д'Арк впервые, по её уверениям, услышала голоса архангела Михаила и святой Екатерины Александрийской, а также, как считается, Маргариты Антиохийской, которые иногда являлись ей и в видимом облике. Спустя некоторое время они якобы открыли Жанне, что именно ей суждено снять осаду с Орлеана, возвести дофина на трон и изгнать захватчиков из королевства – прим. пер.] С другой стороны, если бы это говорили ангелы, и они сообщили бы ей свои имена, Джоан, все равно не узнала бы их, и, возможно, именно поэтому они и не беспокоились.
Ну, итак... Имел ли этот конкретный голос в виду, что Шарль Пепен – злодей? Джоан прищурилась, разглядывая его. Злодеем он не выглядел. У мужчины было мужественное красивое лицо, и Майклу, казалось, он нравился… Джоан подумала, что, в конце концов, месье Мюррей должен отлично разбираться в людях, раз уж занимается винным бизнесом.
И чего же месье Шарль Пепен не должен делать? Он, что, замышлял какое-то злое преступление? Или он тоже обдумывал самоубийство, как тот бедный молодой глупец на корабле? На ее руке все еще оставался след слизи от морских водорослей.
Расстроенная, Джоан незаметно вытерла руку о подол юбки. Она надеялась, что голоса замолчат, как только она окажется в монастыре. Об этом она молилась каждую ночь. Но если они не замолчат, то, по крайней мере, она сможет рассказать о них без страха, что ее упрячут в сумасшедший дом или забьют на улице камнями. Джоан знала наверняка, что у нее появится исповедник. Возможно, он поможет ей узнать, что имел в виду Бог, наделив ее таким даром, и разъяснит, что делать с ним.
А тем временем, месье Пепен будет под наблюдением; и, может быть, прежде чем уйдет, она должна сказать словечко Майклу. «Да, но что именно сказать?» – подумала она, беспомощно.
Тем не менее, Джоан обрадовалась, увидев, что Майкл становился менее бледным, поскольку все, соперничая между собой, старались накормить его лакомыми кусочками, пополнить бокал и рассказать последние сплетни. И когда Джоан расслабилась, то также с удовольствием обнаружила, что, в основном, понимает всё, о чем они говорят. Джаред… Ага, тот самый Джаред Фрейзер, пожилой кузен Майкла, основавший винную компанию, и хозяин дома, все еще находится в Германии, но говорят, что его ожидают в любой момент. Джаред и письмо Майклу прислал; где оно лежит? Неважно, где-нибудь найдется…
А в минувшую среду у мадам Нель де ла Турель случился припадок – настоящая истерика! – когда она лицом к лицу столкнулась при дворе с мадемуазель де Перпиньян, одетую в платье оттенка зеленого горошка, который могла носить только одна де ла Турель (и лишь Богу известно, почему, ведь в нем она всегда напоминала сыр). Мадам так сильно ударила свою горничную, обратившую ее внимание на одетую в платье Перпиньян, что бедная девушка стремительно пролетела через порог и, ударившись головой об одну из зеркальных стен, разбила зеркало… Очень плохая примета, но никто не брался утверждать, кому грозит неудача – де ла Турель, горничной или де Перпиньян.
«Птички, – подумала Джоан, почти засыпая и потягивая вино. – Они щебечут, словно маленькие веселые птички на дереве, болтающие все одновременно».
– Неудача постигнет швею, которая сшила платье для де Перпиньян, – сказал Майкл, и слабая улыбка коснулась его губ. – Как только де ла Турель узнает, кто это.
Его взгляд упал на Джоан, которая сидела с вилкой в руке (настоящей вилкой, и серебряной, к тому же!) и, чуть приоткрыв рот, пыталась сконцентрироваться на разговоре.
– Сестра Джоан… я хотел сказать, сестра Грегори… простите, я забыл. Если вы уже покушали, не хотите ли помыться, прежде чем я доставлю вас в монастырь?
Майкл уже встал и взялся за колокольчик, и, прежде чем Джоан успела понять, где находится, служанка уже проводила ее наверх, ловко раздела и, сморщив носик от запаха сброшенной одежды, завернула девушку в легкий, словно пушинка, шелковый халатик самого удивительного зеленого оттенка, а затем проводила в небольшую, облицованную камнем комнату с медной ванной. Затем исчезла, прощебетав напоследок что-то, из чего Джоан уловила лишь слово «вода».
Прижимая халат к голому телу, Джоан уселась на стоявшей в ванной комнате деревянной скамеечке и, почувствовала, что голова кружится не только от вина. Закрыв глаза и делая глубокие вдохи, девушка пыталась настроиться на молитву. «Бог присутствует везде», – уверяла она себя, смущаясь оттого, что думала о нем, находясь в ванной в Париже. Девушка сильнее зажмурилась и решительно принялась читать Розарий, начав с «Радостных Тайн». [Молитва Розария, читаемая по чёткам, представляет собой чередование молитв Отче наш, Радуйся, Мария и Слава, которым должны сопутствовать размышления о тайнах, соответствующих определённым евангельским событиям. Существует четыре вида тайн. В «Радостных тайнах» молящийся размышляет о тайне Божией любви, Благовещении Божией Матери, Рождении Иисуса Христа и некоторых других событиях Евангелия – прим. пер.]
Она прочла полный круг «Благовещения», прежде чем снова начала чувствовать себя уверенно. Первый день в Париже прошел совсем не так, как Джоан ожидала. Тем не менее, если ей позволят писать письма из монастыря, она знает, о чем сообщить домой матери, это уж точно.
Горничная вошла с двумя огромными бидонами, от которых шел пар, и с мощным всплеском вылила воду в ванну. Другая вошла вслед за ней с точно такими же сосудами, вместе девушки раздели Джоан и, прежде чем та произнесла первое слово молитвы «Отче наш» на третьем десятке, посадили ее в ванну.
Девушки спросили у нее что-то по-французски, но Джоан ничего не поняла и тогда они жестами стали предлагать ей странно выглядящие средства. Она узнала маленький горшочек с мылом и указала на него, и тогда одна из горничных сразу же вылила воду ей на голову и начала намыливать волосы!
Несколько месяцев, каждый раз, когда расчесывалась, Джоан прощалась со своими волосами и полностью примирилась с их потерей, потому что должна будет сразу же пожертвовать косой, став кандидаткой, или позже, как послушница, но ее все равно остригут. Потрясение от ловких пальцев, растирающих ее голову, чистый чувственный восторг от теплой воды, струящейся по волосам, мягкая влажная масса кос, ниспадающих по груди… Может быть, таким способом Бог спрашивает, действительно ли она все обдумала? Понимает ли, от чего отрекается?
Ну, конечно же, понимает. И думала об этом. С другой стороны… Не могла же она заставить их остановиться, правда? Это было бы невежливо. От горячей воды вино побежало по венам еще быстрее, и Джоан казалось, что ее разминают, словно ириску – расслабляют и растягивают, и, вся лоснящаяся, она погрузилась в блаженную истому. Джоан закрыла глаза и перестала пытаться запомнить, сколько раз ей еще осталось прочитать «Аве Мария» на третьем десятке.
И только когда горничные помогли ей, розовой и распаренной, выйти из ванны, завернули в самое огромное и удивительно пушистое полотенце, она вдруг вышла из своего чувственного транса. Желудок девушки сжался от холодного воздуха, напомнив, что, в действительности, вся эта роскошь является лишь приманкой дьявола… Поддавшись чревоугодию и греховному купанию, она совершенно забыла о молодом человеке с корабля – бедном отчаявшемся грешнике, который бросился в море.
Служанки на секунду вышли. Скинув пушистое полотенце, Джоан сразу же упала на колени на каменный пол, в наказание, подставив обнаженное тело холоду.
«Mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa» [«Моя вина, моя вина, моя величайшая вина» (лат.). Формула покаяния и исповеди в принятом с XI века религиозном обряде католиков – прим. пер.] – выдохнула она, стуча кулачком по своей груди в порыве скорби и сожаления. Перед глазами стоял образ утонувшего молодого человека: мягкие каштановые волосы прилипли к его щекам, а ничего не видящие глаза полуприкрыты… А самое ужасное, что занимало ее мысли, – о чем он думал, что видел, прежде чем спрыгнул, отчего он так кричал?
Джоан подумала о Майкле, о выражении его лица, когда он рассказывал о своей бедной жене… Возможно, молодой человек с каштановыми волосами потерял кого-то дорогого и не смог вынести мысли о том, чтобы жить в одиночестве?
Ей следовало поговорить с ним. Это бесспорная и ужасная правда. И неважно, что она не знала, что сказать. Она должна была довериться Богу, чтобы он послал ей слова так же, как помог в разговоре с Майклом.
– Прости меня, Отче! – произнесла она горько, вслух. – Пожалуйста… прости меня и дай мне сил!
Она предала того бедного юношу. И саму себя. И Бога, который неспроста наделил ее этим ужасным даром предвидения. И голоса…
– Почему вы не сказали мне? – прокричала она. – Что, нечем оправдаться?
Она-то думала, о тех голосах, что они были голосами ангелов, а это не так… они оказались просто дрейфующими частицами болотного тумана, проникшими в ее голову, бессмысленными, бесполезными… бесполезными, как и она сама. О, Господи Иисусе…
Джоан не знала, сколько времени стояла в ванной на коленях, голая, полупьяная и в слезах. Она услышала приглушенный писк ужаса француженок, которые заглянули и так же быстро убрали свои головы, но не обратила на это внимания. Она даже не знала, правильно ли поступала, молясь о бедном юноше… Потому что самоубийство – это смертный грех, и, несомненно, душа его отправилась прямо в ад. Но Джоан не могла бросить его; просто не могла. Так или иначе, она чувствовала себя виноватой, потому что беспечно позволила ему погибнуть, и, конечно же, Господь не будет считать только юношу полностью ответственным, когда именно она должна была присматривать за ним.
И поэтому Джоан молилась со всей силой тела, ума и духа, прося прощения. Прощения для молодого человека, для маленького Ронни и несчастного старика Ангуса… Милосердия для бедного Майкла и для души Лили, его обожаемой жены, и их не рожденного малыша. И прощения для самой себя, этого недостойного сосуда для служения Богу.
– Я буду стараться! – пообещала она и, шмыгнув, вытерла нос пушистым полотенцем. – Правда, буду. Я буду смелее. Я буду.

МАЙКЛ ВЗЯЛ ПОДСВЕЧНИК у лакея и, пожелав спокойной ночи, закрыл дверь. Он надеялся, что почти сестру Грегори устроили удобно, так как приказал слугам поместить ее в главную комнату для гостей. Майкл абсолютно не сомневался, что она хорошо выспится. Он криво улыбнулся про себя: непривычная к употреблению вина и очевидно нервничающая в компании, Джоан выпила бóльшую часть графина хереса из Хереса [город на юго-западе Испании, в Андалусии, центр индустрии хереса. Полное название Херес-де-ла-Фронтера – прим. пер.], прежде чем он заметил, и сидела в уголке, не в состоянии сосредоточить взгляд и мило улыбалась самой себе, что напомнило ему картину, увиденную в Версале, которую управляющий назвал «Джоконда».
Майкл не мог доставить её в монастырь в таком состоянии и заботливо проводил наверх, передав в руки горничных, но те почему-то отнеслись к ней с некоторой настороженностью, будто подвыпившая монахиня являлась особенно опасным товаром.
Майкл и сам выпил изрядное количество в течение дня и еще за ужином. Они с Шарлем засиделись допоздна, болтая и потягивая ромовый пунш и особенно ни о чем конкретном не разговаривая: Майкл просто не хотел оставаться один, а Шарль предложил сходить в игорный дом, так как был заядлым игроком, но оказался достаточно добр, любезно приняв отказ, и просто составил ему компанию.
Пламя свечи немного расплылось при мысли о доброте Шарля. Майкл моргнул и покачал головой, что оказалось ошибкой, так как картинка резко сместилась, и живот скрутило в знак протеста от внезапного движения. Он едва успел добраться до горшка вовремя и после облегченья лежал в оцепенении на полу, прижавшись щекой к холодным доскам.
Не потому, что был не в состоянии встать и лечь в постель. Он не мог смириться с мыслью о прохладных белых простынях, ворохе нетронутых подушек и кровати, словно голова Лили никогда не оставляла вмятины на них, и они никогда не знали тепла ее тела.
Слезы заскользили по переносице на щеку и закапали на пол. Послышалось сопение, из-под кровати выбрался Плонплон и, беспокойно поскуливая, лизнул его лицо. Немного погодя Майкл сел и, прислонившись к кровати с собакой в одной руке, потянулся к графину портвейна, который дворецкий, как было приказано, поставил на столик возле кровати.



ВОНЬ СТОЯЛА УЖАСНАЯ. Ракоци обмотал шерстяным шарфом всю нижнюю часть лица, но запах, гнилостный и приторный, все равно проникал, обволакивая заднюю стенку гортани, так что даже дыхание через рот не спасало от зловония. Граф дышал так неглубоко, как только мог, и узким лучом потайного фонаря осторожно освещал себе путь по краю кладбища. Шахта находилась далеко за его пределами, но смрад распространялся неимоверный, когда ветер дул с востока.
Меловую шахту забросили много лет назад, и, по слухам, в ней обитали приведения. Так и было. Ракоци знал о них, и это не давало ему покоя. Будучи философом, естествоиспытателем и рационалистом, он ни в каких богов не верил… но все-таки непроизвольно перекрестился у начала лестницы, ведущей в жуткие глубины шахты.
По крайней мере, слухи о призраках и разгуливающих земных демонах и мертвецах помешали бы кому бы то ни было сунуться, чтобы разузнать, что за странное свечение исходит из подземных туннелей горных выработок – если его вообще заметят. Однако на всякий случай… Граф открыл холщовый мешок, все еще благоухающий крысами, и извлек связку просмоленных факелов и промасленный шелковый мешочек, в котором лежали несколько отрезов ткани, пропитанных селитрой, солями углекислого калия, медным купоросом, ярью-медянкой, маслом сурьмы и несколькими другими интересными компонентами из его лаборатории.
По запаху он нашел медный купорос и плотно обернул тканью верхушку одного факела, затем, насвистывая себе под нос, соорудил еще три, каждый из которых был пропитан различными солями. Сен-Жермен любил эту часть подготовки. Такую простую, и удивительно красивую.
Прислушиваясь, граф задержался на минутку, но уже стемнело, и единственными звуками были только те, что издавала сама ночь – верещание и вопли лягушек на далеких кладбищенских болотах да ветер, шелестящий весенними листьями. Несколько лачуг стояли в полумиле от шахт, и только в одной сквозь дымовую дыру на крыше виднелся тусклый отблеск огня от очага. «Мне почти жаль, что больше никто не видит эту красоту». Граф достал из своего мешка маленький глиняный горшочек, развернул его и коснулся угольком обернутого тканью факела. Маленькое зеленое пламя замерцало, словно язычок змеи, а затем вспыхнуло блестящим шаром призрачного цвета.
Глядя на огонь, граф улыбнулся, но времени терять нельзя: факелы не будут гореть вечно, а работу нужно сделать. Привязав мешок к поясу, он стал спускаться во тьму, освещая путь зеленым, мягко потрескивающим огнем в одной руке.
В самом низу Сен-Жермен остановился и глубоко вздохнул. Воздух был чист, пыль давно осела. Сюда в последнее время никто не приходил. В зеленом свете матовые белые стены мягко и жутковато отсвечивали, а проход зиял перед ним черный, словно душа убийцы. Даже зная это место так хорошо, да к тому же с факелом в руке, граф все равно ощутил приступ малодушия, прежде чем шагнуть вперед.
«Не на это ли похожа смерть? – задался он вопросом. – На черную пустоту, в которую ты входишь, держа в руке лишь слабо мерцающую веру». Граф сжал губы. Что ж, он уже умирал прежде, хоть и не навсегда. Но ему не нравилось, что в последние дни понятие смерти как будто все время рыскает в глубине его сознания.
Центральный проход оказался достаточно широким и большим, чтобы двое мужчин могли идти рядом, а грубо обтесанный известковый потолок располагался настолько высоко над головой, уходя в тень, что факел едва касался его. Но боковые проходы были узкими. Граф считал туннели слева и непроизвольно чуть прибавил шаг, когда проходил мимо четвертого. Именно там и нужно искать – вдоль бокового прохода поворот налево, потом снова налево… может быть, это «противосолонь», как англичане называют поворот против движения солнца? Кажется, именно так сказала Мелисанда, когда привела его сюда… [Widdershins – против часовой стрелки. Это старое английское слово всё ещё встречается в Шотландии и на севере Англии. Говорят, что ведьмы и колдуны подходят к дьяволу widdershins, т. е. в направлении, противоположном движению Солнца – прим. пер.]
Шестой. Факел уже начал догорать, и, вытащив из мешка другой, граф зажег его от огарка первого, который бросил затем у входа в боковой туннель, где тот вспыхивал и дотлевал позади. От его дыма запершило в горле. Сен-Жермен знал, куда идти, но, несмотря на это, казалось нелишним оставлять метки здесь, в царстве вечной ночи. В глубоких залах шахты (один из которых находился далеко в противоположной стороне), на стенах были нарисованы странные несуществующие животные, изображенные удивительно живо: будто звери вот-вот спрыгнут со стены и обратятся в паническое бегство по проходам. Иногда, очень редко, граф спускался в недра земли, просто чтобы посмотреть на эту пещерную живопись.
Новый факел горел теплым естественным огнем, и белые стены отсвечивали розовым – так же, как и рисунок на стене в конце туннеля. Но он был другой – грубое, но эффектно исполненное «Благовещение». Сен-Жермен не знал, кто сотворил эти картины в шахтах, неожиданно появляющиеся то тут, то там – большинство на религиозные темы. Но многие, несомненно, таковыми не являлись – однако весьма пригождались. В стене рядом с «Благовещением» было вмонтировано железное кольцо, и граф закрепил в нем факел.
«Отвернуться от «Благовещенья», пройти три шага…» Топнув ногой, граф прислушался к слабому эху… вот оно. В сумке он принес лопатку и через несколько минут вскрыл лист олова, под которым находился тайник.
Квадратный, три на три фута тайник и в глубину уходил на такое же расстояние… И каждый раз видя его, Сен-Жермен испытывал удовлетворение от осознания его совершенной кубической формы, поскольку любой алхимик также являлся и профессиональным нумерологом. В наполовину полном тайнике хранились обернутые в мешковину или холст предметы, которые граф не хотел бы в открытую нести по улице. Ему пришлось кое-что потыкать и развернуть, чтобы найти нужные вещицы. Мадам Фабьенн запросила высокую, но справедливую цену: восемьсот экю за эксклюзивное использование особых услуг Мадлен в течение четырех месяцев.
«Четырех месяцев, несомненно, окажется достаточно», – думал он, поглаживая округлую форму чего-то сквозь оберточный материал. На самом деле граф считал, что достаточно будет и одной ночи, но его мужскую гордость сдерживало благоразумие ученого. И даже если… Всегда присутствовал риск выкидыша на раннем сроке; граф хотел быть уверенным, что зачал ребенка, прежде чем снова предпримет личные эксперименты с пространством между временами. Если бы он знал, что после него останется кто-то… кто-то с такими же специфическими способностями… Просто на всякий случай в этот раз…
Он прямо ощущал это в душной темноте за спиной и знал, что сейчас не может слышать этот гул: место молчит всегда, кроме дней солнцестояния и равноденствия, или когда ты входишь в него… Но Сен-Жермен чувствовал звук в своих костях, и от этого его руки задрожали на обертке.
Заблестело серебро и золото. Граф выбрал две золотые табакерки, искусно выполненное ожерелье, и – с некоторым сомнением – маленький серебряный поднос. «Почему пространство между не влияет на металл?» – в тысячный раз задавался он вопросом. На самом деле переноска золота или серебра облегчала прохождение… Или, по крайней мере, так он считал. И Мелисанда говорила ему, что так и есть. Но драгоценности всегда разрушались во время прохода, хотя и обеспечивали максимальный контроль и защиту.
Некоторый смысл в этом присутствовал: все знали, что драгоценные камни имеют определенную вибрацию, соответствующую небесным сферам, и, разумеется, сами сферы оказывали влияние на Землю – как над, так и под ней. Сен-Жермен до сих пор так и не понял, как именно вибрация влияла на пространство, на портал… на это. Но сама мысль вызвала желание прикоснуться к ним, чтобы успокоиться и, убрав свертки в сторону, он покопался в левому углу тайника у деревянной обшивки, где нажатием на шляпку определенного гвоздя освобождалась и плавно поворачивалась боком на стержнях одна из досок. Протянув руку в открывшуюся черную пустоту и нащупав маленький замшевый мешочек, граф тут же почувствовал, как от прикосновения беспокойство рассеялось.
Он развязал мешочек и высыпал на ладонь содержимое, которое стало сверкать и искриться на темной плоти его руки. Красные, голубые, зеленые камни, сверкающие белым алмазы, лавандовые и фиолетовые аметисты и горящие золотым жаром топазы и цитрины. Достаточно?
Конечно, достаточно, чтобы вернуться в прошлое. Достаточно, чтобы с некоторой точностью управлять собой и выбрать, как далеко уйти. Но хватит ли, чтобы отправиться в будущее?
Секунду Сен-Жермен взвешивал сверкающую горстку, затем осторожно ссыпал их назад. Пока рано. У него есть время, чтобы найти больше, ведь он не собирается никуда уходить в течение, по крайней мере, четырех месяцев. Только когда будет уверен, что с Мадлен все в порядке и она действительно беременна.

– ДЖОАН, – МАЙКЛ ПОЛОЖИЛ свою ладонь на ее руку, пытаясь удержать девушку, чтобы она не выпрыгнула из кареты. – Вы уверены? Я хотел сказать, если вы чувствуете себя еще не готовой, то можете оставаться в моем доме, пока…
– Я готова, – девушка не смотрела на него, лицо ее стало бледным, словно кусок сала. – Позвольте мне выйти, пожалуйста.
Неохотно отпустив ее руку, он настоял на том, чтобы пойти вместе с ней и позвонить в колокольчик у ворот, объяснив привратнице суть дела Джоан. И все-таки, он все время чувствовал ее трепет: она дрожала, словно бланманже. Было ли это от страха или девушка просто нервничала по понятным причинам? Он с сочувствием подумал, что и сам бы ощущал себя не в своей тарелке, если бы ему пришлось принять такое решение и начать новую жизнь, настолько отличающуюся от той, которую вел раньше.
Привратница ушла за наставницей кандидаток, оставив Майкла с Джоан ожидать в небольшой огороженной передней у приворотной сторожки. Отсюда через залитый солнцем внутренний дворик Майкл разглядел вдалеке аркаду прогулочной аллеи, а по правую сторону, судя по всему, обширные огороды. Слева виднелись неясные очертания огромного госпиталя, который содержал орден, а позади него – другие здания, принадлежавшие монастырю. «Красивое место», – подумал он и понадеялся, что созерцание всего этого успокоит страхи Джоан.
Послышался невнятный звук, и Майкл беспокойно поглядел на девушку, увидев, что по ее щекам текут слезы.
– Джоан, – произнес он очень тихо и протянул ей чистый носовой платок. – Не бойтесь. Если я буду вам нужен, пошлите за мной в любое время, и я приеду. И насчет писем я тоже говорил серьезно.
Он сказал бы и больше, но именно в этот момент вернулась привратница с наставницей кандидаток сестрой Юстэсией, и та поприветствовала Джоан с материнской добротой, которая, казалось, успокоила девушку, ибо, всхлипнув, она, выпрямилась, и, пошарив в кармане, вытащила небольшой сложенный конверт, очевидно заботливо сохраненный во время путешествия.
– J’ai une lettre [У меня есть письмо (фр.) – прим. пер.], – произнесла она на ломанном французском. – Pour Madame le… pour… Reverend Mother [Для мадам… для… матери настоятельницы? (фр.) – прим. пер.]? – и добавила тихим голосом: – Для Матушки Хильдегард?
– Oui [Да? (фр.) – прим. пер.]? – сестра Юстэсия взяла письмо с той же осторожностью, с которой его предложили.
– Оно от… нее, – сообщила Джоан Майклу, явно забыв весь французский и по-прежнему не глядя на молодого человека. – Э-э… от папиной… жены. Вы знаете, от Клэр.
– Иисус Христос! – вырвалось у Майкла, отчего и привратница и наставница посмотрели на него с укоризной.
– Она сказала, что дружила с матушкой Хильдегард. И если она все еще жива… – девушка украдкой посмотрела на сестру Юстэсию, которая, судя по всему, понимала, о чем речь.
– О, матушка Хильдегард определенно жива, – заверила та Джоан по-английски. – Уверена, ей будет очень интересно поговорить с вами, – она положила письмо в свой просторный карман и протянула руку. – Теперь, моё милое дитя, если вы готовы…
– Je suis prêt [Я готова (фр.) – прим. пер.]! – дрожащим, но полным достоинства, голосом произнесла Джоан.
И вот, Джоан МакКимми из Балриггана прошла через ворота «Обители Ангелов», все еще сжимая в руке чистый носовой платок Майкла Мюррея и сильно благоухая душистым мылом его покойной жены.



ОСТАВИВ ДЖОАН В МОНАСТЫРЕ и не желая идти домой, Майкл отпустил свой экипаж и теперь беспокойно бродил по городу. Он надеялся, что к девушке будут добры и уповал на то, что она приняла правильное решение.
Майкл успокаивал себя тем, что, разумеется, Джоан не сразу станет монахиней. Он совсем не знал, сколько времени потребуется кандидатке, чтобы стать сначала послушницей, а затем окончательно принять обеты бедности, целомудрия и послушания: скорее всего, несколько лет. У нее будет возможность все тщательно обдумать. И, по крайней мере, Джоан находится в безопасном месте: полное ужаса и страдания ее лицо, когда она оглядывала ворота монастыря, все еще преследовало Майкла. Мужчина направился к реке, вода в ней сияла от вечернего света, словно бронзовое зеркало. Матросы на палубах устали за день, и крики их смолкли. В закатном свете отражения лодок, скользящих домой, казались более внушительными, чем сами суденышки.
Майкл удивился, увидев письмо, и задумался, не из-за него ли так переживала Джоан. Он понятия не имел, что жена дяди имела какое-то отношение к «Обители Ангелов»… Хотя теперь, оглядываясь назад, он действительно вспомнил, что Джаред как-то говорил о том, что дядя Джейми перед восстанием недолго вел винный бизнес в Париже. Он предположил, что Клэр, возможно, именно тогда и познакомилась с матушкой Хильдегард… Но эти события происходили до того, как он родился.
Майкл ощутил странную теплоту при мысли о Клэр; он не мог думать о ней, как о тетушке, хотя она ею и являлась. В Лаллиброхе Майкл мало времени провел с ней наедине… Но не мог забыть тот момент, когда Клэр, будучи одна дома, встретила его в дверях: коротко поприветствовала и неожиданно обняла. И он почувствовал мгновенное облегчение, будто она сняла тяжелое бремя с его сердца. Или вскрыла нарыв на его душе, как могла бы сделать с его задницей.
Подумав об этом, Майкл улыбнулся. Он не знал, кто она такая… В окрестностях Лаллиброха болтали, представляя ее кем угодно от ведьмы до ангела, причем бóльшая часть мнений придерживалась слова «фейри» [в кельтской мифологии и мифологиях европейских народов, вобравших культурные кельтские традиции, общее название сверхъестественных существ (феи, эльфы, сиды, Динни Ши и др.) – прим. пер.], но осторожно, поскольку слишком много молоть языком об Древнем народце опасно... но Клэр нравилась ему. Как и отцу и Младшему Йену – а это дорогого стоило. И, конечно же, дяде Джейми… Хотя, как само собой разумеющееся, все вокруг говорили, что дядю Джейми околдовали. Майкл криво улыбнулся. Да, но только если быть околдованным означает безумно любить свою жену.
Если кто-нибудь из чужих узнает, что она рассказала им… Майкл быстро прогнал возникшую мысль. Этого он никогда не забудет, но думать об этом прямо сейчас ему не хотелось. «Заполненные реками крови сточные канавы Парижа…» Майкл невольно посмотрел вниз, но канавы были полны обычными нечистотами животных и людей – мертвыми крысами и всякими отбросами, совершенно не пригодным для еды даже уличным нищим.
Он шел, медленно продвигаясь по людным улицам, мимо часовни Сен-Шапель и дворца Тюильри. Если он гулял пешком довольно долго, то иногда ему удавалось заснуть без излишней выпивки.
Майкл вздохнул, локтями прокладывая себе путь через группу уличных музыкантов возле таверны и направляясь обратно на Рю Тремолин. Иногда его голова походила на куст ежевики: шипы цеплялись за него, неважно, куда бы он ни поворачивался, и выхода из этой путаницы не было никакого.
Париж – город небольшой, но непростой, и здесь всегда находятся новые места для прогулки пешком. Майкл пересек площадь Конкорд, думая о том, что рассказала им Клэр и представляя себе высокую тень ужасной машины.



ДЖОАН ПООБЕДАЛА С МАТУШКОЙ Хильдегард, настолько древней и святой леди, что девушка боялась дышать слишком сильно, чтобы матушка Хильдегард не рассыпалась, как засохший круассан, и прямо на ее глазах не отправилась бы прямо на небеса. Однако матушка Хильдегард пришла в восторг от письма, которое привезла Джоан, и на ее лице даже появился легкий румянец.
– От моей… э-э…
«Марта, Мария и Лазарь, как же по-французски «мачеха»?»
– Aх… от жены моего…
«Фиттенс, я также не знаю слово «отчим»!»
– Жены моего отца, – закончила она невнятно.
– Вы дочь моей хорошей подруги Клэр! – воскликнула матушка. – И как она?
– Прекрасная, э-э… то есть bon [хорошо (фр.) – прим. пер.], когда я видела ее в последний раз, – ответила Джоан, и затем попыталась объяснить, но в ответ полилась быстрая французская речь, и, сдавшись Джоан приняла предложенный матушкой Хильдегард бокал вина.
«Этак я сопьюсь задолго до того, как приму свои обеты», – подумала она и, пытаясь скрыть свое раскрасневшееся лицо, наклонилась, чтобы погладить маленькую собачку матушки: пушистое дружелюбное существо цвета жженого сахара по кличке Бутон.
То ли от вина, то ли от доброты матушки, но нерешительная Джоан окрепла духом. Матушка радушно пригласила девушку в общину и по окончании трапезы поцеловала в лоб, прежде чем отдать на попечение сестры Юстэсии для осмотра монастыря.
И вот она лежит на узкой койке в общей спальне, слушая дыхание дюжины других кандидаток. Комната походила на хлев, полный коров, и обладала почти таким же теплым, влажным ароматом… за исключением навоза. Глаза Джоан наполнились слезами от внезапно увиденной в голове яркой картинки невзрачного каменного коровника в Балриггане. Она сглотнула слезы и крепко сжала губы. Несколько девочек тихо всхлипывали, скучая по дому и семье, но она плакать не собиралась. Джоан была старше большинства девушек (некоторым едва исполнилось четырнадцать) и потом, она обещала Богу быть храброй.
Вторая половина дня прошла совсем не плохо. Сестра Юстэсия была очень добра и взяла с собой на прогулку вокруг обнесенного стеной поместья ее и пару других новоиспеченных кандидаток, показывая им большие сады, в которых монахини выращивали целебные травы, фрукты и овощи для стола; часовню, в которой молились по шесть раз в день и плюс проводили мессу по утрам, конюшни и кухни, где девушки будут работать по очереди… и огромный госпиталь при «Обители Ангелов» – главное дело ордена. Послушницы осмотрели госпиталь только снаружи, а внутри побывают завтра, когда сестра Мария-Амадеус объяснит девушкам их обязанности.
Конечно, все казалось странным… но прекрасным. Джоан понимала пока только половину того, что люди говорили ей, и, глядя на их лица, была уверена: они понимали намного меньше из того, что пыталась сказать она… Ей понравилась духовная дисциплина: проводить часы в молитвах, чувствуя умиротворение и единство, которые снисходили на сестер, когда они пели и молились вместе. Джоан полюбила простую красоту часовни, потрясающую своей чистой элегантностью, строгими линиями гранита и изяществом резного дерева и легким, словно дыхание ангелов, запахом ладана в воздухе.
Кандидатки молились вместе со всеми, но еще не участвовали в песнопениях. Их потом обучат музыке – как здóрово! Говорят, матушка Хильдегард в молодости славилась музыкальными способностями и считала музыку одной из самых важных форм молитвы.
Думая о том новом, что она увидела и о том, что еще впереди, Джоан отвлекалась (совсем чуть-чуть) от мыслей о голосе матери, ветре с вересковых пустошей и о… Но она быстро прогнала эти мысли прочь и потянулась к своим новым четкам – прекрасной солидной вещице с гладкими деревянными бусинами, приносящими утешение от перебирания их пальцами.
И самое главное, Джоан пребывала в покое. Она не слышала ни слова, произнесенного голосами, и не видела ничего странного или тревожного. Девушка не была настолько глупа, чтобы думать, что избавилась от своего опасного дара, но, по крайней мере, здесь могла рассчитывать на скорую помощь, если… когда голоса вернутся.
И, по крайней мере, Джоан уже знала достаточно латыни, чтобы правильно произнести Розарий: Па научил ее. «Ave, Maria, – прошептала она, – gratia plena, Dominus tecum…» [Радуйся Мария, благодати полная! Господь с Тобою… (лат.) – прим. пер.]
Закрыв глаза, она медленно перебирала пальцами бусины и постепенно перестала слышать всхлипы тоскующих по дому соседок.

МАЙКЛ МЮРРЕЙ СТОЯЛ в проходе старенького сарая, чувствуя себя жалким и оторванным от действительности. Он проснулся с ужасной головной болью оттого, что выпил на пустой желудок кучу разнообразного спиртного. И хотя головная боль сменилась тупой пульсацией в затылке, она оставила в нем ощущение, будто его растоптали и бросили умирать. Кузен Джаред, владелец «Фрейзер и Ко», с высоты своего многолетнего опыта оценил состояние Майкла холодным взглядом, покачал головой и глубоко вздохнул, но ничего не сказал, а просто взял список из его вялых пальцев и начал считать самостоятельно.
Майклу хотелось, чтобы Джаред устроил ему нагоняй. В доме все по-прежнему ходили вокруг него на цыпочках, старались беречь. И от этой заботы, как от влажной повязки на ране, язва от утраты Лилли оставалась открытой и слезоточила. Присутствие Леони также не помогало: насколько они с Лилли походили друг на друга внешне, настолько же отличались по характеру. Леони сказала, что они должны помогать и утешать друг друга, и с этой целью, как ему казалось, приходила в гости чуть не каждый день. А в действительности Майкл желал, чтобы она… просто исчезла, хоть и стыдился этой мысли.
– Как поживает маленькая монахиня? – голос Джареда, как всегда сухой и деловой, вырвал Майкла из тумана похмельных дум. – Ты достойно проводил ее в монастырь?
– Да. Ну… да. Более или менее, – Майкл натянул слабую улыбку. О сестре Грегори он также не хотел думать сегодня утром.
– Чем ты ее угощал?
Джаред вручил контрольный список итальянцу Умберто, управляющему складом, и оценивающе посмотрел на Майкла.
– Надеюсь, это не новой «Риохой» [самое знаменитое вино Испании – прим. пер.] ты так упился?
– А?.. Нет.
Майкл изо всех сил пытался сосредоточить свое внимание. Пьянящий густой воздух от фруктовых испарений находящихся в сарае бочек вызывал у него головокружение.
– Я пил Мозельское. В основном. И немного рома с пуншем.
– О, я вижу, – старческий рот Джареда скривился с одной стороны. – Разве я не говорил тебе, чтобы ты никогда не мешал вино с ромом?
– Да, раз двести.
Джаред не стоял на месте, и Майклу волей-неволей приходилось следовать за ним, пробираясь по узким проходам между ярусов бочек, возвышающихся с обеих сторон.
– Ром – это демон. А виски – добродетельный глоток, – поучал Джаред, остановившись у стеллажа с маленькими почерневшими бочонками. – Если он правильно сделан, то никогда не нанесет тебе вреда. Кстати говоря… – он постучал о край одной полной бочки, и из нее раздался раскатистый глубокий звук, – Что это? Сегодня утром привезли из доков.
– Ах, да, – Майкл подавил отрыжку и вымученно улыбнулся. – Это, кузен, uisge baugh [(гэльск.) – так в Шотландии называют виски, а в Ирландии – еще и напиток из коньяка с пряностями – прим. пер.] – память о Йене Аластере Роберте МакЛауде Мюррее. Мой отец и дядя Джейми поставили его зимой. Они решили, что ты будешь рад маленькому бочонку для личного пользования.
Джаред выгнул брови и быстро взглянул на Майкла. Затем повернулся, чтобы осмотреть бочонок, наклонился и понюхал шов между крышкой и клепками [дощечки, из которых изготавливается бочка – прим. пер.].
– Я пробовал, – заверил его Майкл. – Думаю, не отравишься. Но лучше выдержать его несколько лет.
Джаред рыкнул и нежно положил руку на выпуклые дощечки. Как будто благословляя, он постоял так мгновение, затем внезапно повернулся и заключил Майкла в объятья. Дыхание Джареда стало хриплым и затруднительным от печали. Он был на много лет старше отца и дяди Джейми, и знал обоих всю их жизнь.
– Мне жаль твоего отца, парень, – сказал он через секунду и отпустил руки, похлопав Майкла по плечу. Затем посмотрел на бочку и глубоко вздохнул. – Могу сказать, виски получится прекрасным, – он замолчал, медленно дыша, затем кивнул, как будто решившись на что-то. – У меня есть одна идея, а charaid [дорогой (гэльск.) – прим. пер.]. Я думал, с тех пор, как ты отправился в Шотландию… и теперь, когда у нас появилась, так сказать, родственница в церкви… Вернемся в контору, и я все расскажу тебе.



НА УЛИЦЕ ПОХОЛОДАЛО, но в задней комнате мастерской золотых дел мастера с пульсирующей теплом печью, облицованной керамической плиткой, и ткаными шерстяными портьерами на стенах, было уютно словно в утробе. Ракоци быстро размотал на шее шерстяной шарф, чтобы не успеть вспотеть в помещении, ведь пот мгновенно охладится, как только снова выйдешь на улицу, и не успеешь оглянуться, как заболеешь гриппом – это в лучшем случае, а в худшем – плевритом или пневмонией.
Сам Розенвальд чувствовал себя комфортно в рубашке с жилеткой и без парика, а только в тюрбане цвета сливы, чтобы держать свою обритую голову в тепле. Короткими пальцами ювелир прошелся по изгибам всех восьми лепестков цветка, в виде которого был сделан поднос, перевернул его… и замер. Ракоци ощутил предостерегающее покалывание в основании позвоночника и сознательно расслабился, приняв беспечный и уверенный вид.
– Откуда вы это взяли, месье, если мне позволено будет спросить?
Розенвальд смотрел на графа, но без тени осуждения: на старческом лице ювелира отражалось лишь настороженная взволнованность.
– Я получил его в наследство, – сообщил Ракоци, излучая искреннюю невинность. – Старая тетка оставила мне этот… и еще несколько предметов… Имеет ли он хоть какую-то ценность, помимо стоимости серебра?
Глядя на Ракоци, ювелир открыл рот, затем закрыл его. «Насколько он честен? – с любопытством подумал Ракоци. – Он уже сказал, что поднос – это нечто особенное. Объяснит ли, почему, в надежде получить остальное? Или солжет, чтобы по дешевке купить этот?» Розенвальд имел хорошую репутацию, но он еврей.
– Поль де Ламери, – благоговейно произнес Розенвальд, поглаживая указательным пальцем клеймо. – Это работа Поля де Ламери.
Шок пронзил Ракоци, поднимаясь по позвоночнику.
«Merde!» [Дерьмо! (фр.) – прим. пер.] Он принес не тот!!
– Правда? – спросил граф, пытаясь изобразить простое любопытство. – И что это значит?
«А это значит, что я дурак», – подумал граф и задался вопросом, а не убраться ли немедленно, выхватив поднос. Но ювелир уже отошел с ним к лампе, чтобы взглянуть на вещицу поближе.
– Де Ламери был одним из лучших ювелиров, когда-либо работавших в Лондоне… а возможно, и в мире, – добавил Розенвальд, как будто самому себе.
– Вот как, – вежливо произнес Ракоци, обильно потея.
«Nomd’unepipe! [Черт возьми! (фр.) – прим. пер.] Но подождите… Розенвальд сказал «был». Де Ламери уже мертв, тогда, слава Богу, возможно, герцог Сандрингем, у которого я украл поднос, тоже умер?» – Ракоци задышал чуть легче.
Граф придерживался принципа: никогда не продавать ничего, что могли бы узнать в течение ста лет после приобретения вещи. Другой поднос он выиграл в карты у богатого торговца в Голландии в 1630 году, а этот украл в 1745-ом – слишком недавно, чтобы быть спокойным. Но, тем не менее…
Мысли графа прервал перезвон серебряного колокольчика над дверью, и, повернувшись, Ракоци увидел вошедшего молодого человека, который, сняв шляпу, обнажил потрясающую копну темно-рыжих волос. Модно одетый юноша обратился к ювелиру на безупречном французском, как истинный парижанин, но, длинноносый и с чуть раскосыми глазами, на француза он не походил. Лицо показалось слегка знакомым, но Ракоци точно знал: он никогда не встречал этого человека прежде.
– Пожалуйста, сэр, продолжайте, – произнес молодой человек и вежливо поклонился. – Не хотел вам мешать.
– Нет-нет, – ответил Ракоци, подходя ближе, и жестом указал молодому человеку на прилавок. – Прошу, излагайте свое дело. Мы с месье Розенвальдом просто обсуждали ценность этого предмета. Дело непростое.
Граф протянул руку и забрал поднос, почувствовав себя немного лучше от того, что прижал его к груди. Ракоци не был уверен и подумал: если решит, что продавать его слишком опасно, то можно спокойно улизнуть, пока Розенвальд будет заниматься рыжеволосым парнем.
Еврей удивился, но после секундного колебания, кивнул и обратился к молодому человеку, который представился как Майкл Мюррей, партнер «Фрейзер и Ко», продавец вина.
– Полагаю, вы знакомы с моим кузеном Джаредом Фрейзером?
Круглое лицо Розенвальда сразу же просияло.
– О, конечно, сэр! Очень разборчивый человек, обладающий, к тому же, самым изысканным вкусом. Не далее как год назад я сделал для него ёмкость для вина с изображением подсолнухов!
– Знаю.
Юноша улыбнулся, отчего глаза его сузились, а на щеках образовались складочки, и маленький звоночек узнавания прозвонил снова. Но имя ничего не говорило Ракоци – только лицо, и то очень смутно.
– У моего дяди есть еще один заказ для вас, если вы готовы его принять?
– Я никогда не отказываюсь от честной работы, месье.
Судя по удовольствию, отразившемуся на румяном лице ювелира, честная работа, которая к тому же очень хорошо оплачивалась, приветствовалась еще больше.
– Ну, тогда… если позволите?
Молодой человек вытащил из кармана сложенный лист бумаги и повернулся к Ракоци, вопросительно выгнув бровь. Ракоци, махнув рукой, велел ему продолжать и отвернулся, рассматривая стоящую на прилавке музыкальную шкатулку – огромную, размером с голову коровы и увенчанную почти обнаженной нимфой, украшенной самой воздушной золотой драпировкой и танцующей на грибах и цветах в компании с большой лягушкой.



– Потир [сосуд для христианского богослужения, применяемый при освящении вина и принятии Святого Причастия – прим. пер.], – говорил Мюррей, расправляя бумагу на прилавке. Боковым зрением Ракоци заметил, что на ней нацарапан список имен. – Это подношение в часовню «Обители Ангелов» на помин души моего покойного отца. Моя юная кузина только что поступила в монастырь кандидаткой, – объяснил он. – Поэтому месье Фрейзер подумал, что это лучшее место.
– Отличный выбор, – Розенвальд забрал список. – И вы желаете выгравировать все эти имена?
– Да, если можете.
– Месье! – Розенвальд махнул рукой, показывая, что профессионально оскорблен. – Это дети вашего отца?
– Да, у основания, – Мюррей наклонился над прилавком, и пальцем стал водить по строкам, осторожно произнося необычные имена. – Наверху, имена моих родителей: Йен Аластер Роберт МакЛауд Мюррей и Дженет Флора Арабелла Фрейзер Мюррей. А еще, я… вернее, мы… мы хотим добавить еще два имени: Джеймс Александр Малкольм МакКензи Фрейзер и Клэр Элизабет Бошан Фрейзер. Это мои дядя с тетей; дядя был очень близок с моим отцом, – объяснил он. – Почти брат.
Молодой человек продолжал говорить что-то еще, но Ракоци уже не слушал. Он ухватился за край прилавка, в глазах все поплыло так, что нимфа, казалось, стала хитро поглядывать на него.
Клэр Фрейзер. Это имя той женщины, и ее муж – Джеймс, лэрд из Горной Шотландии. На него-то и похож молодой человек, хотя не производил такого сильного впечатления, как… Но мадам Бланш! Это она, это должна быть она.
А в следующее мгновение ювелир подтвердил его догадку, резко и настороженно выпрямившись над списком, будто одно из имен могло выпрыгнуть из бумаги и укусить его.
– Это имя… вашей тети, правильно? Они с вашим дядей когда-нибудь жили в Париже?
– Да, – ответил Мюррей, слегка удивленно. – Наверное, лет тридцать назад… только очень недолго. Вы знали ее?
– Хм. Не сказать, что я лично знал ее, – произнес Розенвальд и криво улыбнулся. – Но она была известна… Люди называли ее мадам Бланш, – Мюррей моргнул и явно удивился, услышав это.
– Правда? – он выглядел потрясенным.
– Да, но дело было очень давно, – поспешно добавил Розенвальд, явно понимая, что сболтнул лишнего. Старик махнул рукой в сторону задней комнаты. – Если вы дадите мне минутку, месье, в настоящее время у меня прямо здесь имеется потир, не хотите ли взглянуть на него… и патѐна тоже [один из литургических сосудов. Представляет собой блюдо на подножии с изображением сцен из Нового Завета, чаще всего – младенца Иисуса Христа. Согласно литургическим толкованиям дискос символически изображает Вифлеемские ясли, а также гроб, в котором было погребено тело Иисуса Христа – прим. пер.]; мы могли бы договориться о цене, если вы возьмете оба. Я изготовил их для одного постоянного покупателя, но он внезапно умер, когда чаша была еще не готова, и поэтому на ней нет почти никакого оформления – достаточно много места для размещения имен, и, возможно, мы могли бы выгравировать, гм… имена тетушки и дядюшки на патѐне?
Мюррей заинтересованно кивнул, и, обойдя прилавок, проследовал за поманившим его стариком Розенвальдом в заднюю комнату. Ракоци сунул поднос в виде цветка подмышку и тихонько вышел, голова его разрывалась от вопросов.

СИДЯ ЗА ОБЕДЕННЫМ СТОЛОМ, Джаред посмотрел на Майкла, покачал головой и склонился над своей тарелкой.
– Я не пьян! – выпалил Майкл, затем опустил пылающее лицо, ощущая на себе взгляд Джареда.
– Не сейчас, пока что, нет, – Джаред не обвинял. На самом деле голос звучал тихо, почти по-доброму. – Но был. Ты не притронулся к ужину, и лицо твое цвета гнилого воска.
– Я…
Слова застряли в горле – как и пища. Угри в чесночном соусе. Уловив поднимающийся от блюда аромат, Майкл внезапно встал, не желая, ни разрыдаться, ни чтобы его стошнило.
– У меня нет аппетита, кузен, – успел сказать он, прежде чем отвернулся. – Извини.
Он ушел бы, но замешкался на миг чуть дольше, чем следовало, потому что не хотел ни идти в комнату, где больше не жила Лилли, ни выглядеть раздраженным, выбежав на улицу. Джаред поднялся и уверенными шагами приблизился к нему.
– Я и сам не голоден, а charaid [дорогой (гэльск.) – прим. пер.], – сказал Джаред, взяв Майкла за руку. – Пойдем, посидим и выпьем немножко. Это успокоит тебя.
Майклу не очень хотелось, но он не смог придумать ничего другого и через несколько секунд оказался перед камином, источающим аромат яблоневых поленьев, с бокалом отцовского виски в руке… И тепло от огня и выпивки облегчило стесненную грудь и сдавленное горло. Он знал: алкоголь не излечит его горе, но позволит дышать.
– Хороший виски, – с одобрением произнес Джаред, осторожно вдохнув аромат. – Даже такой невыдержанный. Он будет отменным через несколько лет.
– Да. Дядя Джейми знает свое дело. Он рассказывал, что в Америке делал виски много раз.
Джаред усмехнулся.
– Всё-то знает твой дядя Джейми, – проворчал он. – Только знания эти никак не уберегают его от неприятностей, – и переместился, поудобней усаживаясь в потертом кожаном кресле. – Если бы не восстание, он, вероятно, остался бы здесь, со мной. Ну, да что уж теперь…
Старик горько вздохнул и поднял свой бокал, рассматривая напиток: по-прежнему такой же бледный, как вода, потому что несколько месяцев назад его так и не разлили в бочки, но имеющий слегка тягучий вид прекрасного крепкого напитка, он как будто мог выбраться из бокала, как только ты отвернешься.
– Полагаю, если бы он остался, то я не оказался бы здесь, – сухо сказал Майкл. Джаред бросил на него удивленный взгляд.
– Oх! Я не хотел сказать, что ты плохая замена Джейми, парень, – кузен криво улыбнулся, закрыл глаза и смахнул слезу. – Нисколько. Ты лучший, кто когда-либо жил со мной. Ты и дорогая крошка Лилли и… – Джаред закашлялся. – Я… ну, что бы я ни сказал, я знаю, это не поможет. Но… не всегда будет так.
– Не всегда? – спросил Майкл безрадостно. – Хорошо, поверю тебе на слово.
Наступила тишина, нарушаемая только шипением и треском огня. При упоминании о Лилли, ему словно шило вонзили в грудь, и Майкл сделал большой глоток виски, чтобы заглушить боль. Возможно, Джаред прав, напомнив о выпивке. Она помогала, но этого оказалось недостаточно. И помощь длилась недолго. Он устал просыпаться от горя и головной боли.
Избегая мыслей о Лилли, его разум устремился к дяде Джейми. Он тоже потерял свою жену, и от этого (Майкл видел последствия) душа его разрывалась на части. А когда тетушка вернулась, дядя опять превратился в человека. Но во время разлуки… он справился. Он нашел способ жить.
Мысли о тетушке Клэр всегда слегка успокаивали Майкла, но лишь до тех пор, пока он не вспоминал слишком много подробностей о том, что она рассказала семье – кем… она является, и где жила после того, как ушла двадцать лет назад. Братья и сестры обсуждали это между собой позже: Младший Джейми и Китти не поверили ни единому ее слову, Мэгги и Джанет сомневались... но Младший Йен верил ей, что очень много значило для Майкла. А тетушка смотрела на него (прямо в упор), когда говорила о том, что должно произойти в Париже. И теперь, вспоминая, он чувствовал те же самые легкие острые уколы ужаса. Террор. Вот что случится, и как будет называться. Людей будут арестовывать без причин и казнить на площади Конкорд. Улицы зальют реки крови, и никто… никто не останется в безопасности.
Майкл посмотрел на своего кузена: Джаред уже старик, хотя все еще достаточно крепок. Майкл знал, что ни каким способом не сможет убедить Джареда уехать из Парижа и бросить винный бизнес. Но время еще оставалось… если, конечно, тетушка Клэр права. Нет нужды думать об этом сейчас. Но она казалась такой уверенной, словно предсказатель, говорящий с выгодной позиции уже после того, как все свершилось, из более безопасного времени.
И все же она вернулась из того безопасного времени, чтобы жить с дядей Джейми.
На мгновение Майкл вообразил дикую фантазию, что Лилли не умерла, а лишь перенеслась в далекое время. Он бы не мог видеть или прикоснуться к ней, но знал бы, что она чем-то занимается, где-то живет… Возможно, такое же знание и сохранило дядюшку Джейми целым. Майкл с трудом сглотнул.
– Джаред, – позвал он, прочистив горло. – Что ты думал о тетушке Клэр? Когда она жила здесь?
Джаред удивился, поставил свой бокал на колено, и, сжав губы, задумался.
– Она была красивой девушкой, скажу тебе, – начал он. – Очень красивой. Но язычок – словно грубая сторона напильника, если она была настроена против чего-нибудь… И непоколебимо уверенная в себе, – Джаред дважды кивнул, будто что-то вспоминая, и внезапно улыбнулся. – Весьма уверенная!
– Да? А ювелир… тот самый Розенвальд... Увидев ее имя в списке, он спросил о ней, когда я ходил заказывать потир. Розенвальд назвал тетушку «мадам Бланш», – последнее Майкл произнес не то чтобы утвердительно, а с намеком на вопрос, и Джаред, усмехнувшись, кивнул.
– О, да, это я помню! Это была идея Джейми. Иногда Клэр оказывалась в опасных местах без него… Знаешь, есть такие люди, с которыми постоянно что-то случается? И поэтому, он пустил слух, будто она – мадам Бланш. Тебе ведь известно, кто такая Белая Дама?
Майкл перекрестился, и Джаред, кивнув, последовал его примеру,
– Да, именно так. Любой злостный мерзавец, замышляющий подлость, дважды подумает, потому что Белая Дама, если ей взбредет в голову, может напустить слепоту или иссушить яйца у мужика, и, вероятно, Бог знает, чего еще. И я – последний, кто будет утверждать, что Клэр Фрейзер не смогла бы, если б захотела.
Джаред рассеянно поднял бокал к губам, сделал бóльший, чем хотел глоток и поперхнулся, разбрызгивая капельки поминального виски по всей комнате.
К своему огромному удивлению, Майкл рассмеялся. Все еще кашляя, Джаред вытер рот, но затем сел прямо и поднял свой бокал, в котором оставалось еще несколько капель.
– За твоего отца. Slàinte mhath! [За здоровье! (гэльск.) – прим. пер.]
– Slàinte! – повторил Майкл, и, допив из своего бокала, поднялся и поставил его пустым. Сегодня он больше не будет пить.
– Oidhche mhath, mo bràthair-athar no mathar [Спокойной ночи, дядя по материнской линии (гэльск.) – прим. пер.].
– Спокойной ночи, парень, – ответил Джаред. Огонь горел уже слабый, но все еще отбрасывал теплый красноватый отблеск на лицо старика. – До завтра.

МАЙКЛ НЕСКОЛЬКО РАЗ уронил свой ключ, прежде чем, наконец, сумел повернуть его в старинном замке. Дело было не в виски: Майкл ни капли больше не выпил после ужина. Вместо этого, наедине со своими думами он прогулялся по городу; тело дрожало, и от усталости ни одной мысли не осталось, но все же он был уверен, что сможет заснуть. По приказу хозяина Жан-Батист оставил дверь открытой, но один из лакеев расположился на лестничной площадке и похрапывал. Майкл чуть улыбнулся, хоть ему и стоило усилий поднять уголки рта.
– Запри дверь и ложись спать, Альфонс, – прошептал он, наклонившись и слегка тряхнув мужчину за плечо.
Лакей пошевелился и всхрапнул, но Майкл не стал дожидаться, чтобы убедиться, проснулся ли тот окончательно. На лестничной площадке горела небольшая масляная лампа в виде круглого стеклянного шара в ярких цветах Мурано [один из крупных островов Венецианской лагуны. Знаменит производством художественного стекла, называемого муранским – прим. пер.]. Лампа стояла здесь с самого первого дня, когда несколько лет назад он из Шотландии приехал жить к Джареду. Вид ее успокоительно подействовал на него и как будто потащил его больное тело вверх по широкой и темной лестнице.
Как и все старые дома, особняк скрипел и разговаривал сам с собой по ночам. Однако, сегодня вечером стояла тишина – большая медная крыша остыла, и её массивные деревянные стропила погрузились в сонливое состояние.
Чувствуя головокружение, Майкл сбросил одежду и голый залез в кровать. Усталое тело дрожало и ноги подергивались, словно у проткнутой лягушки, пока, наконец, он не расслабился настолько, что с головой провалился в поджидающий его кипящий котел со сновидениями.
Конечно же, к нему пришла Лилли. Смеялась над ним, играла со своим смешным мопсом. Полной желания рукой, пробежалась по его лицу, опускаясь к шее; расслабленное ее тело становилось все ближе и ближе. Потом они лежали в постели, ветер обдавал прохладой сквозь тонкие занавески… Стало настолько свежо, что Майкл почувствовал, что замерзает, но затем теплое тело жены приблизилось и прижалось к нему. Он ощущал сильнейшее возбуждение, но в то же время боялся Лилли. Она казалась бесконечно знакомой, но совершенно чужой… и этот сумбур приводил его в восторг.
Майкл хотел потянуться к Лилли и понял, что не может поднять руки, не может пошевелиться. И все же, она лежала рядом с ним, извиваясь от желания – соблазняя медленно, жадно и мучительно. Как это часто бывает во снах, он оказывался одновременно и перед ней, и позади, прикасаясь и глядя на нее издалека. На обнаженных ее грудях отражается свет свечей, упругие ягодицы скрыты тенью; из-под ниспадающих складок расходящейся белой простыни высовывается округлая крепкая ножка, чей колкий пальчик нежно внедряется между его ног. Острейшее желание.
А потом Лилли лежала, прижавшись к его спине, и целовала Майкла в затылок, он потянулся к ней, пытаясь прикоснуться, но руки его были тяжелыми, словно свинцом налитые, и беспомощно скользили по ее коже. Её же ладони уверенно двигались по его телу… гораздо больше, чем уверенно… она завладела его членом и начала ласкать его. Сильно, быстро и жестко. Майкл воспротивился и поднялся, внезапно высвободившись из болотно-сонной обездвиженности. Девушка ослабила свою хватку и попыталась отстраниться, но он не позволил ей: сплетя ее руки со своими вокруг члена, он задвигал ими вверх-вниз, жестко и с дикой радостью. Корчась от удовольствия, Майкл кончил себе на живот, и влажная, липкая сперма потекла по их сомкнутым пальцам.
Женщина издала полный отвращения звук, и Майкл распахнул глаза. На него уставилась пара огромных выпученных глаз, а под ними – похожий на гаргульин рот, полный мелких и острых зубов. Майкл вскрикнул.
Спрыгнув с кровати и истерично заливаясь лаем, Плонплон принялся бегать из стороны в сторону. За спиной кто-то лежал. Майкл бросился с постели, но, запутавшись в скрутившихся влажных и липких простынях, упал и в панике откатился.
– Иисус, Иисус, Иисус!
Стоя на коленях, Майкл смотрел во все глаза, потом тяжело провел руками по лицу и покачал головой.
Он не мог понять, никак не мог.
– Лилли, – выдохнул он. – Лилли!
Но лежащая в его постели женщина с бегущими по лицу слезами, оказалась не Лилли; он понял это и застонал от щемящей тоски, которая удвоилась от отчаяния новой потери.
– О, Иисус!
– Мишель, Мишель, пожалуйста, пожалуйста, прости меня!
– Ты… что… ради Бога!
Леони отчаянно плакала, протягивая к нему руку.
– Я ничего не могла поделать. Мне так одиноко, я так сильно хотела тебя!
Плонплон перестал лаять, подошел к Майклу сзади и понюхал его голую задницу, обдав ее горячим, влажным дыханием.
– Va-t’en! [Убирайся! (фр.) – прим. пер.]
Мопс отбежал назад и начал лаять снова, выпучив глаза от обиды.
Не в состоянии найти подходящие к ситуации слова, Майкл схватил собаку и заставил замолчать, затолкав пригоршню простыни тому в пасть. Потом неуверенно поднялся на ноги, все еще держа в руках извивающегося мопса.
– Я… – начал он. – Ты… я имею в виду… О, Иисус Христос!
Майкл наклонился и бережно поставил пса на кровать. Плонплон мгновенно высвободился от простыни, бросился к Леони и заботливо облизал ее. После смерти Лилли Майкл думал, не отдать ли собаку ей, но почему-то эта идея показалось ему предательством по отношению к прежней хозяйке мопса, и он чуть не разрыдался.
– Я не могу, – честно сказал он. – Я просто не могу. Теперь ложись спать, девочка. Поговорим об этом позже, ладно?
Он вышел очень осторожно, будто сильно пьяный, и тихо прикрыл за собой дверь. Прошел полпути по главной лестнице, прежде чем понял, что стоит в коридоре совершенно голый. С абсолютно пустой головой он наблюдал за тем, как исчезают цвета на муранской лампе по мере того, как на улице светает, пока его не увидел Поль, который подбежал, накинул на хозяина халат и уложил в одной из гостевых комнат.



БОЛЬШЕ ВСЕГО РАКОЦИ любил играть в карты в клубе «Золотой петушок», в главном салоне которого на стене висел гобелен с изображением одного из этих существ: вышитая золотой нитью птица с расправленными крыльями издавала, нахохлив горло, победный крик от выигрышной раздачи карт перед ним. Это заведение славилось весельем, в его воздухе витали пряные ароматы свечного воска, пудры, духов и денег, и здесь можно было встретить, как богатых торговцев, так и представителей мелкого дворянства.
Граф собирался было нанести визит в контору «Фрейзер и Ко» и, придумав какой-нибудь предлог, поговорить с Майклом Мюрреем, чтобы хитростью выпытать местонахождение тетушки молодого человека. Однако, как следует поразмыслив, понял, что такой шаг может заставить Мюррея насторожиться… и, возможно, послать весточку женщине, если та где-нибудь в Париже. А это последнее, чего бы он хотел.
Лучше, пожалуй, начать интересоваться с более незаметного расстояния. Он узнал, что Мюррей иногда заходит в «Золотой петушок», хотя сам граф ни разу его там не видел. Но если о нем знали…
Граф посвятил несколько вечеров игре в карты, вину и разговорам, прежде чем встретил Шарля Пепена. Пепен был щеголем, безрассудным игроком и человеком, любившим поболтать. И выпить. А также являлся хорошим другом молодого торговца вином.
– О, монахиня! – воскликнул он, когда после второй бутылки Ракоци переспросил о появившейся у Мюррея юной родственнице, которая недавно поступила в монастырь. Пепен рассмеялся так, что его красивое лицо покраснело. – Из всех, кого я когда-либо встречал, она меньше всего похожа на монахиню… Если б ее попку увидел парижский архиепископ, то забыл бы все свои обеты, а ему восемьдесят шесть, если не больше. По-французски говорит очень плохо, бедняжка… девушка, а не архиепископ. Не то, чтобы я хотел поболтать с ней, если бы она оказалась в моем распоряжении, вы же понимаете. У нее чудовищный шотландский акцент…
– Шотландка, говорите, – Ракоци обдумывал, какую карту положить, потом сделал ход, – кузина Мюррея… возможно, она дочка его дяди Джеймса?
Пепен на секунду задумался.
– На самом деле, я не знаю… Хотя, постойте, знаю! – он от души рассмеялся, сделал свой ход и проиграл. – Боже мой. Да, она действительно говорила, что ее отца зовут Джей-ми-и, как говорят шотландцы; должно быть это Джеймс.
Ракоци ощутил, как волна предвкушения поползла по позвоночнику. Да! На смену чувству победы мгновенно пришла мысль, от которой перехватило дыхание: девушка – дочь мадам Бланш.
– Понятно, – произнес он небрежно. – И в каком монастыре, говорите, девчушка?
К его удивлению Пепен вдруг резко взглянул на него.
– А зачем вы спрашиваете?
Ракоци пожал плечами, быстро соображая.
– Спорим, – сказал он с усмешкой, – если она так аппетитна, как говорите… ставлю пятьсот луидоров, что затащу ее в кровать, прежде чем она примет свои первые обеты.
Пепен с издевкой рассмеялся.
– О, никогда! Девушка хорошенькая, но она не понимает это. И целомудренна, клянусь. А если думаете, что можете соблазнить ее прямо в монастыре…
Ракоци откинулся на спинку кресла и жестом приказал принести еще одну бутылку.
– В таком случае… что вы теряете?

ДЖОАН ПОЧУВСТВОВАЛА запах от госпиталя еще до того, как небольшая группка новоиспеченных кандидаток приблизилась к двери. Они шли по двое, опустив глаза к земле и тренируясь не обращать внимание ни на что мирское, но она не могла не взглянуть на трехэтажный особняк, изначально принадлежавший дворянской семье, который, по слухам, матушке Хильдегард передал ее отец в качестве приданого, когда она присоединилась к церкви. Дом стал женским монастырем, а затем в нем постепенно все больше и больше места стали выделять больным, и монахини переехали в новый особняк, построенный в парке.
Снаружи дом выглядел прекрасно. Однако вокруг него, словно приторная завеса, висел запах болезни, мочи, говна и рвоты, и Джоан надеялась, что ее тоже не стошнит. Маленькая кандидатка в паре с ней, сестра Мизерикор де Дьё (всем известная, просто как Мёрси), сделалась такой же белой, как и ее покров [головной убор католических монахинь в виде покрывала или косынки также называется фатой – прим. пер.], и стояла теперь впившись невидящими глазами в землю: девушка наступила на слизь и тихонько вскрикнула от ужаса, потому что под ее сандалией хлюпнуло.
Джоан быстро посмотрела в сторону: она была уверена, что никогда не сможет контролировать не только свои взгляды, но и мысли тоже.
Дело не в том, что ее беспокоили больные люди. Она и раньше видела немощных, и от нее не ждут ничего, кроме того, что она помоет и накормит их. А с этим она легко справится. Страшно было узреть тех, кто должен вот-вот умереть… Наверняка в госпитале окажется полно таких людей. И что ей сообщат о них голоса?
Но, как бы то ни было, голоса молчали. Не произнесли ни слова. И через некоторое время девушка перестала нервничать. Она успокоилась и, к своему удивлению, вполне наслаждалась чувством удовлетворения, понимая, что, уделив хотя бы немного внимания, могла облегчить чью-то боль… И если ее французский заставлял больных смеяться (а так и было), то, по крайней мере, люди на мгновение отвлекались от боли и страха.
Джоан заметила и таких, кто лежал под завесой смерти. Всего нескольких, хотя, здесь эта пелена гораздо меньше шокировала, чем когда она увидела ее на малыше Вхэйри или на молодом человеке с корабля. Джоан не знала, было ли это смирением, а может быть, это повлияли ангелы, в честь которых назван госпиталь… но обнаружила, что не боится разговаривать или прикасаться к тем, кто, как она видела, должен умереть. По правде говоря, она заметила, что другие сестры и даже санитары с нежностью относятся к этим людям, и ей пришло в голову, что не нужно особого виденья, чтобы понять, что высохший от болезни человек с выпирающими сквозь кожу костями недолго задержится в этом мире.
«Прикоснись к нему, – тихо произнес голос в голове Джоан. – Утешь его».
– Хорошо, – сказала она, и сделала глубокий вдох.
Джоан понятия не имела, как утешить больного, но обмыла его нежно, как только смогла, и уговорила съесть пару ложечек каши. Потом усадила мужчину в кровати, поправила ночную рубашку и тонкое одеяло на нем.
– Спасибо, сестра, – произнес тот, и, взяв девушку за руку, поцеловал ее. – Спасибо за ваши ласковые прикосновения.
В тот вечер Джон вернулась в спальню кандидаток с множеством мыслей в голове и странным ощущением, что находится на грани открытия чего-то важного.

РАКОЦИ ЛЕЖАЛ С ЗАКРЫТЫМИ глазами, положив голову на грудь Мадлен, вдыхая аромат ее тела и чувствуя ее всю – медленно пульсирующую световую сущность – между своими ладонями. Нежно-золотистое тело пронизано сверкающе-синими венами, а ее темное, как ляпис-лазурь, сердце – живой драгоценный камень – стучало под его ухом. А еще глубже внутри – красное лоно, открытое и мягкое. Пристанище, утешение и обещание.
Мелисанда научила графа основам сексуальной магии, да и сам он с большим интересом прочитал о них в некоторых старых алхимических манускриптах. Однако, Сен-Жермен никогда не пробовал применять магию со шлюхой… На самом деле, не пытался и сейчас. И все же у него получилось. Происходило прямо сейчас. Граф видел перед собой чудо, медленно раскрывающееся под его руками.
«Как странно», – думал он в полусне, наблюдая за тем, как медленно, но неумолимо по ее матке растекаются крохотные дорожки зеленоватой энергии. Он считал, что процесс происходит мгновенно: мужское семя укореняется в женщине – и дело в шляпе. Но всё происходило совсем не так. Существовало два вида семени – теперь он точно знал. Он ощущал, что то, которым обладала Мадлен, выглядело, как блестящая частичка света, сияющая, словно маленькое жаркое солнце. Его же собственное семя – это крошечные зелененькие простейшие организмики, которые, извиваясь в самопожертвовании, тянулись к этому солнышку.
– Ты счастлив, chéri? [милый (фр.) – прим. пер.] – прошептала девушка, поглаживая его волосы. – Хорошо провел время?
– Очень счастлив, милая.
Графу хотелось, чтобы она помолчала, но от неожиданно нахлынувшего чувства нежности он сел и улыбнулся ей. Мадлен также поднялась и потянулась за чистой тряпкой и спринцовкой с водой, но Ракоци положил руку на ее плечо, побуждая девушку снова лечь.
– Не подмывайся сегодня, ma belle [красавица моя (фр.) – прим. пер.], – попросил он. – Сделай одолжение.
– Но… – девушка смутилась: обычно граф настаивал на очищении. – Хотите сделать мне ребеночка? – потому что ранее он также не разрешил ей воспользоваться пропитанной вином губкой.
– Да, конечно, – произнес он удивленно. – Разве мадам Фабьенн не сообщила тебе?
Челюсть девушки отвисла.
– Нет, она ничего не говорила. Что… зачем, ради Бога?
В бешенстве Мадлен высвободилась от его удерживающей руки, свесила ноги с кровати и потянулась к своему халатику.
– Вы не… что вы собираетесь сделать с ним?
– Сделать с ним? – переспросил граф, моргнув. – Что ты имеешь в виду?
В наспех наброшенном и сваливающимся с ее плеч халатике девушка, прижав руки к животу, прислонилась к стене и с явным страхом посмотрела на него.
– Все знают, вы колдун. Крадете новорожденных младенцев и используете их кровь в своих заклинаниях!
– Что? – спросил граф непонимающе и потянулся к своим бриджам, но, передумав, встал, подошел к ней и положил руки девушке на плечи. – Нет, – сказал он, наклонившись, и заглянул ей прямо в глаза. – Нет, ничем подобным я не занимаюсь. Никогда.
Всю силу искренности, которую только мог собрать, он попытался влить в Мадлен, и, почувствовав, как та слегка колеблется, все еще испытывая страх, но уже меньше сомневается, улыбнулся ей.
– Кто тебе сказал, что я колдун, ради Бога? Я философ, chérie, – искатель тайн природы, не больше. Могу поклясться своей надеждой на Небеса – надеждой, почти не существующей, но не будем об этом, – я никогда, ни разу, ни в одном из моих исследований не использовал ничего, кроме детской мочи.
– Мочи маленьких мальчиков? – переспросила она, отвлекаясь. Сен-Жермен ослабил свои объятия, но руки оставил на плечах девушки.
– Конечно. Это самая чистая жидкость, которую можно найти. Скажу тебе, чтобы собрать ее, нужно приложить немало усилий, – Мадлен улыбнулась; вот и хорошо, – и процесс ни капельки не наносит вред младенцу, который писает, есть от этого кому-то польза или нет.
– А-а.
Мадлен слегка расслабилась, но руки все еще оберегающе прижимала к животу, как будто уже чувствовала в себе грядущего ребенка. «Пока еще нет, – подумал Ракоци, прижимаясь к девушке и осторожно мысленно пробираясь в ее тело. – Но скоро!». И тут пришла идея: может, чтобы ощутить, как все произойдет внутри нее, ему следует остаться с Мадлен, пока не наступит беременность? Лично стать свидетелем создания самой жизни! Но неизвестно, сколько времени может понадобиться для зачатия. Судя по тому, как продвигаются его живчики, это может занять день, а то и два.
Да уж, действительно, магия.
Вот интересно, почему мужчины никогда об этом не думают? Большинство мужчин, включая его самого, считают рождение младенцев необходимостью на случай наследования. Или неприятностью. А о создании жизни… Но с другой стороны, большинство мужчин никогда не узнают и не увидят то, что теперь знал и видел он.
Мадлен начала расслабляться рядом с ним, и, наконец, убрала руки со своего живота.
Граф с искренней нежностью поцеловал ее.
– Это будет прекрасно, – прошептал он Мадлен. – И как только мы убедимся, что ты действительно беременна, я выкуплю твой контракт у Фабьенн и заберу вас. И куплю тебе дом.
– Дом? – зеленые глубокие и чистые, как изумруды, глаза девушки округлились, и граф улыбнулся ей снова, отступив назад.
– Конечно. А теперь, поспи, дорогая. Завтра я приду снова.
Мадлен обняла его, и рассмеявшемуся графу стоило труда освободиться из ее объятий. Обычно, оставляя постель шлюхи, он не чувствовал ничего, кроме физического облегчения. Но произошедшее установило связь с Мадлен, а ничего подобного он не испытывал ни с одной женщиной, кроме Мелисанды.
Мелисанда… Внезапное воспоминание пронзило его, словно искра из Лейденской банки [первый электрический конденсатор, изобретённый голландским учёным Питером ванн Мушенбруком и его учеником Кюнеусом в 1745 в Лейдене – прим. пер.]. Мелисанда.
Ракоци пристально посмотрел на Мадлен: она с радостью заползала в постель, голенькая и белозаденькая, откинув свой халатик в сторону. Эта попка… глаза и волосы – мягкие и светлые, золотисто-белого цвета свежих сливок.
– Chérie, – натягивая бриджи, произнес он настолько небрежно, насколько мог, – сколько тебе лет?
– Восемнадцать, – тут же ответила Мадлен. – Зачем вам, месье?
– Ах. Прекрасный возраст, чтобы стать матерью.
Ракоци натянул рубашку через голову и с облегчением послал девушке воздушный поцелуй. С Мелисандой Робишó он был знаком в 1744-м. А значит, сейчас не совершил никакого кровосмешения со своей собственной дочерью.
Только на пути мимо гостиной мадам Фабьенн к выходу, Ракоци пришло в голову, что Мадлен вполне могла оказаться его внучкой. От этой мысли граф резко остановился, но у него не было времени долго обдумывать ее, потому что в дверном проеме появилась Фабьенн и направилась ему навстречу.
– Для вас письмо, месье, – произнесла она, и было в ее голосе что-то такое, отчего показалось, что кто-то коснулся затылка холодным пальцем.
– Да?
– Мэтр Гренуилль спрашивает, не согласитесь ли вы встретиться с ним завтра в полночь. На площади перед Нотр-Дам де Пари.

ДЕВУШКАМ НЕ НУЖНО БЫЛО ходить с опущенными глазами, когда они оказались на рынке. На самом деле, сестра Жорж – дородная монахиня, под чьим присмотром проходили походы на базар, недвусмысленно предупредила, чтобы они зорко следили, не будет ли недовеса или завышенной цены, не говоря уже о карманниках.
– Карманниках, сестра? – удивилась Мёрси, и ее светлые брови целиком исчезли под покровом. – Но мы же монахини… ну, почти, – быстро добавила она. – У нас нечего красть!
Широкое румяное лицо сестры Жорж еще больше покраснело, но она сдержалась.
– В общем-то, верно, – согласилась она. – Но у нас… точнее, у меня, есть деньги, которыми мы оплатим купленную еду, и как только мы сделаем покупки, вы их понесете. Воришки крадут, чтобы поесть, n’est-ce pas? [не так ли? (фр.) – прим. пер.]. Им все равно, деньги у вас или еда, и большинство из них настолько порочны, что охотно украдут у самого Бога, уже не говоря о паре кандидаток с куриными мозгами.
Если говорить о Джоан, то ей хотелось увидеть всё, включая и карманников. К ее восторгу рынок оказался тем же самым, по которому она проезжала с Майклом в свой первый день пребывания в Париже. Правда, при виде этого места к девушке вернулись все ужасы и сомнения того первого дня… Но пока она отодвинула их в сторону и последовала за сестрой Жорж в захватывающий водоворот цвета, запахов и криков.
Запомнив особенно интересное выражение, которое она планировала заставить сестру Филомену разъяснить ей (сестра Филомена – девушка немного старше самой Джоан, но крайне застенчивая и с такой нежной кожей, что краснела, словно яблоко, даже по самому незначительному поводу), Джоан проследовала за сестрой Жорж и сестрой Матильдой к прилавку торговца рыбой, с которым сестра Жорж принялась ловко торговаться за неимоверное количество песчаной камбалы, гребешков, маленьких серых полупрозрачных креветок и огромного морского лосося. Бледный весенний свет играл на его теле различными цветами, которые настолько тонко переливались от розового и голубого до серебряного и обратно, что некоторым оттенкам она даже названия не могла придумать… Даже мертвая, рыба выглядела настолько красиво, что у Джоан дыхание перехватило от радости и чудес творения.
– О, сегодня вечером будет буйабесс! – прошептала Мёрси. – Délicieuse! [Восхитительно! (фр.) – прим. пер.]
– Что такое буйабесс? – также шепотом спросила Джоан.
– Тушеная рыба… Тебе понравится, обещаю!
Джоан не сомневалась в этом: выросшая в Хайленде в годы нищеты после восстания, она поражалась новизной, восхитительностью и изобилием пищи в монастыре. Даже по пятницам, когда в общине постились весь в день, ужин готовили простой, но аппетитный: поджаренный острый сыр, вкуснейший ржаной хлеб и нарезанные яблоки.
К счастью, лосось оказался настолько огромным, что сестра Жорж договорилась с продавцом рыбы, чтобы его доставили в женский монастырь вместе с другими купленными морепродуктами. Таким образом в корзинах у монахинь осталось место для свежих овощей и фруктов, и они проследовали из царства Нептуна во владения Деметры [Нептун – в древнеримской мифологии бог морей и потоков. Деметра – в греческой мифологии считается покровительницей земледельцев, матерью плодородия земли – прим. пер.]. Джоан надеялась, что думать о греческих богах не кощунственно: она не могла забыть книгу о мифах с замечательными раскрашенными вручную картинками, которую Па читал ей и Марсали, когда они были маленькими.
«В конце концов, – сказала себе Джоан, – ты должна знать о греках, если собираешься изучать медицину». Думая о работе в госпитале, она испытывала легкий трепет, но это Бог призывал людей вершить дела, и раз такова его воля, тогда…
Мысли резко оборвались, когда Джоан заметила аккуратную темную треуголку с завитком синего перышка, медленно покачивающимся в потоке людей. Это… это Леони! Сестра покойной жены Майкла Мюррея. Волнуясь от любопытства, Джоан поглядела на сестру Жорж, которая была поглощена разглядыванием огромного гриба («Господи, и люди едят это?»), и проскользнула мимо тележки, полной зеленых листьев салата.
Джоан хотела попросить Леони передать Майклу, что ей нужно поговорить с ним. Возможно, Майкл сможет придумать, как посетить женский монастырь… Но прежде чем она смогла подобраться достаточно близко, Леони украдкой оглянулась через плечо, словно боясь, что ее обнаружат, затем нырнула под занавеску, висевшую на задней стороне маленького фургончика.
Джоан видела цыган и раньше, хоть и не часто. Поблизости слонялся смуглый мужик, болтая с группой таких же, как он: их взгляды едва остановились на ее одеянии, и девушка с облегчением вздохнула, подумав, что в некоторых случаях, быть монахиней так же хорошо, как иметь плащ-невидимку.
Она оглянулась на своих спутниц и увидела, что сестру Матильду позвали посмотреть на какой-то большой кусок с бородавками, похожий на экскременты тяжело больного борова. Хорошо, значит, в запасе у нее еще минутка.
На самом деле, времени прошло немного большее, пока Леони не вышла из-за занавеса, спрятав что-то в маленькой корзинке на руке. Впервые Джоан показалось необычным, что кто-то вроде Леони ходил на рынок без слуги, помогавшего расталкивать толпу и нести покупки… или даже просто находился в публичном месте без сопровождения. Во время путешествия Майкл рассказывал ей о своем домашнем хозяйстве… как повариха, мадам Гортензия, на рассвете ходит на рынок, чтобы быть уверенной, что получит самые свежие продукты. А что такая леди, как Леони, могла тут покупать, да еще в одиночку?
Джоан прошмыгнула через ряды прилавков и фургончиков, следуя за раскачивающимся завитком синего пера. Внезапно девушка оказалась позади Леони, так как та остановилась у цветочного прилавка и стала перебирать букетики белых нарциссов.
И тут Джоан пришло в голову, что она понятия не имеет, какая у Леони фамилия, но сейчас некогда было волноваться о вежливости.
– Ах… мадам? – неуверенно пробормотала она. – То есть, мадемуазель?
Леони повернулась, глаза ее стали огромными, а лицо бледным. Поняв, что перед ней монахиня, она моргнула от смущения.
– Э-э… это я, – застенчиво произнесла Джоан, сопротивляясь порыву снять свой покров. – Джоан МакКимми.
Произнеся свое имя, она почувствовала себя странно, словно «Джоан МакКимми» в действительности являлась кем-то другим. Потребовалось немного времени, пока Леони не вспомнила, кто она такая, и затем слегка расслабила свои плечи.
– О, – она прижала руку к груди и чуть улыбнулась, – кузина Мишеля. Конечно. Я не… э-э… Как приятно встретить вас! – между ее нахмуренными бровями образовалась складочка. – Вы… одна?
– Нет, – быстро ответила Джоан. – И я не должна задерживаться. Я только увидела вас, и хотела попросить… – ситуация казалась еще глупее, чем мгновение назад, но делать нечего. – Не могли бы вы передать месье Мюррею, что я хочу поговорить с ним? Я кое-что узнала… важное… и должна сообщить ему.
– Soeur Gregory? [Сестра Грегори? (фр.) – прим. пер.] – зычный голос сестры Жорж прогремел над более высоким гомоном рынка, отчего Джоан вздрогнула. Она увидела макушку сестры Матильды с ее огромными белыми парусами [головной убор католической монахини в виде большого накрахмаленного куска белой ткани, который складывается вверх таким образом, чтобы создать подобие рогов – прим. пер.], поворачивающуюся из стороны в сторону в напрасных поисках.
– Я должна идти, – сказала она удивленной Леони. – Пожалуйста. Пожалуйста, передайте ему!
Сердце ее колотилось, и не только от внезапной встречи. Она заметила в корзинке Леони блеск коричневой стеклянной бутылки, наполовину скрытой плотной охапкой цветов, в которых Джоан узнала черный морозник. Прекрасные цветы, имеющие чашеобразную форму жуткого зеленовато-белого цвета… и смертельно ядовитые.
Увертываясь, Джоан помчалась назад через рынок, добежала до сестры Матильды и, запыхавшаяся, попросила у нее прощения, попутно задаваясь вопросом: «А, что если…». Джоан очень мало времени провела с женой отца, но слышала, как та разговаривала с ним, записывая в книгу рецепты, и упомянула о черном морознике, с помощью которого женщины делали себе выкидыш. Если Леони была беременна… «Пресвятая Богородица, а вдруг она носит ребенка Майкла?» Эта догадка поразила ее, словно удар в живот.
Нет. Нет, она не могла поверить. Он все еще любил свою жену – все видели это. А даже если и нет, Джоан могла поклясться, что он не такой, чтобы… Но что, в конце концов, она знает о мужчинах?
«Хорошо… я спрошу у него, когда увижу», – решила Джоан, плотно сжав губы. А до тех пор… Она нащупала четки на своей талии и быстро про себя прочитала молитву за Леони. На всякий случай.
Пока девушка упорно торговалась на своем отвратительном французском за шесть баклажанов (и заодно спрашивала себя, что же это такое: лекарство или еда?), она почувствовала, что кто-то стоит рядом с ее локтем. Красивый мужчина среднего возраста гораздо выше ее самой и в отлично скроенном голубовато-сером камзоле. Он улыбнулся ей и, прикоснувшись к одному из необычных овощей, медленно произнес на идеальном французском: «Не берите большие. Они жесткие. Возьмите маленькие, как этот». Длинным пальцем мужчина указал на баклажан размером в половину меньше тех, купить которые убеждал ее продавец овощей, и тогда зеленщик взорвался тирадой оскорблений, а Джоан, заморгав, отступила назад.
Но не из-за ругательств, брошенных ей – Джоан понимала лишь одно слово из десяти, а потому что голос у нее в голове только что ясно произнес по-английски: «Скажи ему не делать этого».
Одновременно ей стало и жарко, и холодно.
– Я… э-э… je suis… гм… merci beaucoup, месье! [я… большое спасибо, месье! (фр.) – прим. пер.] – выпалила она, повернулась и побежала, пробираясь между прилавков с грудами завернутых в бумагу луковиц нарциссов и ароматных колосков гиацинта, скользя сандалиями по утоптанным и покрытым слизью листьям.
– Soeur Gregory! [Сестра Грегори! (фр.) – прим. пер.] – сестра Матильда так внезапно оказалась перед ней, что девушка почти налетела на огромную монахиню. – Чем вы занимаетесь? Где сестра Мизерикорд?
– Я… о, – Джоан сглотнула, собираясь с мыслями. – Она… там, – произнесла она с облегчением, заметив маленькую головку Мёрси в центре толпы у фургончика с мясными пирогами. – Я приведу ее! – выпалила она и быстренько убежала, прежде чем сестра Матильда успела сказать что-то еще.
«Скажи ему не делать этого». То же самое голос сообщил о Шарле Пепене. «Что происходит? – начала думать Джоан лихорадочно. – Месье Пепен занимался чем-то ужасным с этим человеком в голубом камзоле?»
Эта мысль как будто напомнила голосу о мужчине, потому что он прозвучал снова:
«Скажи ему не делать этого», – повторил он в голове девушки тоном, не терпящим отлагательства. «Скажи ему, что он не должен!»
«Радуйся Мария, благодати полная, Господь с Тобою, благословенна Ты между женами…»
Джоан схватила свои четки и скороговоркой затараторила слова, чувствуя, как кровь отливает от лица. По другую сторону прилавка с голландскими тюльпанами и веточками форзиции на нее с любопытством смотрел мужчина в голубовато-сером камзоле.
Не чувствуя под ногами мостовую, Джоан начала приближаться к нему. «Я должна, – думала она. – Не имеет значения, если он решит, что я сошла с ума…»
– Не делайте этого, – выдохнула она в лицо изумленному джентльмену. – Вы не должны делать этого!
Затем повернулась и побежала, сжимая четки в руке, и ее передник и покров захлопали, словно крылья.



ГРАФ СЕН-ЖЕРМЕН не мог не думать о соборе, как о живом существе. Этакая огромная версия одной из его собственных горгулий, притаившаяся над городом. Интересно, для защиты или угрозы?
Черный собор Парижской Богоматери возвышался над ним, заслоняя своей массой, свет звезд и красоту ночи. Какой удачный образ: Ракоци всегда думал, что церковь препятствует созерцанию Бога. Тем не менее, проходя в ее тени, он взглянул на чудовищное каменное существо, и, несмотря на теплый плащ, его пробрала дрожь.
Может быть, из-за самих камней собора у него появилось это чувство опасности? Граф на мгновение остановился, затем подошел к стене храма и прижал ладонь к холодному известняку. Он не ощутил ничего особенного – просто холодный шероховатый булыжник. Под влиянием момента он закрыл глаза и попытался прочувствовать свой путь сквозь камни. Сначала – ничего. Но Ракоци ждал, раз за разом повторяя вопрос в своем уме: «Ты там?».
Он пришел бы в ужас, если бы получил ответ, но испытал смутное разочарование, не дождавшись его. Несмотря на это, когда, наконец, открыл глаза и убрал руки, граф заметил едва заметные следы голубого свечения, слегка мерцавшие между его суставов. Он испугался и поспешил отойти, спрятав руки под плащом.
«Конечно, нет», – заверил он себя. Граф и раньше вызывал свечение, держа в руках драгоценности, которые использовал для путешествия, и произнося над ними слова – свою собственную версию освящения, наверное. Сен-Жермен не знал, нужны ли эти слова, но Мелисанда произносила их, и он боялся, что не пройдет без этих заклинаний. И все же, он что-то чувствовал в этом месте. Присутствие чего-то тяжелого, инертного. Ничего похожего на мысли – не говоря уже о речи, слава Богу. Граф непроизвольно перекрестился, затем покачал головой, раздраженный и разозлившийся.
Однако здесь было нечто. Что-то огромное и очень старое. Может это Бог говорит при помощи камней? Эта мысль расстроила еще больше. Шум, который производили камни в меловой шахте – то, что он видел там, в пространстве между… неужели это и есть Бог?
От движения в тени все мысли мгновенно улетучились. Лягушонок!
Сердце Ракоци сжалось в кулак.
– Месье граф, – весело произнес хриплый голос. – Вижу, годы были добры к вам.
Улыбаясь, Раймон вышел на освещенное звездами место. При виде него Ракоци пришел в замешательство, ведь он так долго ждал этой встречи, что действительность его странно разочаровала. Маленького роста, широкоплечий, с длинными, распущенными волосами, зачесанными назад с крупного лба. Широкий, почти лишенный губ, рот. Раймон-Лягушонок.
– Зачем вы здесь? – спросил Ракоци.
Мэтр Раймон выгнул от недоумения одну черную бровь... «Вроде бы, они были белые тридцать лет назад?»
– Мне сказали, вы искали меня, месье, – он изящно распростер руки. – Вот я и пришел!
– Благодарю, – сухо произнес Ракоци, потихоньку восстанавливая самообладание. – Я имел в виду… почему вы в Париже?
– Все должны где-то быть, не так ли? И не могут находиться в одном и том же месте, – он явно хотел пошутить, но слова прозвучали серьезно, словно утверждение научного принципа, и Ракоци встревожился.
– Вы искали меня? – смело спросил Сен-Жермен и немного переместился, пытаясь получше разглядеть мужчину.
Он был уверен, что Лягушонок выглядел моложе, чем когда они виделись в последний раз. «Безусловно, его распущенные волосы были более темными, а шаг более гибким?» В груди графа гейзером вскипело волнение.
– Вас? – казалось, Лягушонок на секунду удивился, но потом взгляд его поник. – Нет. Я ищу потерянную дочь.
Ракоци растерялся и смутился.
– Вашу?
– В некотором роде.
Похоже, Раймон не хотел объяснять дальше. Он немного отошел в сторону и прищурил глаза, пытаясь разглядеть в темноте лицо Ракоци.
– Вы ведь слышите камни?
– Я… что?
Раймон кивнул на фасад собора.
– Они действительно разговаривают. И двигаются, но только очень медленно.
Леденящий холодок пополз по позвоночнику Ракоци, когда он представил, как усевшиеся над ним на насест ухмыляющиеся горгульи могут в любой момент расправить свои бесшумные крылья и с шумом наброситься на него, выставив обнаженные в плотоядном веселье зубы. Вопреки себе, он посмотрел вверх через плечо.
– Ну-у, не настолько быстро, – нотка веселья опять прозвучала в голосе Лягушонка. – Вы никогда не увидите это. Им требуются тысячелетия, чтобы переместиться на малейшую долю дюйма… если, конечно, их не привели в движение или не расплавили. Но, разумеется, вы не захотите видеть, как это происходит. Это очень опасно.
Разговор казался Ракоци несерьезным и волновал его, но почему-то не раздражал. Обеспокоенный ощущением, что за словами стоит какой-то иной смысл – что-то, о чем ему одновременно и хотелось… и было очень страшно узнать. Ощущения новые и неприятные.
– Почему вы не убили меня? – спросил он, отбросив всякую осторожность.
Раймон ухмыльнулся, и Ракоци испытал еще одно потрясение – он заметил, как блеснули его зубы: граф был уверен… почти не сомневался, что в последнюю их встречу у Лягушонка зубы отсутствовали.
– Если б я хотел убить вас, сынок, вы бы здесь со мной не разговаривали, – ответил он. – Мне нужно было лишь убрать вас с дороги, вот и все, а вы сделали одолжение, поняв намек.
– Ну и почему вы хотели убрать меня «с дороги»? – если бы Ракоци не хотел все выяснить, то обиделся бы на тон Лягушонка.
Раймон приподнял одно плечо.
– От вас исходила опасность для леди.
Совершенно ошеломленный, Ракоци выпрямился во весь свой рост.
– Леди? Вы имеете в виду женщину… мадам Бланш?
– Ее действительно так называли, – Лягушонок, казалось, считал это прозвище забавным.
У Ракоци вертелось на языке рассказать Раймону, что мадам Бланш все еще жива, но он не прожил бы так долго, если бы выбалтывал все, что знал… и графу не хотелось, чтобы Раймон думал, что он все еще представляет опасность для нее.
– Какова конечная цель алхимика? – спросил Лягушонок очень серьезно.
– Преобразовать материю, – машинально ответил Ракоци.
Лицо Лягушонка расплылось в широкой улыбке, как у земноводного существа.
– Точно! – сказал он. И исчез.
Мэтр Раймон исчез. Никаких клубов дыма, никаких проделок фокусника, никакого запаха серы… Лягушонок просто испарился. Под звездным небом осталось лишь пустое место, и только кошка, мяукнув, выбежала из тьмы, коснувшись ног Ракоци.

В ПОСЛЕДНИЕ ДНИ, УСТАВАЯ от постоянной ходьбы, Майкл спал как убитый – совсем не двигаясь и не видя снов, и просыпался, когда солнце уже всходило. Его камердинер, Робер, услышав, как он начинал шевелиться, сразу же входил в спальню, а за ним по пятам следовала одна из горничных с чашечкой кофе и печеньем.
Майкл ел медленно, позволяя себя причесать, побрить и услужливо поменять белье на свежее. Голос что-то рассказывающего Робера журчал успокоительно и не требовал ответов. Слуга ободряюще улыбнулся и подставил зеркало. И Майкл слегка удивился, увидев, что отражение в зеркале выглядело вполне нормально: не напудренные волосы аккуратно собраны, а камзол, хоть и скромного покроя, но самого лучшего качества. Не спросив хозяина, Робер предложил обычный деловой костюм. И Майкл решил, что он подойдет, ведь, в конце концов, какое значение имела одежда? Не то чтобы существовали какие-то правила, как нужно одеваться, чтобы навестить сестру покойной жены, пришедшую незваной в твою постель посреди ночи.
Последние два дня он пытался придумать способ никогда больше не видеться и не разговаривать с Леони. Но ничего не поделаешь – он действительно должен встретиться с ней.
«Но что я ей скажу», – думал Майкл, пробираясь по улицам к дому, где Леони жила с престарелой теткой Эжени Галантэн. Он жалел, что не мог обсудить ситуацию с сестрой Джоан, но это было бы совсем неуместно, даже если бы представилась возможность.
Майкл надеялся, что прогулка пешком даст ему время придумать, если не полностью сформулированную стратегию поведения, то, как минимум, с чего начать. Но вместо этого, пересекая рынок, обнаружил, что, по мере приближения к дому Леони, одержимо считает каменные плиты, удары уличных часов, пробивших три пополудни, и, за неимением ничего другого… собственные шаги. «Шестьсот тридцать семь, шестьсот тридцать восемь…»
Однако, свернув на улицу, он резко перестал считать и остановился… и через мгновение побежал. В доме мадам Галантэн явно что-то стряслось.
Протиснувшись сквозь толпу соседей и торговцев, собравшихся около ступеней, Майкл схватил знакомого дворецкого за рукав и рявкнул:
– Что? Что произошло?
Высокий и смертельно бледный дворецкий по имени Юбер явно волновался, но немного успокоился, узнав Майкла.
– Я не знаю, сэр, – ответил слуга, но по тому, как отвел глаза в сторону, было ясно, что знал. – Мадемуазель Леони… она больна. Доктор…
Майкл ощутил запах крови. Не дослушав, он оттолкнул Юбера и взбежал вверх по лестнице, выкрикивая имя мадам Эжени, тетушки Леони.
Мадам Эжени выбежала из спальни, однако, несмотря на суматоху, ее чепец и капот сидели идеально.
– Месье Мишель! – воскликнула она, преграждая ему путь в комнату. – Она в порядке, но, нет, вам нельзя входить.
– Да, я должен.
В ушах Майкла звенело, а руки стали холодными.
– Вы не можете, – произнесла хозяйка твердо. – Она больна. Это неприлично.
– Неприлично? Молодая женщина пытается убить себя, а вы говорите, что это неприлично?
В дверном проеме появилась горничная с корзинкой в руках, в ней лежали окровавленные простыни, но выражение шока на широком лице мадам Эжени говорило гораздо больше.
– Убить себя? – старая леди на секунду приоткрыла рот, затем резко закрыла его, словно черепаха. – Почему вы так думаете? – она бросила на мужчину взгляд, полный подозрения. – И, если уж на то пошло, что вы здесь делаете? Кто сообщил вам, что она больна?
Увидев мелькнувшего в дверях человека в темном одеянии, который, скорее всего, был доктором, Майкл решил, что мало чего добьется от мадам Эжени. Осторожно, но решительно, он приподнял женщину за локти (та от неожиданности тихонько вскрикнула) и отодвинул в сторону.
Майкл вошел в спальню и закрыл за собой дверь.
– Кто вы? – доктор удивленно поднял глаза.
Он протирал окровавленную миску, которую недавно использовал, а на диване будуара лежала его открытая медицинская сумка. Спальня Леони должна быть дальше, за приоткрытой дверью, и Майкл мельком увидел подножие кровати, которое скрывало ту, что на ней лежала.
– Не имеет значения. Как она?
Доктор внимательно посмотрел на мужчину, и через мгновение кивнул.
– Жить будет. А вот, что касается ребенка… – он махнул рукой, выражая сомнение. – Я приложил все усилия. Но она приняла много…
– Ребенок?
Пол поплыл под его ногами и сон, приснившийся накануне, начал приобретать странный смысл чего-то наполовину неправильного и наполовину знакомого. Он вспомнил, что почувствовал маленькую, плотную выпуклость, прижавшуюся к его заднице. Ребенок в Лилли был еще очень крохотный, когда она умерла, но Майкл слишком хорошо помнил ощущение женского тела во время беременности на раннем сроке.
– Ваш? Прошу прощения, я не должен спрашивать, – доктор отложил миску с ланцетом и встряхнул свой черный бархатный тюрбан.
– Я хочу… Я должен поговорить с ней. Сейчас же.
Доктор открыл было рот, чтобы воспротивиться, но затем оглянулся через плечо.
– Хорошо… Только будьте осторожны, чтобы не… – но Майкл уже вошел в спальню и остановился у кровати.
Она была бледна. Кожа Лилли и Леони всегда выглядела бледной, с легким сиянием сливок и мрамора. Но сейчас цвет ее кожи напоминал бледность животика лягушки или тухлой рыбы, гниющей на берегу.
Под провалившимися глазами Леони залегли глубокие черные тени. Она смотрела на него плоским, ничего не выражающим взглядом, неподвижные руки без колец безвольно лежали поверх одеяла.
– Кто? – спросил Майкл спокойно. – Шарль?
– Да, – ответила она голосом таким же безжизненным, как и ее глаза, и Майкл подумал, а не накачал ли ее доктор наркотиками.
– Это его идея… попытаться навязать ребенка мне? Или твоя? – теперь девушка отвела взгляд и сглотнула.
– Его, – она опять смотрела на Майкла. – Я не хотела, Мишель. Нет… не потому, что ты вызываешь у меня отвращение, нет…
– Merci, [Спасибо (фр.) – прим. пер.] – пробормотал он, но женщина продолжила, не обращая на него внимания.
– Ты был мужем Лилли. Я не завидовала ей, – сказала она откровенно, – но я завидовала тому, что было между вами. Вряд ли между тобой и мной произошло бы то же самое, и я не хотела предавать ее. Но… – ее и без того уже бледные губы сжались до невидимости. – У меня не было выбора.
Майкл вынужден был признать, что выбора у нее действительно не оставалось. Шарль не мог жениться на Леони: он уже был женат. В высшем свете появление внебрачного ребенка не становилось смертельным скандалом, но Галантэны принадлежали к зарождающемуся классу буржуазии, и респектабельность среди них ценилась почти так же высоко, как и деньги. И у беременной Леони имелось лишь две альтернативы: быстро найти покладистого мужа или… Он старался не смотреть на ее руку, легко лежавшую на маленьком выпуклом животике.
Ребенок… Майкл задумался, что бы он сделал, если бы она пришла к нему и, рассказав всю правду, попросила жениться на ней ради ребенка. Но Леони не пришла. И не просила сейчас.
Было бы лучше всего или, по крайней мере, проще… если бы она потеряла ребенка. И такая перспектива все еще существует.
– Понимаешь, я не могла ждать, – произнесла Леони, продолжая разговор. – Можно было попытаться найти кого-то другого, но я подумала, что она догадалась. Она рассказала бы тебе, как только увиделась с тобой. Понимаешь, я должна была сделать это, прежде чем ты узнаешь.
– Она? Кто? Рассказала мне о чем?
– Монахиня, – Леони глубоко вздохнула, словно потеряла интерес. – Она увидела меня на рынке и подбежала ко мне. Сказала, что должна поговорить с тобой… и знает кое-что важное, что ей нужно рассказать тебе. Я заметила, что она заглянула в мою корзинку, и ее лицо… Я решила, что она все поняла…
Веки Леони задрожали – то ли от наркотиков, то ли от усталости, Майкл не знал. Девушка чуть улыбнулась, но не ему, а, казалось, смотрела куда-то вдаль.
– Так забавно, – пробормотала, – Шарль сказал, что все разрешится… граф обещал много заплатить за нее, и проблема решится. Но как можно решить проблему с ребенком?
Майкл вздрогнул, словно словами она нанесла удар.
– Кто? Заплатит за кого?
– За монахиню.
Майкл схватил ее за плечи.
– Сестру Джоан? Что ты имеешь в виду, говоря «заплатит за нее»? Что Шарль сказал тебе?
Леони протестующе застонала. Майклу хотелось трясти ее так сильно, чтобы сломать ей шею, но он заставил себя убрать руки. Девушка откинулась на подушку, словно сдувающийся пузырь, сплющивающийся под одеялом. Она закрыла глаза, но Майкл наклонился и прошептал ей прямо в ухо:
– Граф, Леони. Как его зовут? Скажи мне имя.
Она чуть нахмурилась, сморщив лоб, затем, расслабившись, едва слышно произнесла:
– Сен-Жермен, граф Сен-Жермен.



МАЙКЛ СРАЗУ ЖЕ ОТПРАВИЛСЯ к Розенвальду, и, настойчиво надоедая и обещая заплатить сверху, заставил его немедленно закончить гравировку на потире. Молодой человек с нетерпением ждал, когда же еврей доделает свою работу и, едва выдержав, пока тот заворачивал чашу и патѐну в коричневую бумагу, бросил деньги ювелиру и почти бегом отправился в «Обитель Ангелов».
С огромным трудом сдерживая себя, Майкл преподнес потир в дар и с величайшей скромностью спросил, как о большом одолжении, не позволят ли ему повидаться с сестрой Грегори, чтобы передать ей весточку от родных из Хайленда. Сестра Юстэсия удивилась и с некоторым неодобрением посмотрела на Майкла, так как кандидаткам обычно не разрешали посещения, но, может быть… ввиду великой щедрости месье Мюррея и месье Фрейзера в отношении монастыря… Возможно, всего несколько минут в комнате для посетителей и в присутствии самой сестры…



МЮРРЕЙ ПОВЕРНУЛСЯ И МОРГНУЛ, слегка приоткрыв рот. Молодой человек выглядел потрясенным. Неужели монашеская одежда и покров настолько изменили внешность девушки?
– Это я, – произнесла Джоан, пытаясь оптимистично улыбнуться. – То есть… все еще я.
Неотрывно вглядываясь в лицо девушки, Майкл глубоко вздохнул и улыбнулся, как если бы потерял ее и снова нашел.
– Да, так и есть, – сказал он тихо. – Я боялся, что это уже сестра Грегори. То есть… э-э… – он порывисто и неловко махнул рукой, указав на серое одеяние и белый покров кандидатки.
– Это всего лишь одежда, – ответила Джоан, и, защищаясь, прижала руку к груди.
– Ну, нет, – произнес он, окинув девушку внимательным взглядом. – Не думаю, что так. Это как с военной формой, да? Вы выполняете свою работу, когда надеваете ее, и все видят и знают, кто вы такие и что делаете.
«Ну, я-то знаю, кто я. И, полагаю, должна радоваться, что этого не видят другие», – с некоторым ужасом подумала она.
– Ну… наверное, да, – Джоан кашлянула и стала перебирать четки на своей талии. – В некотором смысле, так.
«Ты должна сказать ему», – прозвучало в голове.
Но сказал это не один из тех голосов, а потребовал голос ее собственной совести. Джоан почувствовала, как забилось сердце – настолько сильно, что подумала, что удары слышны сквозь робу.
Мюррей ободряюще улыбнулся.
– Леони передала мне, что вы хотели повидаться со мной.
– Майкл… могу я вам рассказать кое-что? – спросила Джоан.
Мужчина удивился:
– Ну, конечно, можете, – ответил он. – Почему бы и нет?
– Почему бы и нет, – тихим шепотом повторила девушка и посмотрела за его плечо: сестра Юстэсия на противоположной стороне комнаты разговаривала с очень юной и испуганной француженкой и ее родителями. – Ну, видите ли… – решительно произнесла она. – Я слышу голоса.
Джоан украдкой взглянула на Майкла, но он, казалось, не удивился. Пока не удивился.
– То есть, у себя в голове.
– Да? – спросил он осторожно. – Хм… и что они говорят?
Джоан поняла, что затаила дыхание, и чуть выдохнула.
– Ну… разное. Время от времени они сообщают, когда что-то должно произойти. Чаще указывают, что я должна то-то и то-то сказать тому-то и тому-то.
– То-то и тому-то, – повторил Майкл, внимательно наблюдая за лицом девушки. – Что… например?
– Ну, не о том, что ожидается Испанская инквизиция, – произнесла Джоан немного раздраженно. – Это важно?
Губы Майкла дрогнули.
– Ну, мне-то откуда знать, правда? – указал он. – Это может помочь разгадать, кто говорит с вами, так ведь? Или вы уже знаете, кто?
– Нет, не знаю, – призналась она и внезапно почувствовала, что напряжение спадает. – Я… немного беспокоилась, что это демоны. Но, на самом деле… они не призывают ни к чему мерзкому. Просто… скорее, как бы предупреждают, когда что-то должно случиться с человеком. Иногда это плохое, но иной раз и нет. У маленькой Энни Макларен уже на третьем месяце живот стал огромным, а на шестом она выглядела так, будто сейчас лопнет, и она была до такой степени напугана, что умрет, когда придет время рожать, – как и ее мать… потому что младенец был настолько крупный, что просто не смог бы родиться… В смысле, она постоянно находилась в жутком страхе, – а не так, как иногда бывает у всех беременных женщин. Однажды, я встретила ее у источника Святого Ниниана, и один из голосов сообщил мне: «Скажи ей, что по воле Божьей, она благополучно разрешится сыном».
– И вы сказали ей?
– Да. Я не понимала, как я узнала, но, должно быть, это прозвучало так, будто я знала, потому что ее бледное лицо внезапно вспыхнуло румянцем, и, схватив меня за руки, она сказала: «О! Твои слова, да Богу в уши!»
– И она благополучно родила сына?
– Да… и дочку заодно, – Джоан улыбнулась, вспомнив сияющее лицо Энни.
Майкл бросил взгляд на сестру Юстэсию, прощавшуюся с семьей новой кандидатки. По бледным щекам девочки текли слезы, но она уцепилась в рукав сестры Юстэсии, как за спасательный круг.
– Понятно, – проговорил он медленно и снова посмотрел на Джоан. – Вот, почему… значит, это голоса подсказали вам стать монахиней?
Джоан моргнула, удивившись тому, что Мюррей явно поверил в то, что она рассказала, но еще больше удивилась его вопросу.
– Ну… нет. Они никогда не советовали мне этого. Хотя можно было бы предположить, что должны бы, правда? – она чуть улыбнулась.
– Может быть, – Майкл кашлянул, затем поднял немного смущенный взгляд. – Это не мое дело, но что действительно заставило вас захотеть стать монахиней?
Девушка колебалась: «Но почему бы и нет?». Самое трудное она уже рассказала.
– Из-за голосов. Я думала, возможно… вероятно, я не буду их слышать здесь. Или… если все еще буду слышать, то, может быть, кто-нибудь – например, священник? – подскажет мне, кто они такие и что с ними делать.
Сестра Юстэсия успокаивала новую девушку, присев на одно колено, чтобы ее большое невзрачное лицо оказалось рядом с милым личиком девочки. Майкл поглядел на них, затем снова на Джоан и выгнул одну бровь.
– Могу предположить, что вы никому еще о них не рассказывали, – сказал он. – Вы решили, что сначала поупражняетесь на мне?
Губы Джоан дрогнули.
– Может быть.
Темные глаза мужчины излучали такую теплоту, словно черпали ее из огня его волос. Джоан опустила взгляд, начав теребить не подшитый подол передника.
– Но дело не только в этом.
Молодой человек издал горлом звук, означающий: «Да, продолжайте». «И почему французы не умеют делать так же? – подумала Джоан. – Намного проще». Но отбросила эту мысль, решив, что теперь самое время сообщить ему обо всем.
– Я рассказала вам, потому что… тот человек, – выпалила она.
– Граф, – Майкл прищурился. – Граф Сен-Жермен?
– Я не знаю его имени, откуда я могу? – ответила Джоан. – Но когда я увидела его, в голове возник один из голосов и проговорил: «Скажи ему, чтобы он не делал этого. Скажи, что он не должен».
– Он так и сказал?
– Да, и голос очень настаивал. То есть… они всегда настаивают. Они не предлагают самой решить: делать что-то или нет. Но в этот раз голос почти приказывал.
Девушка развела руками, не в силах объяснить чувство опасности и срочности дела. И сглотнула.
– А потом… ваш друг. Месье Пепен. Когда я увидела его в первый раз, голос тоже произнес: «Скажи ему не делать этого».
Майкл сдвинул свои густые рыжие брови.
– И вы думаете, что они не должны делать одно и то же? – произнес он, пораженный.
– Ну, откуда же мне знать-то? – ответила Джоан немного раздраженно. – Голоса не сообщили. Но я видела, что парню на судне предстоит умереть, и я ничего не сказала ему, потому что не могла придумать, что сказать. А потом он погиб и, может быть, он не покончил бы с собой, если бы я с ним поговорила… так что я… ну, я решила, что теперь буду говорить.
Майкл секунду обдумывал ее слова, потом неуверенно кивнул.
– Да. Хорошо. Я… ну, если честно, я тоже не знаю, что с этим делать. Но я поговорю с ними обоими, обдумаю все как следует, и, возможно, какое-нибудь решение найдется. Вы хотите, чтобы я сказал им «Не делайте этого?»
Девушка поморщилась и взглянула на сестру Юстэсию. Время подходило к концу.
– Я уже сказала графу. Просто… может быть. Если вы думаете, что это может помочь. А теперь… – Джоан сунула руку под передник и быстро нащупала листок бумаги. – Нам разрешают писать родным только два раза в год, – сказала она, понизив голос. – Но я хочу, чтобы мама знала, что со мной все в порядке. Пожалуйста, вы не могли бы позаботиться, чтобы она получила это? И… и, может быть, добавьте немного от себя, что со мной все хорошо… и я счастлива. Скажите ей, что я счастлива, – повторила она более уверенно.
Сестра Юстэсия уже стояла у двери, излучая намерение подойти и сообщить молодым людям, что Майклу пора уходить.
– Я сообщу, – сказал он.
Зная, что не может прикоснуться к ней, Майкл поклонился Джоан и отвесил глубокий поклон сестре Юстэсии, которая шла к ним с великодушным выражением.
– Я буду приходить на мессу в часовню по воскресеньям, договорились? – произнес он быстро. – Если у меня будет письмо от вашей мамы или вам захочется поговорить со мной, попробуйте подмигнуть мне или что-нибудь в этом роде… Я что-нибудь придумаю.

ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ ЧАСА спустя сестра Грегори, будущая послушница женского монастыря «Обитель Ангелов», рассматривала зад большой коровы. Корову звали Мирабó, и она имела вздорный нрав, о чем свидетельствовал нервно хлестающий по бокам хвост.
– На этой неделе она лягнула уже троих, – поведала сестра Анн-Жозеф, бросив обиженный взгляд на корову. – И дважды пролила молоко. Сестра Жанн-Мари очень сильно расстроилась.
– Ну, мы же не допустим этого больше, так ведь? – прошептала Джоан по-английски. – N’inquiétez-vous pas [Не волнуйтесь (фр.) – прим. пер.], – добавила на французском, надеясь, что хотя бы грамматически произнесла правильно. – Позволь мне это сделать.
– Лучше ты, чем я, – сестра Анн-Жозеф перекрестилась и исчезла, пока сестра Джоан не успела передумать.
Подразумевалось, что неделя работ в коровнике послужит Джоан наказанием за взбалмошное поведение на рынке, но Джоан испытывала благодарность. Нет ничего лучше, чем коровы, чтобы успокоить нервы.
Конечно, монастырские коровы совсем не походили на маминых лохматых рыжих шотландских буренок с мягким характером, но если уж на то пошло, корова есть корова. И даже такой маленькой французской чертовке, как Mирабó не тягаться с Джоан МакКимми, гонявшей в течение многих лет коров на пастбище и кормившей их в материнском коровнике около дома душистым сеном и остатками ужина.
И держа эти мысли в голове, Джоан задумчиво обошла Mирабó и поглядела на непрестанно чавкающие челюсти и длинное пятно черновато-зеленых слюней, свисающих с вяло двигающихся розовых губ. Джоан кивнула, потом выскользнула из помещения и прошла по аллее позади коровника, собирая все, что могла найти. Mирабó, которой преподнесли букетик из свежих трав, крошечных маргариток и – деликатеса из всех деликатесов! – свежего щавеля, выпучила глаза (да они чуть не выпали из ее головы!), раскрыла массивную челюсть и вдохнула сладкое угощение. Зловещий хвост прекратил удары, и огромная животина замерла, словно окаменела – вся, кроме исступленно жующих челюстей.
Джоан удовлетворенно вздохнула, села на скамеечку и, прижав голову к чудовищному боку Мирабó, приступила к делу. А её освободившийся разум занялся следующей заботой дня.
Поговорил ли Майкл со своим другом Пепеном? И если поговорил, то передал ли, что она сказала, или просто спросил, не знаком ли он с графом Сен-Жерменом? Потому что, если «Скажи ему не делать этого» относилось к одному и тому же делу, то явно эти двое должны знать друг друга.
Джоан как раз додумалась до этого, когда Мирабó снова начала хлестать хвостом. Девушка быстренько выдоила остатки молока из сосков коровы, выхватила ведро и, быстренько поднявшись, увидела, что же встревожило животное.
В дверях сарая стоял мужчина в голубовато-сером камзоле и наблюдал за ней. Раньше на рынке она не заметила, что у него было красивое смуглое лицо, довольно жесткий взгляд и подбородок, не терпящий ни малейших возражений. Однако мужчина приятно улыбнулся ей и поклонился.
– Мадемуазель. Я должен попросить вас пойти со мной. Пожалуйста.



КОГДА ПОЯВИЛСЯ ОБЕСПОКОЕННЫЙ Джаред, Майкл, одетый в одну рубаху, трудился на складе, потея в жаркой пьянящей атмосфере.
– Что случилось, кузен?
Майкл вытер лицо полотенцем, оставив черные следы: рабочие расчищали стойки на юго-восточной стене, а за самыми старыми бочками скопилась многолетняя грязь и паутина.
– Майкл, ведь та маленькая монашка сейчас не в твоей постели? – Джаред выгнул, глядя на него, седую кустистую бровь.
– Что?
– Мне только что принесли письмо от матери-настоятельницы «Обители Ангелов», в котором она сообщает, что, судя по всему, сестру Грегори похитили из коровника, и желает знать, не имеешь ли ты отношение к этому происшествию.
Секунду Майкл смотрел на своего кузена, ничего не понимая.
– Похитили? – тупо переспросил он. – Кому вообще могло понадобиться похищать монахиню? Ради чего?
– Что ж, тут ты меня подловил, – Джаред вручил Майклу его камзол, который держал в руках. – Но, может быть, лучше ты сходишь в монастырь и все узнаешь сам?



– ПРОСТИТЕ, МАТУШКА, – осторожно начал Майкл, ибо матушка Хильдегард выглядела, словно высохшее зимнее яблоко, от ветра упавшее на землю. – Вы не думали… а вдруг сестра Дж… сестра Грегори… ушла по своей воле?
Старая монахиня наградила его таким взглядом, что мужчина мгновенно пересмотрел свое мнение о состоянии ее здоровья.
– Думали, – ответила она сухо. – Такое происходит. Однако… – монахиня подняла прямой, словно прутик, палец… – Первое: в коровнике имеются признаки сильной борьбы. Полное ведро молока не просто пролилось: по-видимому, его швырнули в кого-то. Кормушка опрокинута, дверь осталась открытой и две коровы выбежали в огород, – к первому пальцу добавился еще один, – второе: если бы сестра Грегори испытывала сомнения относительно своего призвания, то могла бы совершенно свободно покинуть монастырь после разговора со мной. И она знала об этом.
Подняв еще один палец, старая монахиня просверлила Майкла своими черными глазами.
– И третье: если бы у нее и возникла необходимость внезапно уйти, не сообщив нам, то куда бы она отправилась? К вам, месье Мюррей. Она ведь никого больше не знает в Париже, так?
– Я… ну… и в самом деле не знает.
Майкл волновался и почти заикался, ощущая мешающие думать замешательство и растущую тревогу за Джоан.
– Но вы не виделись с ней с тех пор, как принесли нам потир и патену, а это было вчера вечером, ведь так? И я глубоко признательна вам и вашему двоюродному брату, месье.
– Не виделся, – Майкл помотал головой, пытаясь привести мысли в порядок. – Нет, матушка.
Матушка Хильдегард кивнула, ее сжатые губы стали почти невидимыми посреди морщинок на лице.
– Она рассказывала вам что-нибудь? Что-нибудь, что могло бы помочь нам найти ее?
– Я… ну…
Иисус, нужно ли открыть матушке то, что Джоан рассказывала о голосах, которые слышала? Скорее всего, они не имеют никакого отношения к происшествию, и это не его секрет, чтобы им делится. С другой стороны, Джоан говорила, что собиралась поведать матушке Хильдегард о голосах…
– Лучше, если вы мне все расскажете, сын мой, – голос матери-настоятельницы звучал смиренно, но в нем слышались и командные нотки. – Я же вижу, она что-то рассказывала вам.
– Что ж, так и есть, матушка, – смущенно ответил молодой человек, проведя рукой по лицу. – Однако я не понимаю, какое это имеет отношение к… Она слышит голоса, – вырвалось у Майкла и он увидел, как опасно сузились глаза матушки Хильдегард.
А потом округлились.
– Что?
– Голоса, – повторил он беспомощно, – они появляются и что-то сообщают ей. Сестра Грегори не знает, но думает, что это ангелы. И еще она видит, когда люди должны умереть. Иногда, – добавил он сомневаясь. – Не знаю, может ли она всегда судить об этом наверняка.
– Par le sang sacré de Jésus Christ [Во имя Святой крови Иисуса Христа (фр.) – прим. пер.], – произнесла старая монахиня, сидевшая прямо, словно молодой дубок. – Почему она не… Ладно, не беспокойтесь об этом сейчас. Кто-нибудь еще знает?
Мужчина покачал головой.
– Она боялась рассказывать кому бы то ни было. Вот почему… ну, это одна из причин, почему… она оказалась в монастыре. Она думала, что вы поверите ей.
– Я могла бы, – сухо произнесла матушка Хильдегард, быстро покачав головой, отчего ее покров заколыхался. - Nom de Dieu! [Во имя Бога! (фр.) – прим. пер.] – Почему ее мать не рассказала мне?
– Ее мать? – непонимающе переспросил Майкл.
– Да! Девушка привезла мне письмо от своей матери, очень сердечное, в нем та справлялась о моем здоровье и рекомендовала мне Джоан… Но, конечно же, ее мать должна была знать!
– Я не думаю, что она… Подождите.
Майкл вспомнил, как Джоан вытащила аккуратно сложенное письмо из кармана.
– Письмо, которое она привезла… было от Клэр Фрейзер? Его вы имеете в виду?
– Конечно!
Майкл глубоко вздохнул, и дюжина разрозненных частиц внезапно сложилась в узор. Он прокашлялся и неуверенно поднял палец.
– Первое, матушка: Клэр Фрейзер – жена отчима Джоан. Но она не мать Джоан.
Пронзительные черные глаза моргнули один раз.
– И второе: мой кузен Джаред рассказал мне, что Клэр Фрейзер была известна как… Белая Дама, когда жила в Париже много лет назад.
Матушка Хильдегард сердито прищелкнула языком.
– Она не была ей. Чепуха! Но, да, такие сплетни тогда ходили, – неохотно признала она.
Монахиня барабанила пальцами по столу; они были удивительно ловкие, хоть и стали узловатыми с возрастом, и Майкл вспомнил, что матушка Хильдегард когда-то была музыкантом.
– Матушка…
– Да?
– Не знаю, имеет ли это какое-то отношение… Вы не знакомы с человеком по имени Сен-Жермен, графом Сен-Жермен?
Лицо старой монахини и так было цвета пергамента, но от этих слов побледнело, словно кость, и матушка схватилась пальцами за край стола.
– Знаю, – произнесла она. – И скажите мне… быстро… какое отношение имеет граф к сестре Грегори.



ДЖОАН ДЛЯ ОЧИСТКИ СОВЕСТИ в последний раз ударила по очень массивной двери, затем повернулась и, тяжело дыша, в изнеможении прижалась к ней спиной. Огромная комната простиралась по всему верхнему этажу дома, по колоннам и балкам в разных местах было понятно, где снесли стены. Пахло в комнате необычно, а выглядела она еще более чуднó.
«Святой Михаил, защити меня», – прошептала она, в волнении перейдя на гэльский. В одном из углов стояла очень необычная кровать с витыми стойками по бокам и тяжелыми ламбрекенами из полотняных занавесей, вышитых, судя по всему, золотыми и серебряными нитями и заваленная перьевыми подушками и валиками. Неужели граф (он назвал свое имя, или, по крайней мере, титул, когда Джоан спросила) постоянно притаскивает сюда молоденьких девушек со злостными намерениями? Ведь, не обустроил же он эту комнату исключительно в ожидании ее появления… Пространство около кровати было полностью обставлено солидной блестящей мебелью с мраморными поверхностями на ужасных позолоченных ногах в виде лап с большими изогнутыми когтями, которые выглядели так, будто их оторвали от какого-то немыслимого зверя или птицы.
Самым что ни на есть деловым тоном, Сен-Жермен объявил ей, что он к тому же чародей, и велел ни к чему не прикасаться. Джоан перекрестилась и отвела взгляд от стола с отвратительными ножками: «На случай, если граф заколдовал мебель, и та оживает и ходит после наступления темноты», – подумала она и быстренько убежала в дальний конец комнаты, крепко сжимая четки в руке.
Эта часть помещения вселяла столь же сильную тревогу, но, по крайней мере, не выглядела так, будто все эти большие цветные стеклянные шары, колбочки и трубочки могли перемещаться сами по себе. Однако именно отсюда исходили самые отвратительные запахи: пахло чем-то на подобие сожженных волос, патоки и чего-то еще очень острого, от чего сворачивались волосы в носу, точно так же, как от выгребной ямы с селитрой. Длинный стол, на котором размещались все эти зловещие предметы, находился рядом с окном, и Джоан сразу же подошла к нему.
Большая река – Сена, как ее называл Майкл, – виднелась из окна, и от вида лодок и людей Джоан почувствовала себя более уверенно. Джоан оперлась рукой о стол, чтобы наклониться ближе, но задела что-то липкое и отдернула руку. Сглотнув, она прислонилась более осторожно. На окне изнутри стояла решетка. Оглядевшись вокруг, она увидела, что и все остальные окна также зарешечены.
«Во имя Пресвятой Девы, какие существа, по мнению этого человека, могут сюда забраться?» Мурашки побежали прямо по изгибу ее позвоночника, переходя на руки, и воображение девушки мгновенно нарисовало летающих демонов, парящих ночью над улицей и бьющихся кожаными крыльями об окна. «Или… дорогой Господь наш небесный!.. неужели решетки нужны, чтобы мебель не сбежала?»
В комнате нашелся довольно нормальный на вид табурет, Джоан опустилась на него и, закрыв глаза, начала с большим пылом молиться. Через некоторое время она вспомнила, что может дышать, а еще через пару минут снова начала соображать, вздрагивая лишь иногда.
Граф не угрожал ей. На самом деле, он не причинил вреда, лишь зажал рот рукой, а другой обвил вокруг талии и потащил вперед, затем весьма фамильярно подтолкнул под зад в свой экипаж, хотя и безо всякого намека на то, что хотел бы с ней возлечь.
В карете мужчина представился и кратко извинился за причиненные неудобства. («Неудобства? Какая наглость!») Затем, пристально глядя в лицо, схватил ее за руки и стал сжимать их все сильнее и сильнее. А потом поднес руки к своему лицу так близко, что Джоан подумала, что граф хочет понюхать их или поцеловать, но затем отпустил, и его лоб избороздили глубокие морщины.
Сен-Жермен игнорировал все вопросы девушки и настойчивые требования вернуть ее в монастырь. На самом деле мужчина, казалось, почти забыл, что Джоан сидит рядом, сжавшись в углу сиденья. Он что-то напряженно обдумывал, сжимая и разжимая свои губы. А потом притащил ее сюда, коротко сообщил, что она не пострадает, весьма пренебрежительным тоном добавил, что он колдун, и запер ее!
Джоан была напугана и возмущена. Но теперь, когда немного успокоилась, решила, что не боится его, и это показалось ей странным. Ведь должна бы бояться, так?
Но она поверила графу, когда тот сказал, что не причинит ей никакого вреда. Сен-Жермен не угрожал и не пытался запугать ее. Но если это правда… то, чего же он хочет?
«Вероятно, он хочет знать, что я подразумевала, подбежав к нему на рынке и сказав не делать это», – заметил ее здравый смысл, к сожалению, отсутствовавший до этого момента.
– О, – произнесла она вслух. Да, в этом есть логика. Естественно, графу было бы любопытно узнать об этом.
Девушка снова встала и, размышляя, принялась изучать комнату. «Я не могу сказать ему больше, чем уже сказала – вот в чем дело. Поверит ли он мне насчет голосов? Даже если так, он попытается узнать больше, а узнавать больше нечего. Что тогда?»
«Не жди, чтобы увидеть», – подсказал ей здравый смысл.
И сама придя к такому же выводу, Джоан не удосужилась себе ответить. Она нашла тяжелую мраморную ступку с пестиком: это подойдет. Обернула ступку своим передником и подошла к окну, выходившему на улицу. Джоан хотела разбить стекло, затем кричать, пока не привлечет к себе внимание. «Даже так высоко, – подумала она, – кто-нибудь да услышит меня. Жаль, улица тихая. Но…»
Джоан напряглась, словно охотничья собака. Возле одного из зданий напротив остановилась карета, и из неё вышел Майкл Мюррей! Он как раз надевал шляпу… Нет, она ни с чем и никогда не спутает эти пылающие рыжие волосы.
– Майкл! – закричала девушка во все горло.
Но мужчина не поднял голову, не услышав крик через стекло. Джоан ударила с размаху обернутой в ткань ступкой по окну, но та со звоном отскочила от решетки! Сделав глубокий вдох и прицелившись получше, на этот раз Джоан ударила по одному из стекол, и оно треснуло. Воодушевленная, она попробовала еще раз, приложив силу всех мышц рук и плеч, и получила вознаграждение в виде небольшого раскола, посыпавшегося стекла и порыва пахнущего илом воздуха с реки.
– Майкл! – но мужчина уже исчез.
На мгновение в открытой двери дома напротив мелькнуло лицо слуги, затем исчезло, как только дверь закрылась. Сквозь красную дымку разочарования Джоан заметила развевающуюся ленту черного крепа, свисающую с дверной ручки. «Кто-то умер?»

ЖЕНА ШАРЛЯ ЭУЛАЛИЯ сидела в маленькой гостиной в окружении кучки женщин. Дамы повернулись, чтобы посмотреть, кто пришел, и большинство автоматически подняли свои носовые платочки, готовясь к новому потоку слез. Все они, дружно моргнув при виде Майкла, повернулись к хозяйке дома, словно желая объяснения.
Глаза Эулалии были красными, но сухими. Женщина выглядела так, будто ее высушили в духовке, высосали всю влагу и цвет с лица, и оно, белое, словно бумага, плотно прилегало к костям. Она тоже посмотрела на Майкла, но без особого интереса. Майкл подумал, что женщина слишком потрясена тем, что произошло, и понимал ее состояние.
– Месье Мюррей, – произнесла она бесцветным голосом, когда Майкл склонился над ее рукой. – Как мило с вашей стороны нанести визит.
– Я… приношу соболезнования, мадам, от себя и моего кузена. Я не... слышал… о вашей тяжелой утрате, – Майкл почти заикался, пытаясь постичь реальное положение дел. «Что, черт возьми, произошло с Шарлем?»
Рот Эулалии искривился.
– Да, тяжелая утрата, – повторила она. – Спасибо.
Затем ее унылая погруженность в себя немного треснула, и Эулалия резко посмотрела на него.
– Вы не слышали. То есть… вы не знали? Вы пришли, чтобы встретиться с Шарлем?
– Э-э… да, мадам, – произнес Майкл смущенно.
Несколько женщин ахнули, но Эулалия уже встала на ноги.
– Хорошо, тогда вы можете увидеть его, – сказала она и вышла из комнаты, не оставив Майклу выбора, кроме как следовать за ней. – Его привели в порядок, – заметила она, открывая дверь в большую комнату по другую сторону от холла. Она говорила так, словно речь шла о каком-нибудь обычном происшествии, испачкавшем кухню.
Майкл подумал, что это, должно быть, и в самом деле было очень грязно. Шарль лежал на большом обеденном столе, украшенном тканью, гирляндами из зелени и цветов. Женщина в сером сидела у стола и плела еще венки из листьев и трав, лежащих в корзине: она подняла взгляд и посмотрела на Эулалию, потом на Майкла и потупила взор.
– Оставьте нас, – приказала Эулалия, слегка махнув рукой; женщина сразу встала и вышла.
Майкл заметил, что она плела венок из листьев лавра, и ему внезапно пришла в голову абсурдная мысль, что служанка собиралась увенчать им Шарля на манер греческого героя.
– Он перерезал себе горло, – сказала Эулалия. – Трус, – добавила она с жутким спокойствием, и Майкл задумался, что же произойдет, когда потрясение, в которое она погрузилась, начнет рассеиваться.
Он что-то почтительно промычал и, нежно коснувшись руки женщины, прошел мимо нее, чтобы посмотреть на своего друга.
«Скажите ему, чтобы он не делал этого».
Покойный не выглядел безмятежным. На лице его сохранились напряженные морщины, которые до сих пор не разгладились, и казалось, что он хмурится. Служащие погребальной конторы обмыли тело и одели его в слегка потрепанный камзол темно-синего цвета. Майкл подумал, что, вероятно, это единственная имевшаяся у Шарля одежда, которая хоть как-то соответствовала тому, чтобы появиться в обществе мертвым. И от внезапно нахлынувшей волной тоски по легкомысленности друга на глаза навернулись неожиданные слезы.
«Скажи ему не делать этого». А он не успел. «Если бы я пришел сразу же, когда она попросила меня… Остановило бы это его?»
Майкл чувствовал запах крови – прогорклое, тошнотворное зловоние, просачивающееся сквозь свежесть цветов и листьев. Служащий похоронной конторы повязал на шею Шарля белый платок, использовав старомодный узел, который сам Шарль и секунды не стал бы носить. Над платком виднелись черные швы, и рана резко выделялась на фоне синюшно-бледной кожи мертвеца.
Потрясение начинало давать о себе знать, и внезапно острая боль вины и гнева пронзила Майкла, словно игла.
– Трус? – переспросил он тихо.
Он не собирался произносить это как вопрос, просто так было более вежливо, что ли. Эулалия фыркнула, и, подняв глаза, Майкл встретил полный обвинения взгляд. Ее потрясение испарилось.
– Вы ведь всё знаете, – и в ее голосе не было и намека на вопрос. – Вы знали о своей невестке-шлюхе, не так ли? И о Бабетте? – женщина сжала губы, произнеся это имя. – О еще одной его любовнице?
– Я… нет. То есть… Леони сказала мне только вчера. Из-за этого я и приехал, чтобы поговорить с Шарлем.
«Ну, и конечно упомянул бы о Леони, – хотя о Бабетте он знал уже довольно давно, но говорить о ней совсем не собирался. – Но, Иисус, что, по мнению женщины, я мог сделать со всем этим?»
– Трус, – произнесла Эулалия, с презрением глядя на тело Шарля. – Он из всего устроил бардак… из всего! А потом не смог с этим справиться и сбежал, оставил меня одну с детьми, без гроша!
«Скажи ему не делать этого».
Взглянув на женщину, Майкл понял, что жена Шарля совсем не преувеличивала. Сейчас она пылала, но от страха и гнева – ее замороженное спокойствие совсем исчезло.
– А… особняк?.. – начал он, слабо указывая рукой на дорого обставленную элегантную комнату. Майкл знал, что это ее семейный дом, полученный в приданое.
Эулалия фыркнула.
– На прошлой неделе он проиграл его в карты, – сказала она горько. – Если мне повезет, новый владелец позволит похоронить Шарля, прежде чем попросит нас съехать.
– О, – упоминание о карточных играх встряхнуло его, и Майкл вспомнил о причине своего пребывания здесь. – Скажите, пожалуйста, мадам, не знаете ли вы приятеля Шарля… графа Сен-Жермена?
Это было грубо, но времени придумать более изысканный способ осведомиться не было.
Эулалия моргнула, придя в замешательство.
– Граф? Почему вы спрашиваете о нем? – выражение лица женщины заострилось от желания все узнать. – Думаете, он должен Шарлю деньги?
– Понятия не имею, но, конечно, могу разузнать для вас, – пообещал Майкл. – Если подскажете, где найти месье графа.
Женщина не засмеялась, но рот ее искривился, что при других обстоятельствах можно было принять за улыбку.
– Он живет на другой стороне улицы, – она указала на окно. – В том огромном домище из… Куда вы?
Но Майкл уже вышел в коридор, и только каблуки его сапог торопливо стучали по паркету.



НА ЛЕСТНИЦЕ ПОСЛЫШАЛИСЬ шаги; Джоан отошла от окна, но тут же повернула обратно, отчаянно желая, чтобы дверь на другой стороне улицы открылась и выпустила Майкла. «Зачем он туда пришел?»
Однако дверь не открылась, зато в замке той, что вела в комнату, раздался звук поворачиваемого ключа. В отчаянии Джоан рванула с пояса на талии четки и выбросила их в разбитое окно, затем метнулась через комнату к одному из ужасных стульев и уселась на него.
Вошедший граф огляделся вокруг и на мгновение встревожился, но когда заметил Джоан, лицо его расслабилось. Сен-Жермен подошел к девушке и протянул руку.
– Сожалею, что заставил вас ждать, мадемуазель, – произнес он очень вежливо. – Пойдемте со мной, пожалуйста. Я кое-что покажу вам.
– Я не хочу ни на что смотреть.
Девушка слегка напряглась и подвернула под себя ноги, чтобы графу было труднее поднять ее. Вдруг у нее получится хотя бы задержать его, пока Майкл не выйдет! Хотя он, возможно, и не заметит ее четки, а даже если заметит, то вряд ли догадается, что они принадлежат ей. И с какой стати он должен понять? Все монашеские четки выглядят одинаково!
Джоан напрягла уши, надеясь услышать звуки отъезжающей кареты на противоположной стороне улицы… Она будет кричать во всю мощь своих легких. На самом деле…
Граф слегка вздохнул, наклонился и, взяв девушку под локти, поднял вертикально, при этом ее колени все еще оставались нелепо согнутыми. Сен-Жермен действительно обладал огромной силой. Джоан опустила ноги, и вот уже граф, взяв ее под ручку, потащил к двери, послушную, словно корову на дойку! Девушка мгновенно решилась и, высвободившись рывком, подбежала к разбитому окну.
– ПОМОГИТЕ! – выкрикнула она в разбитое окно. – Помогите мне, помогите! То есть, аu secours! AU SECOU!..
Граф зажал ей рот и что-то пробормотал по-французски: Джоан не сомневалась, что, скорее всего, выругался. Сен-Жермен подхватил ее настолько быстро, что у Джоан чуть не вышибло дух, и прежде чем она смогла издать еще один звук, снова потащил к двери.



НЕ ОСТАНАВЛИВАЯСЬ, ЧТОБЫ надеть шляпу и плащ, Майкл так быстро вылетел на улицу, что его дремавший кучер проснулся, а лошади дернулись и протестующе заржали. Не задерживаясь и возле них, он перебежал через мостовую и стал тарабанить в большую покрытую бронзовыми листами дверь, которая загромыхала под его кулаками.
Стучал Майкл недолго, но, казалось, пролетела вечность, и, кипя от злости, он заколотил снова, потом остановился, чтобы перевести дыхание, и заметил на дороге четки. Подбежал, и, поднимая их, поцарапал руку, лишь теперь увидев, что они лежат в россыпи стеклянных осколков. Мужчина сразу же поднял голову, поискал глазами и обнаружил разбитое окно. В это же самое время массивная дверь открылась.
Майкл накинулся на дворецкого, словно дикая кошка, схватив его за грудки.
– Где она? Где, черт возьми?
– Она? Здесь нет никакой «её», месье… Месье граф живет совсем один. Вы…
– Где месье граф?
Майкл ощущал настолько сильную необходимость как можно скорее найти Джоан, что чувствовал: еще чуть-чуть, и он ударит человека. По-видимому, дворецкий это понял, потому что побледнел и, вырвавшись из его хватки, скрылся в глубинах дома. Не сомневаясь ни секунды, Майкл ринулся за ним.
Подгоняемый страхом, дворецкий устремился прямо по коридору, а Майкл неумолимо следовал по пятам. Мужчины ворвались через дверь в кухню (Майкл как в тумане увидел потрясенные лица поваров и горничных), а потом они выбежали в сад. Дворецкий на миг замедлился, спускаясь по ступенькам, и Майкл, набросившись на мужчину, сбил его с ног.
Вцепившись друг в друга, они покатились по посыпанной гравием дорожке, и, оказавшись сверху, Майкл схватил слабого соперника за грудки, и, тряся его, прокричал:
– ГДЕ ОН?
Полностью побежденный, дворецкий одной рукой закрыл лицо и, не глядя, указал на калитку в стене.
Майкл спрыгнул с поверженного тела и побежал туда, откуда доносились грохот колес кареты и стук копыт... Распахнув калитку, он успел увидеть зад кареты, грохочущей по аллее, и застывшего ошарашенного слугу, который как раз собирался скрыться в дверях каретного сарая. Майкл побежал, но было ясно, что ему не догнать карету на своих двоих.
– ДЖОАН! – прокричал он вслед исчезающему экипажу. – Я найду тебя!
Он не стал тратить время на допрос слуги, а побежал назад, проталкиваясь сквозь горничных и лакеев, собравшихся вокруг съежившегося дворецкого, и выбрался из дома, испугав своего кучера опять.
– Туда! – крикнул он, указывая на далекий перекресток улиц, где только что мелькнула карета. – Догоняй ту карету! Vite! [Быстро! (фр.) – прим. пер.]



– VITE! – ПОДСТЕГНУЛ и граф своего кучера, затем опустился на сиденье, закрыв окошко в крыше.
Свет угасал; дела заняли больше времени, чем Сен-Жермен планировал, и потому он торопился покинуть город еще до наступления темноты. Оставаться на городских улицах ночью опасно.
Пленница уставилась на него огромными в тусклом свете глазами. Девушка потеряла свой покров кандидатки, и ее темные волосы свободно струились по плечам. Она была хорошенькой, но очень испуганной. Граф пошарил в сумке на полу и вытащил фляжку с коньяком.
– Глотните немного, chéri.
Он вытащил пробку и протянул ей фляжку, которую Джоан взяла, но, не будучи уверена, стóит ли пить, лишь сморщила носик от пряного запаха.
– В самом деле, – заверил он девушку, – выпив, вы почувствуете себя лучше.
– Так все говорят, – медленно произнесла она на своем нескладном французском.
– Кто это – все? – переспросил он, удивляясь.
– Древний народец. Я не знаю точно, как они называются по-французски. Люди, что живут под холмами… souterrain? – добавила она сомневаясь. – В подземельях?
– В подземельях? И они дают вам коньяк?
Мужчина улыбнулся, но его сердце внезапно охватило волнение. Возможно, она такая же, как он. Сен-Жермен стал сомневаться в своем природном чутье, когда от его прикосновения ее руки не засветились, но девушка явно была особенной.
– Они дают еду и питье, – сказала она, поставив фляжку между диванной подушкой и стенкой кареты. – Но если вы возьмете у них что-нибудь, то потеряетесь во времени.
Сен-Жермен ощутил еще более сильный приступ волнения.
– Потеряетесь во времени? – повторил он, подбадривающе. – Что вы имеете в виду?
Джоан изо всех сил пыталась найти слова и от напряжения нахмурила брови.
– Они… ты… те, кого они околдовали… человек… или существо? Нет, он, человек… входит в холм, где звучит музыка, накрыты столы и все танцуют. Но утром, когда он возвращается… назад, то прошло уже двести лет с того момента, как он отправлялся на праздник с… народцем. Все, кого он знал, обратились в прах.
– Как интересно! – воскликнул граф.
В самом деле! И с новым приступом волнения Сен-Жермен задумался: а, может быть, те древние картины в глубоких недрах меловой шахты тоже нарисовали те народцы – кем бы они ни были?
Девушка прищурилась и стала наблюдать за графом, по-видимому, выискивая признаки его принадлежности к роду фейри. Сен-Жермен улыбнулся, хоть его сердце теперь громко билось прямо в ушах. Двести лет! Мелисанда («Черт ее побери…» – подумал он, с острой болью вспомнив Мадлен…) говорила ему, что именно на такой промежуток времени человек уходит сквозь камни. «Его можно варьировать при помощи драгоценных камней или крови, – добавляла она, – но обычно он такой». Так и было, когда он вернулся в первый раз.
– Не бойтесь, – сказал он девушке, надеясь успокоить ее. – Я только хочу, чтобы вы кое на что взглянули. Потом я отвезу вас обратно в монастырь… если вы по-прежнему будете хотеть туда вернуться? – поддразнивая, он поднял бровь.
И хотя он и так уже напугал девушку, в его намерения не входило застращать ее; и граф боялся, что девчонка неизбежно испугается еще больше. Сен-Жермен переживал, что она сделает, когда поймет, что он планирует привести ее в подземелье.



ВСТАВ КОЛЕНЯМИ НА сиденье и высунув голову из окна кареты, Майкл силой желания и мускулов подгонял экипаж. Почти совсем стемнело, и карета графа виднелась вдалеке в виде движущегося пятна. Однако они уже выехали за пределы города: на дороге не встречалось других больших повозок, и, вероятно, уже не встретится… а дальше очень мало поворотов, на которых такой большой экипаж мог бы съехать с главной дороги.
Ветер дул Майклу в лицо, отчего распустившиеся пряди волос бились по его щекам. Повеяло слабым запахом разложения – через несколько минут они проедут мимо кладбища.
Майкл безумно жалел, что не додумался захватить пистолет, шпагу – хоть что-нибудь! В карете никакого оружия не было, и ничего при себе, кроме одежды и хлама, который лежал в карманах. После быстрой проверки, он обнаружил горстку монет, использованный носовой платок (тот самый, кстати, что вернула Джоан, и Майкл крепко сжал его в руке), трутницу, скрученный кусок бумаги, обломок сургуча и маленький розоватый камень с желтой полоской, подобранный на улице. «Наверное, я смог бы смастерить пращу из носового платка, – пришла в голову безумная мысль. – Тогда я выстрелю графу камнем в лоб, а-ля Давид и Голиаф. А затем, полагаю, отрежу ему голову перочинным ножом, который лежит у меня в нагрудном кармане» – размышлял он.
Четки Джоан также лежали в кармане; он вынул их и намотал на левую руку, перебирая бусины, чтобы успокоиться… Майкл был слишком расстроен, чтобы молиться, но снова и снова тихо и неосознанно повторял: «Позволь мне найти ее вовремя!».

– СКАЖИТЕ МНЕ, – полюбопытствовал граф, – почему вы заговорили со мной в тот день на рынке?
– Лучше бы не говорила, – ответила девушка кратко.
Джоан и так-то не доверяла Сен-Жермену ни на дюйм… и ее подозрения усилились, когда он предложил ей коньяк. Прежде ей и в голову не приходило, что он действительно мог быть одним из Древнего народца. Они могли вести себя, как люди, и выглядеть точно так же. Мама в течение многих лет придерживалась убеждения (и даже кое-кто из Мюрреев тоже так думал), что жена Па – Клэр – одна из них. Сама Джоан сомневалась, ведь Клэр была добра к ней, но никто не утверждал, что народец не может быть добрым, если захочет.
Жена Па... Внезапное воспоминание о первой встрече с матушкой Хильдегард, когда Джоан отдавала письмо Клэр матери-настоятельнице, парализовало ее. Тогда она просто сказала, «ma mère» [от моей матери (фр.) – прим. пер.], не в состоянии вспомнить слово, которое могло бы означать «мачеха». Она не придала этому значения, потому что… ну, кому есть до этого дело?
– Клэр Фрейзер, – произнесла она вслух, внимательно наблюдая за графом. – Вы знаете ее?
Глаза графа расширились, сверкнув белками в темноте. «О, да, он ее отлично знает!»
– Знаю, – ответил он, наклонившись вперед. – Ваша мать, не так ли?
– Нет! – выдохнула Джоан с большим усилием и для пущего эффекта несколько раз повторила по-французски: – Нет, она не моя мать!
Но с упавшим сердцем поняла, что старалась напрасно: граф не поверил ей – это было видно по выражению его лица. Сен-Жермен явно думал, что она солгала, чтобы он отпустил ее.
– Я сказала вам те слова на рынке, потому что мне приказали голоса! – вырвалось у Джоан, так как она отчаянно нуждалась хоть в чем-нибудь, что отвлекло бы графа от ужасающего представления, что она тоже из народца. «Хотя, если он один из них, – подсказывал ей здравый смысл, – он должен узнать меня. О, Иисус, Агнец Божий… вот что он пытался сделать, когда так сильно сжимал мои руки и заглядывал мне в лицо».
– Голоса? – переспросил он в недоумении. – Какие голоса?
– В моей голове, – сказала она, мысленно вздохнув от раздражения. – Время от времени они что-то сообщают мне. То есть, о других людях. Знаете… – продолжила девушка, храбрясь, – я… (святой Джером на лепешке, как же это слово?!?) тот, кто видит будущее, – закончила она неубедительно. – Э-э… кое-что из будущего. Иногда. Не всегда.
Граф пальцем потирал пальцем верхнюю губу, и Джоан не поняла, выражал ли он этим свое сомнение или пытался не засмеяться – но так или иначе, она разозлилась.
– Так вот, один из них сказал мне передать вам, что я и сделала! – воскликнула она, переходя на шотландский диалект. – Я не знаю, что вы не должны делать, но я бы посоветовала вам этого не совершать!
Джоан запоздало поняла: возможно, предполагалось, что граф не должен убивать ее, а она чуть было сама не предложила ему эту идею. Но к тому времени, когда она разобралась в грамматике, чтобы объяснить ему, карета замедлила ход и затряслась по колдобинам из стороны в сторону, поскольку съехала с главной дороги. В воздухе стал ощущаться тошнотворный запах, и девушка села прямо, сильно испугавшись.
– Мария, Джозеф и Невеста, – пропищала она. – Где это мы?



МАЙКЛ ВЫПРЫГНУЛ ИЗ кареты почти до того, как та остановилась. И, хотя он не позволял им слишком сильно оторваться вперед, его кучер чуть не пропустил поворот, а экипаж графа остановился за пару минут до того, как они догнали их.
– Поболтай с тем кучером, – крикнул он своему, едва заметному на козлах. – Узнай, зачем граф приехал сюда! Выведай, чем он занимается!
«Ничем хорошим», – Майкл был просто уверен в этом. Он даже не мог представить, что кто-то захочет похитить монахиню и с наступлением темноты вывезти ее из Парижа, только чтобы остановиться на краю общественного кладбища. Если бы… до него не долетали слухи об извращенцах, которые убивали и расчленяли свои жертвы, и даже были такие, кто ел их… Живот Майкла скрутило, и его чуть не вырвало. Но блевать на бегу просто невозможно, и в темноте он заметил бледное пятно… надеясь и одновременно боясь, что это Джоан.
Внезапно ночь осветила цветная вспышка. Огромный шар зеленого огня расцвел в темноте, и благодаря этому жуткому сиянию Майкл ясно увидел Джоан с развевающимися по ветру волосами.
Майкл открыл рот, чтобы позвать Джоан, но его дыхание спёрло, и, прежде чем он смог восстановить его, девушка исчезла в земле, а граф последовал за ней с факелом в руке.
Через несколько секунд Мюррей добрался до шахты и увидел внизу очень слабое зеленое мерцание, которое вот-вот исчезнет в туннеле. Не задумываясь, он бросился вниз по лестнице.



– ВЫ ЧТО-НИБУДЬ СЛЫШИТЕ? – спросил граф у Джоан, когда они проходили мимо туннелей с белыми стенами, и так сильно схватил ее за руку, что, конечно же, потом на коже останутся синяки.
– Нет, – выдохнула она. – А что… я должна услышать?
Сен-Жермен только недовольно покачал головой, но больше из-за того к чему прислушивался сам, а не потому что злился на Джоан, что она ничего не слышала.
Джоан все-таки слега надеялась, что он исполнит свое обещание и отвезет ее обратно. Граф действительно хотел вернуться, ведь зажег несколько факелов и оставил их гореть вдоль всего пути. Значит, он не собирался исчезать в холме навсегда, забрав девушку с собой в освещенный бальный зал, где люди всю ночь танцевали со знатным народцем, не подозревая, что их собственный мир исчезает по другую сторону камней на холме.
Граф резко остановился и еще сильней сжал ее руку.
– Стойте спокойно, – произнес он едва слышно, хотя она и так не издавала ни звука. – Прислушайтесь.
Джоан слушала изо всех сил… и ей показалось, что, действительно, она что-то услышала. Однако поняла, что слышит шаги где-то вдалеке за спиной. Ее сердце на секунду остановилось.
– Что… что вы слышите? – спросила она.
Сен-Жермен посмотрел на нее, но было похоже, будто не видел ее вовсе.
– Их, – ответил он. – Камни. Бóльшую часть времени они издают жужжание. Но если приближается праздник огня или солнца, они начинают петь.
– Камни? – переспросила девушка тихо.
Граф что-то слышал, но явно не шаги, которые почудились ей. Шаги сейчас остановились, как если бы тот, кто шел, теперь ждал, возможно, осторожно крался шаг за шагом, чтобы не шуметь.
– Да, – ответил граф, лицо его выражало полную решимость.
Сен-Жермен снова пронзительно посмотрел на Джоан, но на этот раз действительно видел ее.
– Вы не слышите их, – произнес он утвердительно, и девушка покачала головой.
Он плотно сжал губы, но через мгновение указал подбородком на другой туннель, где, казалось, было что-то нарисовано на меловой стене.
Граф остановился, чтобы зажечь другой факел (этот заискрился блестящим желтым, воняя серой) и в его мерцающем свете Джоан разглядела облик Девы Марии с младенцем. Увидев эту картину, Джоан задышала легче, ведь, несомненно, в логове фейри не могло быть ничего похожего.
– Идемте, – произнес граф, и взял ее за руку.
Его собственная была холодной.



МАЙКЛ ЗАМЕТИЛ ИХ, когда они свернули в боковой туннель. Граф зажег еще один факел, на этот раз красный («Как он делает это?»), и было легко следовать за этим свечением.
«Насколько глубоко мы спустились в недра земли?» Майкл уже давно потерял счет поворотам, хотя смог бы вернуться, следуя за факелами, если только все они не прогорят.
Он все еще не придумал никакого плана, кроме как идти за ними, пока граф и Джоан не остановятся. Потом пусть узнают, что он здесь, и тогда… что ж, он заберет Джоан любой ценой.
Тяжело сглотнув, с четками все еще намотанными на левую руку и с перочинным ножом в правой, Майкл шагнул во тьму.



ПЕЩЕРА БЫЛА круглой и довольно просторной – настолько, что свет факела не достигал всех краев, но осветил пентаграмму, начерченную на полу в центре.
Зачастую, когда Ракоци слышал шум, его кости начинали ныть, и каждый раз его сердце ускоряло свой ритм, а руки потели. На миг граф отпустил руки монахини, чтобы вытереть свою ладонь о подол камзола, не желая вызвать у девушки отвращение. Она выглядела испуганной, но не до потери пульса, и если и слышала шум, то непременно…
Глаза Джоан внезапно расширились.
– Кто это? – спросила она.
Ракоци повернулся и увидел Раймона, спокойно стоящего в центре пентаграммы.
– Bon soir, mademoiselle, [Добрый вечер, мадемуазель (фр.) – прим. пер.] – произнес Лягушонок, вежливо поклонившись.
– Ах… bon soir, – ответила девушка тихо.
– Какого черта вы здесь делаете?
Ракоци встал между Раймоном и монахиней.
– Вполне вероятно, то же самое, что и вы, – ответил Лягушонок. – Не хотите представить свою petite amie [юную подругу (фр.) – прим. пер.], сэр?
От шока, гнева и явного замешательства Ракоци на секунду лишился дара речи. «Что это адское создание делает здесь? Стоп… девчонка! Та самая потерянная дочь, о которой он упоминал: монашка и есть его дочь! Он обнаружил ее местонахождение и последовал за ними в это место». Ракоци снова крепко схватил девушку за руку.
– Она шотландка, – сказал он. – И, как видите, монахиня. Так что, не ваша забота.
Лягушонок выглядел довольным, спокойным и невозмутимым. Ракоци же вспотел, шум накатывал на него волнами. Граф ощутил в своем кармане небольшой мешочек с камушками – плотный комочек рядом с сердцем. Они, казались теплыми, даже теплее его кожи.
– Не думаю, что она такая же, правда, – сказал Раймон. – Какое вам до нее дело?
– Это тоже вас не касается.
Граф пытался думать. «Я не могу вытащить камни – не на виду же у проклятого Лягушонка. Может просто уйти с девчонкой? Но если Лягушонок хочет навредить мне… и если девчонка действительно не является…»
Раймон не обратил внимания на грубость и снова поклонился девушке.
– Я – мастер Раймон, дорогая, – представился он. – А вы?
– Джоан Maк… – произнесла она. – Э-э… то есть, сестра Грегори, – Джоан пыталась освободиться от руки Ракоци. – Гм. Если я никому из вас не нужна, джентльмены…



– О ней позабочусь я, джентльмены.
От нервного возбуждения голос звучал высоко, но твердо. Потрясенный, Ракоци оглянулся и увидел, как из темноты вышел молодой торговец вином, взъерошенный и грязный, но взгляд его был устремлен на девушку. Рядом с Ракоци монахиня охнула.
– Сестра, – торговец поклонился.
Мужчина был бледен, но не волновался. Казалось, будто холод пещеры просочился в его кости, но он вытянул руку, на ней раскачивались бусины деревянных четок.
– Вы потеряли свои четки.



ДЖОАН ПОДУМАЛА, что сейчас упадет в обморок – просто от абсолютного облегчения. Ее колени подгибались от ужаса и усталости, но собрав последние силы, она вырвалась из хватки графа и, спотыкаясь, побежала в объятия Майкла. Мюррей схватил ее и, почти волоча, оттащил подальше от графа.
Сен-Жермен сердито рыкнул и двинулся вслед за Джоан, но Майкл и маленький человечек с лягушачьим лицом одновременно крикнули:
– Остановись, грязный ублюдок!
– Стой!
Граф сначала повернулся к одному, потом к другому. Он выглядел… словно сумасшедший... Джоан сглотнула и стала подталкивать Майкла в сторону выхода из пещеры, только сейчас заметив перочинный нож в его руке.
– Что вы собирались сделать с ним? – прошептала она. – Побрить кого-то?
– Выпустить воздух, – буркнул Майкл, не спуская глаз с обоих мужчин; руку он опустил, но нож не убрал.
– Ваша дочь, – прохрипел граф мастеру Раймону. – Вы искали потерянную дочь. Я нашел ее.
Брови Раймона взлетели вверх, и он поглядел на Джоан.
– Мою? – удивился он. – Она не моя дочь. Неужто сами не видите?
Граф так глубоко вздохнул, что в его горле затрещало.
– Вижу? Но…
Лягушонок нетерпеливо перебил.
– Разве вы не видите ауру? Наэлектризованную субстанцию, окружающую людей, – объяснил он, махнув рукой вокруг собственной головы.
Ракоци провел рукой по лицу.
– Нет, не вижу…
– Ради всего святого, идите сюда!
Раймон подошел к краю звезды, потянулся и схватил графа за руку.



РАКОЦИ ЗАМЕР от прикосновения. От их соединенных рук взметнулось голубое свечение, и мужчина ахнул, ощутив волну энергии, какую никогда раньше не испытывал. Раймон потянул сильнее, и Ракоци, перешагнув линию, вошел в пентаграмму.
Наступила тишина. Жужжание прекратилось. Он чуть не разрыдался от облегчения.
– Я... вы... – пробормотал он, глядя на соединенные руки.
– Вы не знали? – Раймон удивился.
– Что вы тоже... – он махнул на пентаграмму, – я думал, что, возможно, так и есть...
– Не об этом, – произнес Раймон почти нежно, – Что вы один из моих.
– Из ваших?
Ракоци снова посмотрел вниз: теперь голубой свет пульсировал мягко, обволакивая их пальцы.
– У всех есть определенная аура, – произнес Рэймон. – Но только у моих… людей… такая.
В благословенной тишине вновь вернулась способность думать. И первое, что пришло в голову – «Звездная палата» и король, наблюдающий за тем, как они смотрят друг на друга поверх чаши с ядом. И теперь граф понял, почему Лягушонок не убил его.



В ГОЛОВЕ РОИЛАСЬ масса вопросов… о мадам Бланш, голубом свечении, Мелисанде и Мадлен… Мысль о Мадлен и о том, что росло в ее матке, почти вернула графа с небес на землю, но желание узнать – наконец-то узнать! – было слишком велико.
– Вы можете… мы можем… ходить в будущее?
Раймон немного поколебался, затем кивнул.
– Да. Но это небезопасно. Совсем небезопасно.
– Вы покажете мне?
– Я серьезно, – рука Лягушонка напряглась, сжав сильнее, – очень опасно знать, не говоря уже о том, чтобы делать.
Ракоци засмеялся, внезапно почувствовав, что воспрянул духом и полон радости. Почему он должен бояться знаний? Возможно, проход может убить… но его карман полон драгоценных камней, и, кроме того, какой смысл ждать, чтобы умереть медленно?
– Расскажите мне! – попросил он, сжав руку Лягушонка. – Ради нашей общей крови!



ДЖОАН СТОЯЛА НЕПОДВИЖНО, удивляясь тому, что видела. Майкл все еще обнимал ее, но девушка почти не замечала.
– Граф из них! – прошептала она. – Он действительно из них! Они оба такие!
– Оба какие? – Майкл не понимая смотрел на нее.
– Из Древнего народца! Они фейри!
Майкл во все глаза глядел на то, что происходило прямо перед ним. Двое мужчин стояли лицом к лицу, взявшись за руки, их губы двигались в оживленном разговоре… в полнейшей тишине. Сцена напоминала пантомиму, но была менее интересна.
– Мне все равно, кто они такие. Чокнутые, преступники, демоны или ангелы… Идем!
Он опустил руку и взял ладонь девушки в свою, но Джоан будто вросла в каменный пол, словно молодой дубок, ее глаза расширялись все больше и больше.
Она сжала руку Майкла так крепко, что захрустели кости, и закричала во всю мощь свих легких:
– Не делай этого!!
И Майкл повернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как те двое исчезают.



СПОТЫКАЯСЬ, ОНИ ШЛИ вдоль длинных тусклых проходов, залитых мерцающим светом угасающих факелов: красного, желтого, синего, зеленого и жуткого фиолетового, в свете которого лицо Джоан напоминало утопленника.
– Des feux d'artifice [Фейерверк (фр.) – прим. пер.], – голос Майкла звучал странно, отзываясь эхом в пустых туннелях. – Уловка фокусника.
– Что?
Джоан была словно под воздействием наркотиков: от потрясения под ее глазами залегли черные тени.
– Огни. Цвета... Вы никогда не слышали о фейерверках?
– Нет.
– О.
Казалось, объяснение потребует слишком много сил, и они продолжили идти в тишине, торопясь к выходу из шахты, прежде чем свет погаснет совсем.
Дойдя до конца, Майкл остановился, чтобы пропустить девушку вперед, слишком поздно догадавшись, что первым пойти должен был он: вдруг Джоан решит, что он хочет заглянуть ей под платье… Молодой человек быстро отвернулся, лицо его пылало.
– Думаете, он был из них? То есть, они оба из них? – Джоан задержалась, поднявшись на пару футов по лестнице.
За ее спиной он увидел звезды, такие безмятежные в бархатном небе.
– Кто?
Майкл смотрел в лицо Джоан, чтобы не задеть ее скромность. Сейчас девушка выглядела лучше, но разговаривала очень серьезно.
– Что они оба были из Древнего народца? Из фейри?
– Полагаю, что это возможно.
Он соображал очень медленно, потому что не хотел даже пытаться думать. Жестом пригласил ее подниматься и последовал за ней, закрыв глаза. Если они одни из Древних, то, вероятно, и тетушка Клэр тоже. Майкл действительно не хотел об этом думать.
Он полной грудью с благодарностью вдохнул свежий воздух. Сейчас ветер дул в сторону города, принося с полей смолистый прохладный аромат сосен, дыхание травы и коров. Он почувствовал, как Джоан, вздохнув, медленно выдохнула, затем повернулась к нему, обняла и прижалась лбом к его груди. Он также обнял ее, и они стояли так некоторое время, ощущая мир и покой.
Наконец она пошевелилась и выпрямилась.
– Тогда, лучше отвезите меня обратно, – попросила она. – А то сестры, наверное, сходят с ума.
Майкл ощутил острое разочарование, но покорно повернулся в сторону кареты, стоявшей чуть вдалеке. Потом повернулся обратно.
– Вы уверены? – спросил он. – Это ваши голоса сказали вам вернуться?
Джоан горько рассмеялась.
– Мне не нужны голоса, чтобы знать это, – она провела рукой по волосам, убрав их с лица. – В Хайленде, если мужчина овдовел, то может жениться еще раз, как только найдет женщину, которая будет штопать его рубашки и воспитать его детишек. Но сестра Филомена сказала, что в Париже совсем другие правила: мужчина должен носить траур целый год.
- Он может носить траур, а может и жениться, – ответил Майкл, чуть помолчав.
«Достаточно ли года, – подумал он, – чтобы излечить огромную брешь по имени Лилли?» Он знал, что никогда не забудет и никогда не прекратит видеть ее образ. Но он также помнил слова, которые сказал ему Йен.
«Через какое-то время ты обнаружишь, что находишься в другом месте, и поймешь, что ты совсем другой человек, чем раньше. Затем оглянешься и увидишь, что есть вокруг тебя. И, возможно, найдешь себе применение».
Лицо Джоан было бледным и серьезным в лунном свете, а губы нежными.
– Кандидатке дается год, чтобы решить, останется ли она и станет послушницей… или… или уйдет. Требуется время. Чтобы понять.
– Да, – тихо сказал Майкл. – Да, чтобы понять.
Молодой человек повернулся, чтобы пойти, но Джоан остановила его, положив свою ладонь на его руку.
– Майкл, – позвала она. – Поцелуй меня. Думаю, я должна понять, прежде чем решить.