Это сага, которая завоевала сердца миллионов читателей во всем мире. Это сага о великой любви Клэр Рэндалл и Джейми Фрейзера - любви, которой не страшны пространство и время. Это сага о женщине, которая нашла в себе силы и мужество противостоять обстоятельствам. Двадцать лет назад Клэр Рэндалл, используя магию древнего каменного круга, вернулась из прошлого, спасаясь от неминуемой гибели и спасая свое не рожденное дитя. Двадцать лет она прожила в современном мире, продолжая любить того, с кем ее разделили века. Но теперь, когда она узнала, что ее возлюбленный Джейми Фрейзер выжил после ужасной битвы, ничто не может удержать ее здесь. Клэр без колебаний возвращается в Шотландию XVIII века, чтобы разыскать Джейми. Однако за эти годы каждый из них пережил слишком многое. Остался ли Джейми тем достойным восхищения человеком, которого Клэр полюбила когда-то? Смогут ли они возродить то пылкое и глубокое чувство, которое некогда связывало их?
Серия: Чужестранка Автор: Диана Гэблдон Перевод книги: Виталий Эдуардович Волковский
Приятного чтения. Вы так же можете оставлять свои комментарии, отзывы, а так же обсуждать книгу.
Дата: Воскресенье, 20.09.2015, 16:59 | Сообщение # 26
Король
Сообщений: 19994
— Я выбросил его в море. Грей тупо воззрился на него. — Что? — Я выбросил его в море, — терпеливо повторил Фрэзер. Раскосые голубые глаза встретились с глазами Грея. — Может быть, вы слышали о месте, которое называют «Чертовым котлом»? Оно находится не более чем в миле от святыни. — Зачем? Зачем вы это сделали? — спросил Грей. — Не слишком разумный поступок. — В то время меня не очень–то волновало, что разумно, что нет, — тихо сказал Фрэзер. — Я пошел туда с надеждой, а когда эта надежда исчезла, клад показался мне никчемным набором металлических кругляшей и камушков. Мне они были ни к чему. — Он иронически изогнул одну бровь. — Но я не видел смысла и в том, чтобы отдать найденные ценности королю Георгу. Поэтому я зашвырнул их в море. Грей откинулся назад в кресле и машинально плеснул себе еще хереса, почти не замечая, что делает. Его мысли пребывали в смятении. Фрэзер сидел, отвернувшись, подперев подбородок кулаком, и глядел в огонь с прежней бесстрастностью. Падавший сзади свет подчеркивал длинную прямую линию носа и мягкий изгиб губы, оставляя подбородок и лоб в тени. Грей сделал изрядный глоток вина и взял себя в руки. — Трогательная история, мистер Фрэзер, — ровным голосом произнес он. — Весьма драматичная. Но нет ни единого доказательства ее правдивости. Фрэзер пошевелился, повернул голову и посмотрел на коменданта. Чуть скошенные глаза шотландца сузились, словно скрывая насмешку. — Ну, майор, как раз за этим дело не станет. Он пошарил под поясом своих драных штанов и вытянул руку над столом. Грей машинально протянул свою руку, и на его открытую ладонь упал маленький предмет. Это был сапфир, темно–голубой, как глаза Фрэзера, и к тому же весьма внушительных для драгоценного камня размеров. Грей открыл рот, но от изумления ничего не смог произнести. — Вот вам доказательство того, что сокровище существовало, майор, — Фрэзер кивнул на камень в руке Грея, и их взгляды встретились над столом. — Что же касается остального, майор, вам остается только поверить мне на слово. — Но… но… вы сказали… — Сказал. Фрэзер был спокоен так, как будто они обсуждали погоду. — Я оставил только этот камень, решив, что он может пригодиться, если меня когда–нибудь освободят или — тут вы были недалеки от истины — в надежде, что, может быть, мне удастся переправить его моим родным. Но вы должны понять, майор, — голубые глаза Джейми насмешливо блеснули, — что моя семья не смогла бы воспользоваться таким сокровищем, не привлекая к себе излишнего и весьма нежелательного внимания. Один камешек — куда ни шло, но не больше. Несмотря на растерянность, Грей не до конца утратил способность думать и сообразил, что Фрэзер прав: владелец небольшой усадьбы в горах, такой, как его зять, не смог бы обратить сокровище в деньги, избежав толков, за которыми неизбежно последовало бы появление в Лаллиброхе королевских солдат. А сам Фрэзер вполне может провести в тюрьме всю оставшуюся жизнь. И все же — взять и вот так просто выбросить найденный клад! Однако, глядя на шотландца, Грей вполне мог в это поверить. Если и есть человек, неподверженный алчности, так это Джеймс Фрэзер. Впрочем… — Как вам удалось сохранить его у себя? — неожиданно спросил Грей, — Вас ведь не то, что до нитки, до кожи обыскали, когда доставили обратно. Широкий рот слегка дрогнул в первой искренней улыбке, которую увидел майор за время этого разговора. — Я проглотил его, — ответил Фрэзер. Грей непроизвольно сжал сапфир в руке, а потом раскрыл ладонь и осторожно положил поблескивающий голубой камень на стол рядом с шахматной фигурой. — Понятно, — сказал он. — Не сомневаюсь, что вы поняли, майор, — сказал Фрэзер с серьезностью, которая еще больше подчеркнула насмешливую искорку в его глазах. — Грубая пища, знаете ли, порой имеет свои преимущества. Грей подавил неожиданный порыв рассмеяться, прижав палец к губам. — Вы, безусловно, правы, мистер Фрэзер. Он посидел, рассматривая голубой камень, а потом резко поднял глаза. — Вы ведь папист? Ответ был известен заранее: сторонники католиков Стюартов редко бывали не папистами. Не дожидаясь ответа, Грей встал и подошел к книжной полке в углу. Ему потребовалась секунда, чтобы найти подарок матери, не относившийся к кругу его обычного чтения. На стол рядом с камнем легла переплетенная в телячью кожу Библия. — Сам я готов принять на веру ваше слово джентльмена, мистер Фрэзер, — сказал он. — Но вы должны понять, что как офицер я прежде всего обязан руководствоваться долгом. Какое–то время Фрэзер молча смотрел на книгу с непроницаемым лицом. — Хорошо, майор, — наконец произнес он и без колебаний возложил на Священное Писание свою широкую ладонь. — Именем Всемогущего Бога я клянусь на Его Святом Слове, что найденное мною сокровище было именно таково, как я вам о том поведал. Его глаза светились в отблесках огня, темные и бездонные. — И я клянусь моей надеждой на вечное спасение, — добавил он тихо, — что оно покоится в море.
Дата: Воскресенье, 20.09.2015, 17:08 | Сообщение # 27
Король
Сообщений: 19994
ГАМБИТ Когда вопрос с французским золотом разрешился окончательно, они вернулись к тому, что стало для них обычным времяпрепровождением, — обмену мнениями по текущим вопросам жизни тюрьмы, за которым всегда следовала непринужденная беседа на отвлеченные темы, а время от времени и партия в шахматы. Сегодня вечером они встали из–за обеденного стола, все еще обсуждая длиннющий роман Сэмюэла Ричардсона «Памела». — Вы считаете, что размер книги оправдан сложностью содержания? — спросил Грей, наклонившись вперед, чтобы прикурить сигару от свечи на боковом столике. — В конце концов, такой толстенный роман требует как значительных затрат от издателя, так и значительных усилий от читателя. Фрэзер улыбнулся. Сам он не курил, но сегодня вечером решил пить портвейн, заявив, что это единственный напиток, вкус которого не может быть испорчен запахом табака. — Сколько в нем страниц? Тысяча двести? Да, кажется так. Видимо, трудно вместить сложные жизненные ситуации в тесное словесное пространство и претендовать на точность изложения. — Верно. Правда, я уже слышал этот аргумент: дескать, умение романиста заключается в искусном подборе деталей. Но не кажется ли вам, что толщина тома сама по себе указывает на неумение автора осуществлять такую подборку в рамках художественной необходимости, а это, в свою очередь, говорит о нехватке мастерства? Фрэзер задумался, медленно, мелкими глотками отпивая рубиновую жидкость. — Да, по правде сказать, мне попадались книги, где дело обстоит именно так. Автор стремится заставить читателей поверить в правдоподобие того, о чем пишет, обилием деталей. Однако в этом случае я думаю, дело обстоит иначе. Каждый персонаж весьма тщательно рассмотрен, и все описанные события кажутся необходимыми для развития сюжета. Нет, думаю, это правда, что некоторые истории для полноценного и достоверного изложения требуют большего пространства. Он сделал еще глоток и рассмеялся. — Конечно, майор, я признаюсь в наличии у меня, на сей счет некоего личного предубеждения. Учитывая обстоятельства, в которых я читал «Памелу», я был бы в восторге, если бы книга оказалась вдвое длиннее. — И что это были за обстоятельства? Грей поджал губы и выдул аккуратное колечко, которое поплыло к потолку. — Я семь лет прожил в пещере в горах, майор, — усмехнулся Фрэзер. — У меня редко бывало больше трех книг, и их должно было хватить не на один месяц. Да, я неравнодушен к толстым томам, но должен признаться, что это не главное качество. — Безусловно, — согласился Грей. Он прищурился, следя за движением первого колечка дыма, и выдул еще одно. Оно отклонилось от намеченной цели и отлетело в сторону. — Я помню, — продолжил он, энергично затягиваясь сигарой, отчего слова выходили с перебивками, — как подруга моей матери увидела эту книгу в гостиной у матушки… Наконец майор выдул новое колечко и удовлетворенно хмыкнул, когда оно точно вписалось в старое и рассеяло его в крохотное облачко. — Это была леди Хенсли. Она взяла книгу, посмотрела на нее беспомощно, как это свойственно многим женщинам, и сказала: «О, графиня! Как только вам хватает смелости браться за книгу такого большого объема! Боюсь, что я никогда бы не решилась начать столь длинный роман». После довольно точной имитации звонкого фальцета леди Хенсли Грею пришлось прокашляться. — На что матушка ответила, — продолжил он своим обычным голосом: — «Не стоит волноваться, дорогая, вы бы все равно его не поняли». Фрэзер рассмеялся и закашлялся, отгоняя остатки очередного колечка дыма. Грей быстро затушил сигару и встал. — Идемте, у нас как раз хватит времени на быструю партию. Их силы были неравны: Фрэзер играл в шахматы гораздо лучше, но порой Грею удавалось спасти своего короля благодаря отчаянно смелой игре. Сегодня вечером он попытался использовать гамбит Торремолиноса. Это был рискованный дебют, начинавшийся ходом коня на королевском фланге. При удачном начале он прокладывал путь для необычной комбинации ходов ладьи и слона, успех которой зависел от диспозиции на полях между королевским конем и пешкой королевского слона. Грей редко использовал эту комбинацию, ибо она не была рассчитана на посредственного игрока, недостаточно сообразительного, чтобы распознать замаскированную угрозу со стороны коня. Данный гамбит являлся оружием, пригодным против тонкого, проницательного соперника, а после почти трех месяцев еженедельных поединков Грей хорошо усвоил, какого рода ум противостоит ему за уставленной резными фигурами шахматной доской. Делая предпоследний ход комбинации, он заставил себя не задерживать дыхание, а почувствовав, что на нем ненадолго остановился взгляд Фрэзера, отвел глаза, чтобы не выдать своего волнения. Он потянулся к боковому столику за графином и наполнил оба бокала сладким темным портвейном, внимательно глядя, как поднимается уровень жидкости. Будет ли это пешка или конь? Фрэзер задумчиво склонился над доской, маленькие рыжеватые искорки подмигивали в его волосах, когда он покачивал головой, выбирая фигуру. Конь или пешка? Победа или поражение? Фрэзер поднял руку, и сердце майора замерло. Рука зависла над доской, помедлила — и взялась за фигуру. За коня. Грею не хватило самообладания, чтобы сдержать вздох облегчения. Фрэзер резко вскинул глаза, но было уже поздно. Стараясь не слишком выдавать свое ликование, майор сделал рокировку. Фрэзер нахмурился, глядя на доску, его глаза перебегали с одной шахматной фигуры на другую, оценивая варианты. Потом до него дошло. Он слегка дернулся, поднял голову и уставился на противника широко раскрытыми глазами. — Э, да вы, я вижу, коварный махинатор, — уважительно произнес он. — И где вы научились таким чертовским хитростям? — Меня научил этому старший брат, — ответил Грей, утратив присущую ему осторожность в приливе восторга от своего успеха: обычно он выигрывал у Фрэзера три раза из десяти, поэтому победа была особенно сладка. Фрэзер хмыкнул и, вытянув длинный указательный палец, аккуратно опрокинул своего коня. — Ну, от такого человека, как лорд Мелтон, вполне можно ожидать чего–то подобного, — небрежно сказал он. Грей застыл. Фрэзер заметил это и вопросительно выгнул бровь. — Ведь вы имели в виду лорда Мелтона? — спросил он. — Или, может быть, у вас есть еще один брат? — Нет, — ответил Грей. Его губы слегка онемели, возможно из–за крепкой сигары. — Нет, у меня только один брат. У него снова сжалось сердце, но отнюдь не от восторга. Неужели чертов шотландец все это время знал, с кем имеет дело? — Наша встреча была в силу обстоятельств довольно краткой, — сухо сказал шотландец. — Но незабываемой. — Он поднял свой бокал и сделал глоток, глядя на Грея. — Может быть, вы не знали, что я встретил лорда Мелтона на Куллоденском поле? — Знал. Я сам сражался при Куллодене. Все удовольствие Грея от победы испарилось. Он почувствовал, что его слегка мутит от дыма. — Правда, я не думал, что вы вспомните Хэла или что вам известно о нашем родстве. — Поскольку именно этой встрече я обязан жизнью, я вряд ли ее забуду, — сказал Фрэзер. Грей поднял глаза. — Если меня правильно информировали, при той встрече вы к нему особой благодарности не испытывали. Губы Фрэзера сжались, но тут же расслабились. — Верно, — тихо ответил он и невесело улыбнулся. — Дело в том, что ваш брат упорно не желал меня расстреливать. Вбил себе в голову, что обязан оставить меня в живых, а я в то время не был склонен благодарить кого–либо за подобную услугу. — Вы хотели, чтобы вас расстреляли? Грей поднял брови. Взгляд у шотландца был отсутствующий — он смотрел на шахматную доску, но явно видел нечто иное. — Наверное, у меня была на то причина, — сказал он тихо. — В то время. — Какая причина? — спросил Грей и, поймав на себе пристальный взгляд, поспешно пояснил: — Не сочтите этот вопрос за дерзость, просто мне и самому в то время приходилось испытывать схожие чувства. И потом, из того, что вы говорили о Стюартах, у меня не сложилось впечатления, будто поражение их претендента могло ввергнуть вас в безграничное отчаяние. Фрэзер слабо улыбнулся и кивнул в знак согласия. — Среди нас было немало сражавшихся из любви к Карлу Стюарту или из чувства верности к нему как к единственно законному королю. Но вы правы, я не принадлежал ни к тем, ни к другим. Больше он ничего пояснять не стал, и Грей со вздохом уставился на шахматную доску. — Я сказал, что в то время испытывал те же чувства, что и вы. Я потерял одного друга при Куллодене, — сказал он, сам удивляясь, с чего это ему приспичило завести разговор о Гекторе именно с этим человеком, шотландским воином, прорубавшим себе путь через поле смерти. Возможно тем самым, чей меч… И вместе с тем он не мог молчать, ведь ему не с кем было поговорить о Гекторе. Самым сокровенным он мог поделиться только с этим узником, который никому не перескажет его слов. — Он… Хэл, мой брат… заставил меня пойти и посмотреть на тело, — вырвалось у Грея. Он посмотрел вниз, на свою руку, на которой, выделяясь на фоне кожи, светился темно–голубой сапфир Гектора, похожий на тот, что нехотя отдал ему Фрэзер, только поменьше. — Он сказал, что я обязательно должен на него посмотреть, что, пока я не увижу его мертвым, я никогда по–настоящему не поверю в это. Если я не пойму, что Гектор, мой друг, действительно ушел, я буду страдать вечно. Когда я увижу его и пойму это, я, конечно, предамся скорби, но она минует — и все забудется. Он с вымученной улыбкой посмотрел на Фрэзера. По большому счету, Хэл, конечно, был прав. Но не совсем. Может быть, со временем он и оправился от потери, но забыть все равно не мог. Разве можно забыть Гектора, каким он увидел его в последний раз, неподвижно лежащим в свете раннего утра с восковым лицом — длинные темные ресницы покоились на его щеках так же, как когда он спал? Или зиявшую рану, которая наполовину отделяла его голову от тела, выставляя напоказ дыхательное горло и большие кровеносные сосуды шеи? Они сидели молча. Фрэзер ничего не сказал, только поднял свой бокал и осушил его залпом. Не спрашивая, Грей наполнил оба бокала в третий раз и удобно устроился в кресле, с любопытством глядя на гостя. — Вы находите свою жизнь очень обременительной, мистер Фрэзер? Шотландец поднял глаза, встретил его взгляд, долго молчал, но, видимо, не обнаружив никакого подвоха, а только чистое любопытство, позволил себе расслабиться. Он откинулся назад, медленно раскрыл правую ладонь и стал сжимать и разжимать кулак, разминая мышцы. От Грея не укрылось, что рука была когда–то повреждена — были заметны шрамы, а два пальца не разгибались. — Пожалуй, что не особенно, — медленно ответил Фрэзер, не отводя бесстрастного взгляда. — По моему разумению, самая большая тягость в жизни заключается в беспокойстве за тех, кому мы не можем помочь. — А разве не в отсутствии тех, кому мы хотим отдать свою любовь? Узник ответил не сразу. Может быть, он оценивал положение шахматных фигур на доске? — Это пустота, — наконец произнес он. — Но не бремя. Час был поздний, кругом царила тишина. — Ваша жена… вы говорили, она была целительницей? — Была. Она… ее звали Клэр. Фрэзер поднял бокал и отпил, как будто пытаясь убрать что–то, застрявшее в горле. — Наверное, вы очень любили ее, — тихо сказал Грей. Он заметил, что у Фрэзера появилось то же желание, что несколькими минутами ранее у него самого, — произнести имя, хранившееся в тайне, вернуть хоть на миг призрак любви. — Порой мне хотелось когда–нибудь поблагодарить вас, майор, — негромко сказал шотландец. Грей удивился. — Поблагодарить меня? За что? Гость поднял голову, скользнув взглядом по шахматной доске с законченной партией. — За ту ночь у Кэрриарика, где мы встретились в первый раз. — Он посмотрел на Грея в упор. — За то, что вы сделали ради моей жены. — Вы не забыли, — хрипловато произнес Грей. — Я не забыл, — откликнулся Фрэзер. Грей собрался с духом, посмотрел через стол на собеседника, но не обнаружил в раскосых голубых глазах ни намека на насмешку. Фрэзер кивнул ему очень серьезно. — Вы были достойным противником, майор. Я бы не забыл вас. Джон Грей рассмеялся. С горечью, но, как ни странно, без того стыда, который до сих пор испытывал при каждом воспоминании об этом позорном происшествии. — Если вы сочли достойным противником шестнадцатилетнего юнца, трясущегося от страха, мистер Фрэзер, то ничего удивительного, что армия горцев потерпела поражение! Фрэзер слегка улыбнулся. — Человек, который не трясется от страха, когда к его голове приставлен пистолет, майор, либо вовсе бесчувственный, либо тупой. Грей невольно рассмеялся. Уголки рта Фрэзера слегка дернулись вверх. — Вы не стали бы говорить для того, чтобы спасти собственную жизнь, но сделали это, чтобы спасти честь дамы. Честь моей супруги, — веско добавил Фрэзер. — На мой взгляд, это не трусость. Голос шотландца звучал так, что не оставлял места для сомнений в его искренности. — Я ничего не сделал для вашей жены, — возразил Грей с оттенком печали в голосе. — Ведь на самом деле ей ничто не угрожало. — Но вы этого не знали, верно? — сказал Фрэзер. — Вы хотели спасти ее честь и жизнь с риском для собственной. И тем самым оказали ей услугу, о которой я вспоминал не раз. Особенно после того, как потерял Клэр. Лишь очень наблюдательный человек мог бы заметить, что голос Фрэзера слегка дрогнул. — Понятно. Грей сделал глубокий вдох и медленно выдохнул. — Сочувствую вашей утрате. Они оба помолчали, каждый наедине со своим призраком. Потом узник поднял глаза и глубоко вздохнул. — Ваш брат был прав, майор, — сказал он. — Я благодарю вас и желаю доброй ночи. Он встал, поставил свой бокал и вышел из комнаты. В каком–то смысле это напомнило ему годы, проведенные в пещере, с визитами домой, к оазисам жизни и тепла в пустыне одиночества. Здесь было иначе: уход от тесноты, холода, грязи и убожества камер наверх, в уютные покои майора, где можно было на несколько часов оттаять и умом, и телом, расслабиться в тепле и сытости за разговором. Правда, это вызывало у него странное чувство пребывания не на своем месте, ощущение того, что он утратил какую–то ценную часть себя, которая не могла вынести возвращения обратно к повседневной жизни. С каждым разом возвращение давалось ему все труднее. Он стоял в продуваемом сквозняком коридоре, ожидая, когда надзиратель отопрет дверь камеры. Его уши уже заполняли храп и сопение спящих людей, а когда дверь отворилась, в ноздри ударил едкий, застоявшийся запах. Фрэзер быстро набрал воздуха и, пригнув голову, вошел. Когда его тень упала на лежавшие тесной кучей человеческие тела, а дверь позади него захлопнулась, отрезав свет, сонные узники зашевелились, а некоторые проснулись. — Что–то ты нынче припозднился, Макдью, — послышался хрипловатый спросонья голос Мардо Линдси. — Завтра небось с ног будешь валиться. — Я справлюсь, Мардо, — прошептал Фрэзер, переступая через спящих. Он снял плащ, аккуратно положил его на лавку, взял грубое одеяло и нашел свое место на полу. Все это время его высокая фигура маячила на фоне подсвеченного луной окошка.
Дата: Воскресенье, 20.09.2015, 17:09 | Сообщение # 28
Король
Сообщений: 19994
Когда Макдью улегся с ним рядом, Ронни Синклер перевернулся, сонно поморгал почти не видимыми в лунном свете песочного цвета ресницами и спросил: — Ну как, Макдью, хорошо тебя угостили? — Да, Ронни, спасибо. Он поворочался на каменном полу, стараясь устроиться поудобнее. — Завтра расскажешь? Узники получали странное удовольствие, слушая о том, что подавалось на ужин, воспринимая тот факт, что их предводителя хорошо кормили, как некое отличие или поощрение для всех них. — Ага, расскажу, Ронни, — пообещал Макдью. — Но сейчас мне нужно поспать, ладно? — Спокойной ночи, Макдью, — донесся из угла шепот Хейса, лежавшего впритык, как набор серебряных чайных ложек, с Маклеодом, Иннесом и Кейтом: всем хотелось поспать в тепле. — Приятных снов, Гэвин, — прошептал Макдью, и мало–помалу в камере воцарилась тишина. В ту ночь ему приснилась Клэр. Она лежала в его объятиях, осязаемая и благоухающая, с ребенком во чреве. Живот ее был круглым и гладким, как дыня, грудь — полной и пышной, с темными, словно налитыми вином, манящими сосками. Ее рука скользнула ему между ног, он ответил ей тем же, а когда она двинулась, мягкая, округлая выпуклость наполнила его ладонь. Она поднялась над ним с улыбкой, частично скрытой упавшими на лицо волосами, и перекинула через него ногу. Он тянулся к ее губам, требовал их, и она, откликнувшись, рассмеялась, склонилась, положив руки на его плечи и уронив волосы ему на лицо. Он вдохнул запах мха и солнечного света, ощутил спиной покалывание сухих листьев и понял, что они лежат в узкой горной долине неподалеку от Лаллиброха и все вокруг наполнено цветом ее медных буков. Буковые листья и буковый лес, золотистые глаза и гладкая белая кожа, окаймленные тенями. Грудь Клэр прижалась к его рту, и он жадно припал к набухшим соскам. Ее молоко было горячим и сладким, с легким привкусом серебра, как кровь оленя. — Сильнее, — прошептала она и, обхватив ладонью затылок, прижала его лицо. — Сильнее. Потом она вытянулась поверх него во весь рост, тело к телу, и он ощущал дитя в ее чреве, дитя, находившееся сейчас между ними, но не разделявшее, а сближавшее, заставлявшее их стремиться к еще большему единению, чтобы оградить и сберечь эту крохотную крупицу жизни. И это единение, единение их троих, было столь полным, что Джейми уже не осознавал, где начинается и где кончается каждый из них по отдельности. Он проснулся неожиданно, тяжело дыша, весь в поту и обнаружил, что лежит на боку под одной из лавок, свернувшись в клубок. Еще не рассвело, но он уже мог видеть очертания лежавших рядом с ним людей и надеялся лишь на то, что не кричал. Он снова закрыл глаза, но сон пропал. Джейми лежал совершенно неподвижно, чувствуя, как постепенно успокаивается сердце, и ждал рассвета.
18 июня 1755 года В тот вечер Джон Грей собирался очень тщательно: надел свежую полотняную сорочку и шелковые чулки, заплел волосы и воспользовался духами с запахом лимона и вербены. Над кольцом Гектора он немного замешкался, но, в конце концов, надел и его. Ужин удался: фазана, подстреленного им самолично, подали с салатом из зелени — из уважения к странным вкусам гостя и его представлениям о полезности. Теперь они сидели за шахматной доской, сосредоточившись над миттельшпилем, в связи, с чем затрагивавшиеся в ходе непринужденной беседы темы были до поры отложены. — Хотите хереса? Он поставил своего слона и потянулся. Фрэзер, поглощенный изучением новой позиции, кивнул. — Благодарю вас. Грей встал и пересек комнату, оставив Фрэзера у огня. Он достал из буфета бутылку и почувствовал, как тонкая струйка пота потекла по боку. Дело было не в том, что от камина тянуло жаром, просто он нервничал. К столу майор вернулся с бутылкой в одной руке и бокалами из хрусталя Уотерфорда, присланными ему матерью, — в другой. Жидкость с журчанием лилась в хрусталь, поблескивая в свете огня янтарем и розой. Глаза Фрэзера были устремлены на бокал, он рассеянно наблюдал за процедурой, но был погружен в свои мысли. Опущенные веки слегка прикрывали темно–голубые глаза. Грей гадал, о чем так задумался шотландец. Не о партии же — ее исход был очевиден. Майор передвинул слона на ферзевом фланге. Он знал, что этот ход всего лишь оттягивает неминуемое поражение, но все же представляет угрозу для ферзя Фрэзера, вынуждая произвести обмен ладьи. Сделав ход, хозяин встал, чтобы подложить в камин торфяной кирпичик. Он потянулся и зашел за спину своего противника, чтобы взглянуть на расположение фигур под иным углом. В это время, изучая позицию сверху, привстал и Джеймс Фрэзер. Он наклонился вперед, и отблески камина заиграли на его рыжей шевелюре, вторя свечению хереса в хрустальном бокале. Волосы Фрэзера были забраны сзади в хвост и перехвачены черной ленточкой; чтобы распустить их, потребовалось бы лишь легкое касание. Джон Грей представил, как запускает сзади пальцы под эту густую, блестящую шевелюру, пробегает рукой вверх, касается гладкого теплого затылка… Его рука непроизвольно сжалась в кулак, словно на самом деле почувствовав это прикосновение. — Ваш ход, майор. Тихий голос шотландца вернул его к реальности. Майор сел на свое место и устремил невидящий взгляд на шахматную доску. Впрочем, даже не глядя, он остро ощущал движения гостя. Воздух вокруг Фрэзера казался наэлектризованным, не позволяя не смотреть на него. Чтобы как–то замаскировать свои чувства, Грей взял бокал с хересом и пригубил, почти не ощущая вкуса. Фрэзер сидел неподвижно, как статуя, и только глаза, изучавшие шахматную доску, жили на его лице. В свете догорающего камина линии мощного тела были подчеркнуты тенью. Рука, окрашенная игрой огня в черный с золотом цвет, покоилась на столе, такая же неподвижная и совершенная, как стоящая рядом пешка, выбывшая из игры. Грей потянулся к слону на ферзевом фланге, и голубой камень в его перстне предостерегающе вспыхнул. «Это неправильно, Гектор? — подумал он. — То, что я могу полюбить человека, который, возможно, убил тебя?» Но может быть, то была попытка исправить прошлое, залечить раны, полученные при Куллодене ими обоими? Слон с мягким стуком встал на нужную клетку, а рука Грея, словно уже и не принадлежавшая ему и действовавшая, но собственной воле, легла сверху на ладонь Фрэзера. Она была теплой — такой теплой! — но твердой и неподвижной как мрамор. Ничто не двигалось на столе, только пламя мерцало в глубине хереса. И тогда Грей поднял глаза, и взгляды их встретились. — Уберите свою руку с моей, — очень тихо произнес Фрэзер. — Или я убью вас. Рука под ладонью Грея не шелохнулась, как не изменилось и выражение лица шотландца, но майор физически ощутил пронизывавшую его гостя дрожь негодования, спазм ненависти и отвращения. Совершенно неожиданно он снова вспомнил предупреждение Кворри, прозвучавшее в сознании так же отчетливо, как если бы было произнесено сейчас ему на ухо: «Если будете ужинать с ним наедине, не поворачивайтесь к нему спиной». Какое уж тут «спиной»! У него не было сил просто отвернуться. Даже отвести взгляд, или моргнуть, или хоть как–то вырваться из–под власти темно–голубых глаз, сковавших его намертво. Замедленным, словно он стоял на неразорвавшейся мине, движением Грей отвел руку назад. Наступила тишина, нарушаемая лишь стуком дождя да потрескиванием горевшего в камине торфа. Казалось, будто некоторое время ни один из них даже не дышал. Потом Фрэзер молча поднялся и вышел из комнаты.
ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ Холодный ноябрьский дождь поливал камни внутреннего двора и ряды выстроившихся там, промокших до нитки угрюмых узников. Впрочем, стоявшие в оцеплении красные мундиры промокли не меньше и выглядели так же уныло. Майор Грей ждал под козырьком крыши. Конечно, погода для проведения общей уборки камер была не лучшей, но ждать в это время года солнечного дня было бесполезно, а при наличии в не столь уж большой тюрьме двух сотен заключенных камеры, во избежание вспышек заразных болезней, необходимо драить не реже чем раз в месяц. Двери в главную камеру распахнулись, и группа проверенных заключенных, занимавшихся уборкой под бдительным присмотром стражников, вышла наружу. Позади всех вышагивал капрал Данстейбл с охапкой предметов, изъятых, как всегда, при проводившемся одновременно с уборкой обыске. — Обычный хлам, сэр, — доложил он, складывая свою добычу на стоявшую у локтя майора бочку. — Если что и заслуживает внимания, то вот это. «Это» представляло собой кусочек ткани шесть дюймов на четыре, лоскут от зеленого в клетку тартана. Данстейбл скользнул взглядом по лицам понурых узников, словно надеясь, что кто–то из них себя выдаст. Грей вздохнул и расправил плечи. — Да, пожалуй, да. Согласно королевскому указу горцам запрещалось носить традиционную одежду, и наличие у кого–либо тартана являлось несомненным нарушением. А всякое нарушение подлежало наказанию. Майор шагнул вперед, а капрал поднял лоскут и громко, на весь двор, прокричал: — Чье это? А ну, сознавайтесь! Грей перевел взгляд с клочка яркой ткани на ряд узников, мысленно перебирая их имена в попытке соотнести их со своими не столь уж обширными познаниями по части пледов. В деталях узоры существенно разнились даже в пределах одного клана, однако для каждого было характерно некое определенное сочетание цветов. Макалестер, Хейс, Иннес, Грэм, Макмартри, Маккензи, Макдональд… Стоп. Маккензи. Вот то, что надо! Ответ офицеру подсказали не столько знания о соответствии тех или иных цветов пледа определенному клану, сколько то, что он уже успел присмотреться к узникам. Маккензи, например, вызывал подозрение хотя бы тем, что его лицо всегда оставалось невозмутимым. Не слишком ли хорошо он владел собой для столь молодого человека? — Это твой плед, Маккензи, верно? Грей выхватил клочок ткани у капрала и сунул его под нос юноше. Лицо узника под разводами грязи побледнело. Рот свело судорогой, и он тяжело дышал через нос со слегка свистящим звуком. Грей сверлил парнишку торжествующим взглядом. Да, конечно, юный шотландец, как и все они, испытывал к врагам непримиримую ненависть, но по молодости лет не сумел спрятаться за стеной стоического безразличия, и теперь майору было ясно, что стоит чуть–чуть дожать — и он сломается. — Это мой плед. Спокойный, чуть ли не скучающий голос прозвучал так тихо и равнодушно, что ни Маккензи, ни Грей его не сразу восприняли. Они стояли, глядя друг на друга, пока протянувшаяся из–за плеча Энгюса Маккензи большая рука не забрала клочок ткани из руки офицера. Джон Грей отступил назад, словно его ударили под дых. Забыв о Маккензи, он поднял взгляд на несколько дюймов, необходимых, чтобы посмотреть на Джеймса Фрэзера. — Это не цвета Фрэзеров, — еле выговорил он, потому что губы его одеревенели, как и все лицо, чему, впрочем, он мог только радоваться, ибо эта маска не могла выдать смятения чувств, каковое никак нельзя было обнаруживать перед толпой узников. Рот Фрэзера слегка приоткрылся. Взгляд Грея был прикован к нему, потому что встретиться со взором темно–голубых глаз майор боялся. — Верно, — подтвердил шотландец. — Это тартан Маккензи. Клана моей матери. В каком–то дальнем уголке сознания Грея сохранилась, словно в папке с надписью «Джейми» на обложке, подборка сведений о семейных связях шотландца. Он знал, что мать его действительно была из клана Маккензи. Так же точно, как то, что тартан, конечно же, ему не принадлежит. Майор услышал себя будто со стороны. Голос его звучал спокойно и невозмутимо. — Владение тартанами клана запрещено законом. Вы, конечно, знаете, какое полагается за это наказание? Широкий рот искривился в усмешке. — Знаю. По рядам узников пробежал ропот. Настоящего движения вроде бы и не было, но Грей почувствовал выравнивание и уплотнение, как будто они подтягивались к Фрэзеру, окружали его, обступали, присоединялись к нему. Кружок распался и сформировался снова, а комендант остался за его пределами. Джейми Фрэзер вернулся к своим. Усилием воли Грей заставил себя отвести взгляд от мягких губ, слегка потрескавшихся от солнца и ветра. Выражение глаз шотландца было тем самым, какого он боялся: в них не было ни страха, ни гнева — только безразличие. Комендант подал знак страже. — Взять его! Майор Джон Уильям Грей склонил голову над письменным столом и подписывал бумаги одну за другой, практически не читая. Ему редко случалось засиживаться за работой до столь позднего часа, но нынче днем времени совсем не было, а документов накопилась уйма. «Две сотни фунтов пшеничной муки», — написал он, стараясь сосредоточиться на том, чтобы выходившие из–под его пера ряды черных закорючек выглядели аккуратно. Хуже всего в этой бумажной рутине было то, что время она отнимала, а вот мысли не занимала и не помогала избавиться от неприятных воспоминаний. «Шесть больших бочек эля для нужд гарнизона». Он отложил перо и сильно потер руки: утром во внутреннем дворе его пробрало холодом до костей, и это противное зябкое ощущение оставалось с ним по сию пору. Очаг полыхал вовсю, но помогал мало, тем более что Грей не подходил к нему и избегал смотреть на огонь. Хватит уже. Раз попробовал и застыл, как завороженный, увидев в пламени картину произошедшего в этот день. Спохватился майор, лишь, когда огонь опалил его мундир. Вздохнув, Грей снова взялся за перо, стараясь усилием воли отогнать встающее пред внутренним взором зрелище… С исполнением приговоров такого рода лучше не тянуть: ожидание вызывает среди заключенных нервозность, что чревато непредсказуемыми последствиями, а вот быстрая и неотвратимая кара способна оказать дисциплинирующее воздействие и привить узникам должное почтение к начальству, страже и тюремным порядкам. Правда, надежд, что этот случай добавит уважения к нему лично, Джон Грей не питал. Несмотря на странное ощущение, будто кровь в его жилах обратилась в ледяную воду, он, не повышая голоса, быстро и четко отдал необходимые приказы, столь же быстро и четко приведенные в исполнение. Заключенных выстроили рядами вдоль четырех сторон внутреннего двора под присмотром солдат, стоявших с багинетами наготове, чтобы мгновенно пресечь любую попытку воспрепятствовать экзекуции. Но никаких попыток сопротивления, никаких беспорядков не последовало. Заключенные смирно ждали в промозглой тишине внутреннего двора, нарушаемой лишь кашлем и тому подобными звуками, обычными для скопища людей, по большей части простуженных. Наступала зима, а в это время года простуда была обычным явлением не только в сырых камерах, но и в казармах. Заложив руки за спину, Грей наблюдал, как узника повели на помост. Капли дождя затекали коменданту за ворот, заставляя ежиться, в то время как обнаженный по пояс Фрэзер держался так, словно предстоящая процедура была для него привычной и не имела никакого значения. Когда его по знаку майора взяли за руки и привязали их к перекладинам столба для порки, он не сопротивлялся. Рот заткнули кляпом. Фрэзер стоял прямо, дождь стекал по его поднятым рукам и спине, пропитывая тонкую ткань штанов. Кивок сержанту, державшему свиток с постановлением об экзекуции, вызвал маленький водопад с полей шляпы коменданта. Грей раздраженно поправил шляпу и намокший парик и вновь принял официальную позу, успев услышать, как зачитывают обвинение и приговор: — …во исполнение закона о запрете килтов и тартанов, принятого парламентом его величества, совершивший указанное преступление приговаривается к наказанию шестьюдесятью ударами плетью. Грей с привычной отстраненностью бросил взгляд на сержанта–кузнеца, которому было поручено произвести порку; ни для начальника, ни для подчиненного это было не впервой. Поскольку дождь продолжался, майор воздержался от кивка и просто произнес полагающиеся по уставу слова: — Мистер Фрэзер, примите наказание. Он стоял, не отводя глаз под слегка опущенными веками, и наблюдал, как обрушиваются глухие удары плетью, и слышал хриплое дыхание узника. Мускулы наказуемого в инстинктивном сопротивлении боли отчаянно напрягались, буграми выступая под кожей, и собственные мышцы майора заныли так, что по ходу экзекуции ему пришлось переминаться с ноги на ногу. Спина Фрэзера окрасилась кровью, которая, смешиваясь с дождевой водой, стекала вниз, пачкая его штаны. Грей ощущал присутствие позади себя и солдат, и заключенных, но все взгляды были прикованы к помосту и фигуре на нем. Даже покашливание прекратилось. Но поверх всех ощущений, словно липкий слой грязи, накладывалось чувство отвращения к себе, вытекавшее из осознания того прискорбного факта, что его глаза прикованы к этой сцене вовсе не из чувства долга. Истиной причиной была полная неспособность оторвать взгляд от потока крови и дождя, сбегавшего по мускулам, сведенным болью. Сержант–кузнец наносил удары, делая лишь короткие паузы. Он немного торопился: как и всем, ему хотелось поскорее покончить с этим делом и уйти в тепло. Гриссом громко отсчитывал удары и отмечал каждый в протоколе наказания. Время от времени сержанту приходилось пропускать плеть между пальцами, чтобы очистить от крови и кусочков плоти. Потом он встряхивал ее, раскручивал над головой и вновь обрушивал на спину узника. — Тридцать! — выкрикнул сержант… Майор Грей выдвинул нижний ящик письменного стола, и его вырвало прямо на аккуратную стопку документов. Его ногти глубоко вонзились в ладони, но дрожь не унималась. Она засела глубоко в костях, как зимний холод. — Накройте его одеялом; я сейчас им займусь. Голос врача–англичанина, казалось, доносился издалека, он не ощущал никакой связи между этим голосом и руками, которые решительно обхватили его за плечи. Он вскрикнул, когда они переместили его, поскольку при этом движении едва подсохшие раны на спине лопнули. Заструившаяся по ребрам кровь усугубила дрожь, несмотря на то, что ему на плечи набросили грубое одеяло. Он вцепился в края лавки, на которой лежал, вжавшись щекой в дерево, закрыв глаза, пытаясь справиться с проклятой трясучкой. Где–то в комнате послышались шорох и шарканье, но ему, мучительно стискивавшему зубы, было не до того. Дверь закрылась, и наступила тишина. Неужели они оставили его одного? Нет, рядом с его головой послышались шаги, и одеяло опустили вниз, открыв исполосованную спину. — Хм. Досталось тебе, да, парень? Он не отозвался; впрочем, ответа и не ожидали. Врач отвернулся, а потом он почувствовал, как рука под его щекой приподняла голову. Под лицо подсунули полотенце, отделив кожу от грубого дерева. — Сейчас я очищу раны, — прозвучал бесстрастный голос. Когда рука коснулась спины, он выдохнул сквозь стиснутые зубы, услышал странный скулящий звук и, поняв, что звук этот вырвался у него, устыдился. — Сколько тебе лет, парень? — Девятнадцать, — успел ответить он, прежде чем закусил губу, подавляя очередной стон. Некоторое время доктор мягко касался его спины тут и там, потом поднялся, и он услышал звук опускающегося засова. — Теперь никто сюда не войдет, — доброжелательно произнес вернувшийся к нему врач. — Так что можешь кричать. — Эй! — упорно взывал чей–то голос — Приди в себя, приятель! Он медленно пришел в сознание, ощутил под щекой грубое дерево и не сразу сообразил, где находится. Возникшая из темноты рука слегка прикоснулась к его щеке. — Ты скрипел зубами во сне, приятель, — прошептал голос — Очень больно, да? — Ничего, терпеть можно, — пробормотал он, но когда попытался приподняться, боль уже не во сне, а наяву обожгла его спину так, что он невольно издал хриплый стон и рухнул обратно на скамью. Ему повезло: жребий осуществлять порку выпал Доусу, крепкому, средних лет служаке могучего сложения, но не жестокого нрава, не любившему экзекуций и исполнявшему наказания лишь постольку, поскольку это входило в его обязанности. Однако шестьдесят ударов плетью, даже нанесенных без энтузиазма, не могли остаться без последствий. — Эй, ты что? Нужно разогреть, но не так. Или ты хочешь его ошпарить? — В голосе Моррисона прозвучал укор. Ну конечно, Моррисон, как же без него. «Любопытно, — подумал он смутно. — Всякий раз, когда собирается группа людей, каждый находит себе подходящее занятие, пусть даже они никогда не занимались этим раньше». Моррисон, как и большинство из них, был работником на ферме. Скорее всего, умел хорошо управляться с живностью, но не особо думал об этом. Теперь же он сделался знахарем и природным целителем, к которому обращались за советом хоть с резями в животе, хоть со сломанным пальцем. Может быть, на деле Моррисон знал и умел лишь чуточку больше остальных, но, захворав, люди обращались к нему, так же как обращались к Макдью за утешением и советом. И за справедливостью. На спину ему положили горячую, дымящуюся ткань, и раны защипало так, что у него вырвался стон, а сдержать крик удалось, лишь сцепив намертво зубы. И тут же на спину мягко легла маленькая ладонь Моррисона. — Терпи, приятель, пока боль не пройдет. Когда кошмар развеялся, он заморгал, пытаясь понять, что ему говорят и кто находится рядом. Оказалось, что он лежит в затененном углу большой камеры, близ очага. От огня поднимался пар, должно быть, в котле кипела вода. Он увидел, как Уолтер Маклеод опустил в кипяток ворох тряпиц. Отблески огня придавали темной бороде и бровям Маклеода красноватый оттенок. Когда нагретые тряпки на его спине остыли до успокаивающего тепла, он закрыл глаза и погрузился в полудрему, убаюкиваемый тихим разговором находящихся поблизости людей. Оно было привычным, это состояние сонной отстраненности. Подобное ощущение он испытывал с тех пор, как протянул руку через плечо молодого Энгюса и зажал в кулаке обрывок ткани тартана. Как будто с того момента, когда он принял это решение, невидимый занавес отделил его от окружающих и он остался один в некоем тихом пространстве, бесконечного отдаленный от всех и вся. Как во сне, он последовал за стражником, обнажился по пояс, когда ему было велено, взошел на помост, услышал, не вникая, слова приговора, не обратил внимания ни на узлы, стянувшие запястья, ни на хлеставший по спине холодный дождь. Казалось, будто все это уже происходило раньше, ничто ничего не могло изменить; все было предначертано заранее. Что касается телесного наказания, то он вынес его без размышлений и сожалений, для которых не было места. Все силы ушли на то, чтобы не поддаться боли. — Тише, тише… Рука Моррисона остановилась на его шее, чтобы не дать ему шевельнуться, когда остывшие мокрые тряпки сменили на свежую горячую припарку, на миг обострившую все ощущения. Правда, при его нынешнем странном состоянии ума интенсивность всех чувств казалась равной. Он мог бы, если постараться, ощутить каждый отдельно взятый удар по его спине, увидеть каждый мысленным взором как яркую цветную полосу, рассекающую воображаемый темный фон. Но боль от кровавых рубцов, исполосовавших его от ребер до плеч, ничуть не пересиливала блаженную легкость в ногах, саднящее ощущение в запястьях или даже щекочущее прикосновение волос к щеке. Его пульс медленно и равномерно отдавался в ушах, а дыхание существовало как бы само по себе, отдельно от вздымающейся и опадающей груди. Он существовал лишь как коллекция фрагментов, набор маленьких элементов со своими собственными ощущениями, и ни один из них не имел особого значения для общего восприятия. — Давай, Макдью, — прозвучал голос Моррисона рядом с его ухом. — Подними голову и выпей это. На него резко пахнуло виски, и он попытался отвернуться. — Мне этого не нужно. — Нужно, — сказал Моррисон с неколебимой убежденностью в собственной правоте, присущей, похоже, всем знахарям, докторам и целителям, не сомневающимся в том, что все нужды и потребности пациентов известны им куда лучше, чем самим подопечным. Ни сил, ни желания спорить у него не было, потому он открыл рот и пригубил виски, чувствуя, как шейные мускулы дрожат от напряжения.
Виски добавило свою долю к хору наполнявших его ощущений. Жжение в горле и желудке, резкое пощипывание в задней части носа и некое смятение в голове, которое сказало ему, что он выпил слишком много и слишком быстро. — Чуть побольше, еще немножко, а? — стал уговаривать его Моррисон. — Славный малый, молодчина. Так–то оно лучше, верно? Бормоча слова одобрения, плотный Моррисон все время старался держаться так, чтобы загородить от Фрэзера своим телом значительную часть камеры. Из высокого окошка тянуло сквозняком, но он ощущал вокруг больше движения, чем можно было бы объяснить одним лишь ветром. — Ну как спина? Завтра, когда все затянется, тебе придется держаться прямо, словно аршин проглотил, но это не навсегда, и, вообще, по моему разумению, дело не настолько плохо, как могло бы быть. Но конечно, тебе не повредит еще выпить. К его губам настойчиво прижался ободок роговой чаши. Моррисон продолжал говорить, довольно громко и, в общем–то, Ни о чем, и это настораживало. Ну не любил Моррисон попусту молоть языком, не был он болтуном. Не понимая, в чем тут загвоздка, Фрэзер поднял голову, пытаясь понять, что происходит, но Моррисон снова вдавил ее вниз. — Не дергайся, Макдью, — шепнул он. — Этого тебе все равно не остановить. Непонятные звуки, которые пытался скрыть от него Моррисон, исходили из дальнего угла камеры. Какая–то возня, стук, потом равномерные глухие удары, надсадное дыхание и скулящие стоны. Сокамерники били молодого Энгюса Маккензи. Фрэзер напрягся но от этого усилия его обожгло болью. Голова закружилась, а Моррисон снова надавил на него, вынуждая лежать. — Не дергайся, Макдью, — произнес он тоном, в котором звучали и властность, и примирение с неизбежным. Голова снова закружилась, и он оставил попытки приподняться, поняв, что Моррисон прав и ему сейчас их не остановить. Он лежал неподвижно, закрыв глаза, и в ожидании, когда же смолкнут звуки расправы, невольно гадал, кто явился ее инициатором. Скорее всего, по его разумению, Синклер. Но наверняка не обошлось без активного участия Хейса и Линдси. И, похоже, они просто не могли поступить иначе, как не мог он или Моррисон. Люди делают то, для чего рождены. Один лечит, другой калечит — кому, что на роду написано. Звуки прекратились, слышалось лишь приглушенное, всхлипывающее тяжелое дыхание. Плечи Джейми расслабились, и он не шевельнулся, когда Моррисон убрал последнюю влажную припарку и бережно промокнул спину, убирая остаток влаги. Правда, сквозняк из окна заставил его поежиться от неожиданного холода, и он плотно сжал губы, чтобы не издать ни звука. Сегодня днем ему заткнули рот кляпом, и правильно сделали, а то много лет назад, при первой порке, он чуть не откусил себе нижнюю губу, только чтобы не кричать. Кружку с виски прижали к его губам, но на сей раз, он отвернулся, и кружку без возражений убрали. В другом месте она найдет более радушный прием. Скорее всего, у Миллигана, ирландца. У одного человека слабость к выпивке, у другого ненависть к ней. Один человек любитель женщин, а другой… Он вздохнул и слегка пошевелился на твердой дощатой койке. Моррисон накрыл его одеялом и ушел. Он чувствовал себя опустошенным и разбитым, но некоторые мысли, примостившиеся где–то в дальнем уголке сознания, в стороне от остальных, уже прояснились. Моррисон унес с собой и свечу, она горела в дальнем конце камеры, где, сгрудившись, сидели люди, выглядевшие на фоне света черными фигурами, безликими, но обрамленными золотистым свечением, подобно образам святых в старинных требниках. Интересно, откуда они взялись, эти дары, которые формируют природу человека? От Бога? Похоже ли это на нисхождение Заступника и языки пламени, сошедшие на апостолов? Он вспомнил картину на сюжет из Библии, висевшую в гостиной его матери: апостолы, увенчанные огнем, сами потрясены до испуга случившимся с ними и в своей растерянности похожи на зажженные для пиршества восковые свечи. Улыбаясь этому воспоминанию, он закрыл глаза, и на его веках заиграли отблески свечей. Клэр, его Клэр, которая знала, что послало ее к нему, ворвалась в жизнь, для которой явно не была рождена. И все же, несмотря на это, она знала, что делать, что ей суждено делать. А ведь далеко не каждому дано это везение — осознать свой дар. Рядом послышались осторожные шаги. Он открыл глаза и, хотя увидел только темную фигуру, сразу понял, кто это. — Как ты, Энгюс? — спросил он тихо на гэльском. — Я… в порядке. Но вы… сэр, я хочу сказать… я… мне так жаль… Джейми ободряюще сжал ему руку. — Я тоже в порядке, — сказал он. — Приляг, Энгюс, и отдохни. Молодой человек склонился и поцеловал тыльную сторону его ладони. — Можно мне побыть рядом с вами, сэр? Его рука весила тонну, но он все равно ее поднял и положил на голову юноши. Потом рука соскользнула, но он почувствовал, что напряжение отпустило Энгюса: его прикосновение сделало свое благотворное дело. Он был рожден вождем, но вынужден был склонить голову и с достоинством испить эту чашу до дна. Но каково человеку, который не рожден для той роли, которая ему выпала? Джону Грею, например, или Карлу Стюарту. В первый раз за десять лет он смог найти в себе силы простить того слабого человека, который некогда был его другом. Вынужденный неоднократно платить цену, которую требовал его собственный дар, он смог, наконец, понять, как тяжела участь того, кто был королем по рождению, но не по предназначению и призванию. Энгюс Маккензи сидел рядом с ним, прислонившись к стене. Он уронил голову на колени и тихо посапывал, закутавшись в одеяло. Фрэзер почувствовал, как сон подкрадывается к нему, суля воссоединение разрозненных частей его «я», и понял, что проснется поутру, вновь обретя целостность — но, конечно, еще не залечив болячки. А вместе с этим к нему пришло облегчение, связанное с избавлением от многих тягот, прежде всего от тяжести неразделенной ответственности, необходимости принимать решения. Искушение исчезло вместе с возможностью ему поддаться, но, что более важно, ушло, может быть даже навсегда, и бремя гнева. «Итак, — подумал он через собирающийся туман, — Джон Грей вернул мне мой удел и уже заодно это заслужил благодарность».
МИТТЕЛЬШПИЛЬ Инвернесс, 2 июня 1968 года Роджер нашел ее утром, свернувшуюся клубочком на диване в кабинете и укрытую пледом. Бумаги, вывалившиеся из папки, были небрежно разбросаны по полу. Свет из высоких, от пола до потолка, окон струился внутрь, заливая кабинет, но спинка дивана затеняла лицо Клэр и не давала рассвету разбудить ее. Луч только что перебрался через изгиб пыльного бархата и запутался в прядях ее волос. «Не лицо, а зеркало, во многих отношениях», — подумал Роджер, глядя на Клэр. Ее кожа была так нежна, что на висках и горле просвечивали голубые прожилки, а черты лица были будто выточены из слоновой кости. Плед соскользнул, обнажив плечи. Одна рука расслабленно покоилась на груди, так и не выпустив смятый листок бумаги. Роджер бережно приподнял ее руку, чтобы взять бумагу, не разбудив Клэр. Тяжелая от сна рука была поразительно теплой и гладкой. Его взгляд сразу остановился на этом имени; он знал, что она должна была найти его. — Джеймс Маккензи Фрэзер, — прошептал он и перевел взгляд с листка бумаги на спящую женщину. Луч света коснулся изгиба ее уха; она чуть пошевелилась, повернула голову и снова погрузилась в сон. — Не знаю, каким ты был, приятель, — обратился Роджер к невидимому шотландцу, — но раз заслужил ее, то наверняка представлял собой что–то стоящее. Роджер осторожно поправил плед, укутав плечи Клэр, опустил жалюзи на окне и, присев на корточки, стал собирать разбросанные бумаги из папки Ардсмура. Ардсмур. Даже если в этих записях и не отражено, что сталось с Джейми Фрэзером, в тюремных архивах, в конце концов, обязательно найдутся о нем какие–то сведения. Может потребоваться еще одна вылазка в архивы шотландских горцев или поездка в Лондон, но следующий шаг уже определен, путь ясен. Брианна спускалась по лестнице, когда он, двигаясь с преувеличенной осторожностью, закрыл за собой дверь кабинета. Она вопросительно посмотрела на него, и он с улыбкой поднял папку. — Он найден, — прошептал Роджер. Брианна промолчала, но улыбнулась в ответ, и эта улыбка озарила ее лицо, как ясное восходящее солнце.
ДЖИНИВА Хэлуотер, сентябрь 1756 года — Мне кажется, — осторожно заметил Грей, — вам стоит подумать о том, чтобы сменить имя. Он не ожидал ответа: за четыре дня путешествия Фрэзер не сказал ему ни единого слова, ухитряясь избегать непосредственного общения даже в неловких ситуациях, когда приходилось располагаться в одной комнате таверны. Грей пожал плечами и улегся в постель, тогда как Фрэзер, не отреагировав ни жестом, ни взглядом, завернулся в поношенный плащ и устроился перед очагом. Почесываясь от множества укусов блох и клопов, Грей рассудил, что Фрэзер, возможно, выбрал лучший вариант для сна. На следующий день Грей предпринял очередную попытку разговорить Фрэзера. — Ваш новый хозяин не очень хорошо настроен по отношению к Карлу Стюарту и его сторонникам, поскольку потерял при Престонпансе единственного сына, — продолжил он, обращаясь к чеканному профилю своего спутника. Гордон Дансени, молодой капитан из полка Болтона, был всего на несколько лет старше его самого. Они оба могли пасть на том поле, не случись встречи в лесу близ Кэрриарика. — Вы вряд ли можете надеяться скрыть тот факт, что вы шотландец и к тому же горец. Однако если вы снизойдете до того, чтобы принять добрый совет, то, право же, было бы осмотрительнее не использовать столь известное имя, как ваше собственное. Каменное выражение лица Фрэзера совершенно не изменилось. Он пришпорил лошадь и направил ее в обгон гнедого коня Грея, выискивая следы тропы, которую смыло недавнее наводнение. Время близилось к вечеру, когда они пересекли арку Эшнесского моста и начали спуск по склону в сторону озера Уотенлеф. Озерный край Англии совсем не похож на Шотландию, подумал Грей, но, по крайней мере, здесь тоже есть горы. С более мягкими очертаниями пологими склонами, далеко не столь грозные и суровые, как отвесные утесы горной Шотландии, но все–таки горы. Ветерок ранней осени нагонял рябь на мрачные воды озера Уотенлеф с его болотистыми, густо заросшими осокой и тростником отмелями. В этом году летние дожди были обильнее, чем обычно, озеро вышло из берегов, и верхушки затопленных кустов торчали над лениво колыхавшейся водой. На вершине следующего холма тропа расходилась в двух направлениях. Фрэзер, ехавший на некотором расстоянии впереди, придержал лошадь в ожидании указаний, и ветер разметал его волосы. В то утро он не заплел их, и огненные пряди вздымались над его головой, как языки пламени. Хлюпая по грязи вверх по склону, Джон Уильям Грей поднял взгляд на своего спутника, и у него перехватило дыхание: не будь этой развевающейся гривы, Фрэзера можно было бы принять за бронзовую конную статую. — О, Люцифер, сын зари, — прошептал Грей, облизав губы, но воздержался от того, чтобы произнести остаток цитаты. Для Джейми четырехдневная поездка в Хэлуотер обернулась сплошным мучением. Неожиданная иллюзия свободы в соединении с уверенностью в ее неизбежной утрате внушала ему недобрые предчувствия относительно неизвестного ему места назначения. К этому чувству добавлялись гнев и печаль, порожденные расставанием с товарищами и с горной Шотландией, усугубленные пониманием того, что расстались они, возможно, навсегда, ну и, наконец, вульгарная боль в седалищных мышцах, вызванная тем, что он отвык от седла. Все это в совокупности причиняло ему страдания, и лишь данное слово удерживало шотландца от того, чтобы, выбрав укромное местечко, стащить майора Джона Уильяма Грея с седла и придушить. Слова Грея эхом отзывались в ушах, наполовину заглушенные прерывистым ритмом его гневной крови, когда несколькими днями раньше он стоял в кабинете коменданта. — Поскольку обновление крепости в основном завершено — с помошью вас и ваших людей, — Грей позволил себе нотку иронии в голосе, — заключенных переведут в другое место, а в крепости Ардсмур разместится гарнизон в составе подразделений его величества двенадцатого драгунского полка. Военнопленных шотландцев переправят в американские колонии, — продолжил он. — Их продадут колонистам на условиях семилетнего рабочего контракта. Джейми старался держаться бесстрастно, но, услышав эту новость, почувствовал, что лицо и руки онемели от потрясения. — Рабочий контракт? Это все равно, что семилетнее рабство! Но на самом деле он думал даже не об этом. Одно слово звучало в его сознании: Америка! Страна первозданных лесов, населенная дикарями и, главное, отделенная от Британии тремя тысячами миль бурной водной пустыни. Семь лет рабства — это одно, но принудительные работы за океаном, в Америке, — это, по существу, пожизненное изгнание из Шотландии! — Рабочий контракт — это не рабство, — заверил его Грей, но майор не хуже шотландца знал, что помимо формального названия разница заключается только в том, что такого рода работник (если останется в живых) по истечении означенного срока вернет себе свободу. Во всем же прочем осужденный являлся самым настоящим рабом того человека, которому его продавала казна: хозяин мог подвергать его телесным наказаниям, включая порку и клеймение, и не имел права лишь казнить его. Рабу было запрещено покидать господина без его дозволения. Как теперь было запрещено и Джеймсу Фрэзеру. — Вас не отправят с остальными, — продолжил Грей, глядя в сторону. — Вы не просто военнопленный, вы осужденный изменник, приговоренный к тюремному заключению, и ваш приговор может быть пересмотрен лишь лично его величеством. А его величество не считает нужным заменять для вас меру наказания отправкой в колонии. Эти слова породили у Джейми сложную гамму чувств: помимо гнева и искреннего сочувствия к товарищам он ощутил (и осознал это) искорку постыдного облегчения, связанного с тем, что, какова бы ни была его судьба, ему не придется вверять себя морю. Пристыженный этим пониманием, он обратил холодный взгляд на Грея. — Золото, — невыразительно произнес он. — В этом все дело, верно? Пока оставалась слабая надежда на то, что из него удастся вытянуть сведения о полумифическом сокровище, английская корона не допустит, чтобы он сгинул в морской пучине или стал жертвой дикарей в колониях. Майор, по–прежнему глядя в сторону, молча пожал плечами, как бы соглашаясь. — И куда же меня отправят? Он сам услышал в своем голосе неприятную, тревожную хрипотцу. Грей принялся убирать свои записи. Было начало сентября, и теплый ветерок дул в приоткрытое окно, вороша бумаги. — Это место называется Хэлуотер. В Озерном крае Англии. Вас передадут в распоряжение лорда Дансени, которому вы будете служить в том качестве, какое он сочтет нужным. Грей поднял голову, но прочесть что–либо в его светло–голубых глазах было невозможно. — Раз в три месяца я буду посещать вас — с проверкой. И вот теперь, когда они ехали один за другим, Джейми смотрел на затянутую в красный мундир спину майора и, пытаясь хотя бы в мыслях найти освобождение, рисовал воображаемую картину расправы. Он представлял себе, как выкатятся эти голубые глаза, когда его руки сожмут, словно тиски, тонкое горло, и жилистое тело забьется в судорогах, пока не обмякнет, как удушенный кролик. Его величество? Как же! Нет уж, его не проведешь. Золото здесь всего лишь предлог, а остальное — дело рук Грея. Чертов майор устроил так, чтобы его отдали в услужение туда, где сам майор сможет надзирать над ним и злорадствовать. Такова его месть. По вечерам, укладываясь перед очагом в таверне, он мучился не столько от боли в каждой мышце, сколько от ярости и негодования и с теми же чувствами встречал рассвет. Дыхание спутника, каждое его шевеление приводили Джейми в бешенство, и он отчаянно мечтал о том, чтобы Грей позволил себе какую–нибудь непристойную выходку, которая смогла бы освободить его от данного слова. Однако Грей лишь посапывал, и жажда убийства оставалась неутоленной. Они пересекли мост Хэлвеллин и проехали вдоль берега очередного из здешних чудных, заросших травою озер, под кленами и лиственницами, красные и желтые листья которых, кружа и шелестя на ветру, липли к вспотевшему крупу коня и задевали лицо Джейми. И тут Грей, ехавший впереди, придержал лошадь и обернулся в седле. Значит, они добрались. Склон круто спускался в долину, где, полускрытый осенними деревьями, стоял усадебный дом. Перед Фрэзером раскинулся Хэлуотер, а с ним перспектива жизни в постыдном рабстве. Он выпрямился в седле и ударил лошадь пятками в бока сильнее, чем того хотел. Грея приняли в главной гостиной. Лорд Дансени великодушно не обратил внимания на его запыленную одежду и грязные сапоги, а леди Дансени, невысокая полная женщина с выцветшими светлыми волосами, в полной мере проявила гостеприимство. — Выпить, Джонни, с дороги тебе обязательно нужно выпить. И, Луиза, моя дорогая, может быть, ты приведешь девочек поздороваться с нашим гостем. Когда леди Дансени повернулась, чтобы отдать распоряжения лакею, его лордство склонился над бокалом и вполголоса спросил: — Шотландский пленник — ты привез его с собой? — Да, — ответил Грей. Леди Дансени, занятая оживленным разговором с дворецким относительно изменений в меню обеда, вряд ли могла услышать, но он счел за благо говорить тихо. — Я оставил его в передней, поскольку мне неизвестно, что ты собираешься с ним делать. — Ты говорил, что этот малый умеет управляться с лошадьми? Значит, лучше всего сделать его конюхом, как ты и предлагал. Лорд Дансени бросил взгляд на жену и предусмотрительно повернулся к ней спиной, чтобы обеспечить полную конфиденциальность разговора. — Я не говорил Луизе, кто он такой, — продолжил баронет. — Знаешь ведь, какие страшные слухи ходили о горцах во время восстания — страна была просто парализована страхом. И она так и не оправилась после смерти Гордона. — Я понимаю. Грей сочувственно погладил руку старика, думая, что и сам Дансени не оправился после смерти сына, хотя и не давал воли скорби ради жены и дочерей. — Я просто скажу ей, что этот человек слуга, которого ты мне порекомендовал. Э–э… он надежен, конечно? Я имею в виду… в общем, девочки… Лорд Дансени бросил на жену беспокойный взгляд. — Совершенно надежен, — заверил его Грей. — Это порядочный человек, и он дал слово. Он не будет ни входить в дом, ни покидать границы ваших владений, не получив на то особого дозволения. Он знал, что Хэлуотер раскинулся более чем на шестистах акрах. Конечно, это далеко от свободы и от Шотландии, но, может быть, лучше, чем каменные узилища Ардсмура или мытарства в далеких колониях. Дансени повернулся на звук отворившейся двери, и лицо его при виде двух дочерей осветилось радостью. — Ты ведь помнишь Джиниву, Джонни? — спросил он, подталкивая гостя вперед. — А Изабель? Когда ты приезжал в последний раз, она была малюткой. Как время–то летит, правда? Лорд с грустью покачал головой.
Теперь Изабель минуло четырнадцать — она была маленькой и пухленькой, как ее мать. Что же до Джинивы, то на самом деле Грей ее не помнил — точнее, та нескладная девчушка, которую он помнил, ничуть не походила на изящную семнадцатилетнюю девушку, протянувшую ему сейчас руку. Если Изабель была похожа на мать, то Джинива скорее удалась в отца. Она была высокой и стройной. Обильно тронутые сединой волосы лорда Дансени, возможно, прежде имели тот же блестящий каштановый цвет, ну а уж ясные серые глаза девушки точно были глазами отца. Девушки вежливо поздоровались с гостем, но было видно, что их интересует что–то другое. — Папа, — сказала Изабель, потянув отца за рукав, — там, в холле, какой–то мужчина. Огромный! Он смотрел на нас все время, пока мы спускались по лестнице! У него пугающий вид! — Кто это, папа? — спросила Джинива. Она проявляла большую сдержанность, чем сестра, но заинтересована была явно не меньше. — Э–э… ну, это, должно быть, новый конюх, которого привез нам Джон, — суетливо объяснил лорд Дансени. — Я велю одному из слуг отвести его… Баронета прервало неожиданное появление в дверях лакея. — Сэр, — вымолвил слуга, всем своим видом выражая крайнее потрясение. — В холле шотландец! И, дабы никто не усомнился в этом невероятном заявлении, он обернулся и сквозь дверной проем широким жестом указал на рослого человека в плаще, молча стоявшего позади него. Услышав это, незнакомец шагнул вперед и, найдя взглядом лорда Дансени, учтиво склонил голову. — Меня зовут Алекс Маккензи, — произнес он с мягким горским акцентом и вежливо, без намека на иронию, поклонился лорду Дансени. — Ваш слуга, милорд. Для того, кто привык к деятельной жизни на горной шотландской ферме, не говоря уж о каторжных работах по заготовке торфа, обязанности конюха в Озерном крае не должны были показаться утомительными. Однако Джейми после отправки его товарищей за море целых два месяца просидел в тесной камере в полном безделье, и в первое время это была для него не работа, а сущие муки ада. Отвыкшие от напряжения мышцы отчаянно болели, а усталость одолевала такая, что в течение первой недели, вернувшись к вечеру на свой сеновал, он валился чуть ли не замертво и даже не видел снов. В Хэлуотер Джейми прибыл в состоянии крайнего душевного смятения, и поначалу это место казалось ему всего лишь очередной тюрьмой, тем худшей, что он находился далеко от Шотландии, один, среди чужих людей. Но время шло, и, хотя данное слово удерживало его в заточении надежнее, чем стальные решетки, он начинал оттаивать. Но мере того как крепло тело, легче становилось и на душе, благо в нынешней ситуации компания лошадей его вполне устраивала. К нему возвращалась способность трезво оценивать положение, и он начинал осознавать, что пусть у него и нет настоящей свободы, но свежий воздух, свет, возможность размять затекшие члены, вид гор и чудесные кони, которых выращивал лорд Дансени, — это не так уж мало. Остальные конюхи и прислуга, понятное дело, относились к нему настороженно, но проявлять открытую неприязнь ввиду его внушительного сложения и грозной физиономии никто не решался. Что же до одиночества, то Джейми свыкся с той мыслью, что жизнь его вряд ли изменится. Мягкий снег накрыл Хэлуотер, и даже официальные визиты майора Грея — при всей их напряженной неловкости — не могли потревожить спокойствия, крепнущего в душе Джейми. Мало–помалу ему удалось наладить связь с Дженни и Айеном, так что теперь с редкой оказией он получал из Шотландии письма, которые по прочтении безопасности ради уничтожал. Помимо этих нечастых посланий единственным напоминанием о доме были четки из бука, которые он носил на шее, пряча под рубашкой. Дюжину раз на дню Джейми касался маленького крестика, который лежал у него на сердце, всякий раз представляя себе лицо любимой, с кратким словом молитвы — за сестру, Дженни, Айена и детей — его тезку, юного Джеймса, Мэгги и Кэтрин Мэри, за близнецов Майкла и Джанет и за малыша Айена. За арендаторов Лаллиброха, за товарищей по заточению из Ардсмура. И неизменно первой его молитвой поутру и на ночь, а часто и между ними, была молитва о Клэр. Господи, да пребудет она в безопасности. Она и дитя! К тому времени, когда сошел снег, и повеяло весной, спокойное существование Джейми Фрэзера нарушалось лишь одним фактором — присутствием леди Джинивы Дансени. Хорошенькая, но избалованная и взбалмошная, леди Джинива привыкла получать все, что захочет и когда захочет, совершенно не считаясь с теми, кто оказывался на ее пути. Наездницей она была превосходной (этого Джейми не мог не признать), но ее острый язычок и капризный характер были причиной того, что конюхи тянули соломинку, которому из них выпадет на сей раз нелегкая доля сопровождать молодую госпожу. Однако в последнее время леди Джинива упорно выбирала себе в спутники Алекса Маккензи. — Чепуха! Вздор! — таков был единственный ответ на все его попытки уговорить ее проявить благоразумие и не стремиться к окутанным вечной пеленой предгорьям над Хэлуотером, куда отец категорически запретил ей ездить из–за опасного рельефа и коварных туманов. — Не говори глупостей. Никто нас не увидит. Поехали! И, крепко ударив кобылку каблуками под ребра, она срывалась с места раньше, чем он успевал остановить ее, со смехом оглядываясь на него через плечо. Ее неравнодушие к нему настолько бросалось в глаза, что другие конюхи всякий раз, когда она наведывалась на конюшню, ухмылялись, переглядывались и, разумеется, исподтишка, отпускали ехидные шуточки. Джейми порой так и подмывало наподдать, как следует вздорной девчонке по мягкому месту, но до сих пор он ограничивался тем, что, находясь в ее обществе, отмалчивался, а в ответ на все ее выходки лишь угрюмо бурчал. Он надеялся, что рано или поздно ей надоест столь сдержанное отношение, и она перенесет свое раздражающее внимание на кого–нибудь другого. Или — дай–то бог! — скоро выйдет замуж и покинет Хэлуотер, а стало быть, и его. То был солнечный день, редкий для Озерного края, столь сырого и туманного, что зачастую не разберешь, где кончается земля и начинаются облака. Но в этот майский денек было тепло, так тепло, что Джейми счел удобным снять рубашку. А почему бы и нет? Он обрабатывал поле высоко в холмах, вдалеке от всех, в компании Бесс и Блоссом, двух крепких упряжных лошадок, тянувших навозный каток.
Поле было большим, а старушки лошадки — привычными к такому труду, и от него требовалось лишь время от времени тронуть вожжи, чтобы они не отклонялись в сторону. Роллер в отличие от старинных аналогов был не металлическим или каменным, а деревянным. Изнутри он наполнялся жидким перегнившим навозом, просачивавшимся в узкие щели между плашками, удобряя поле. Емкость постепенно опустошалась, и чем дальше двигались лошади, тем легче им становилось. Джейми находил это новшество весьма полезным, он даже собирался сделать чертеж и переслать с оказией Айену. Все кухарки и конюхи только и судачили, что о скором приходе цыган, значит, надо поторопиться, чтобы приложить чертеж к письму. Всякий раз, когда усадьбу посещали цыгане, лудильщики или бродячие торговцы, он отправлял с ними домой очередную весточку. Доставка могла занимать и месяц, и три, и полгода — порой письмо передавалось из рук в руки, но рано или поздно оно попадало в горную Шотландию, а там и в Лаллиброх, к его сестре, всегда щедро платившей за доставку. Ответы из Лаллиброха приходили тем же самым «контрабандным» путем, ибо официально как узник короны он состоял под гласным надзором и все, что он получал или отправлял, подлежало досмотру лордом Дансени. При мысли о возможном получении письма из дома Джейми ощутил радостное волнение, но тут же подавил в себе это чувство — возможно, цыгане ничего и не привезут. — Но! — прикрикнул он, исключительно ради порядка, поскольку Бесс и Блоссом видели приближающийся каменный забор не хуже его и прекрасно знали, что оттуда придется начинать медленный разворот. Бесс прянула ухом и фыркнула. Джейми ухмыльнулся. — Понимаю, старушка, ты и без меня все знаешь, — сказал он лошадке, слегка встряхнув поводья. — Но я ведь приставлен править лошадьми, а? Потом они направились вдоль новой борозды, и ничто не нарушало однообразия этого движения, пока упряжка не добралась до стоявшей у нижнего края поля подводы, нагруженной навозом для пополнения емкости. Солнце светило ему в лицо, и он закрыл глаза, наслаждаясь ощущением тепла на голой груди и плечах. Спустя четверть часа его дремота была прервана звонким ржанием лошади. Открыв глаза, прямо между ушами Блоссом Джейми увидел всадницу, поднимавшуюся по тропе со стороны нижнего луга. Он поспешно сел и натянул рубашку через голову. — Ты мог бы и не скромничать из–за меня, Маккензи, — прозвучал высокий, чуть запыхавшийся голос Джинивы Дансени. Поравнявшись с упряжкой, она перевела свою кобылку на шаг. — Мм… От Джейми не укрылось, что девушка одета в свой лучший наряд с брошкой из дымчатого топаза на шее, а яркий румянец на ее щеках явно объясняется не только теплой погодой. — Чем ты тут занимаешься? — спросила Джинива, проехав некоторое время в молчании. — Разбрасываю навоз, миледи, — коротко ответил он, не глядя на нее. — О! Она проехала еще какое–то расстояние, прежде чем решилась продолжить разговор. — Ты слышал, что я выхожу замуж? Он знал; вся прислуга знала об этом уже с месяц. Ричардс, дворецкий, находился в библиотеке, прислуживал лорду, когда из Дервент–уотера приехал для подписания брачного контракта стряпчий. Леди Джиниве сообщили об этом два дня назад, и, по словам ее горничной Бетти, эта новость девушку не обрадовала. Он ограничился тем, что хмыкнул, демонстрируя, что не расположен к беседе. — За Эллсмира, — сказала Джинива. Щеки ее раскраснелись сильнее, она поджала губы. — Я желаю вам счастья, миледи. Как только они добрались до края поля, Джейми слегка натянул вожжи и отвернулся. Настроение леди Джинивы казалось ему весьма опасным, и у него не было ни малейшего желания продолжать разговор. — Счастья?! — воскликнула девушка. Ее большие серые глаза сверкнули, и она хлопнула себя по бедру. — Ты думаешь, это счастье — выйти замуж за человека, который мне в дедушки годится? Джейми воздержался от замечания насчет того, что для графа Эллсмира надежды на счастье в браке, пожалуй, даже несколько скромнее ее собственных. Он лишь буркнул: «Прошу прощения, миледи» — и отправился отцеплять емкость для навоза. Она спешилась и пошла за ним. — Это грязная сделка между моим отцом и Эллсмиром! Он хочет продать меня, в этом все дело. Моему отцу наплевать на меня, иначе он никогда не пошел бы на такой сговор. Разве ты не видишь, что моя молодость пропадает ни за что? Джейми, напротив, считал, что лорд Дансени весьма заботливый отец и, вероятно, нашел для своей избалованной дочери самую лучшую партию. Спору нет, граф Эллсмир действительно был далеко не молод, а потому имелись все основания полагать, что через несколько лет Джинива останется очень богатой молодой вдовой и к тому же графиней. Впрочем, подобные соображения вряд ли могли иметь вес в глазах упрямой, дерзкой и избалованной семнадцатилетней стервочки. — Я уверен, что ваш отец всегда действует исходя из ваших же интересов, миледи, — ответил он без всякого выражения. Неужели эта маленькая чертовка не уйдет? Как бы ни так! Уходить она определенно не собиралась. Изобразив самую обаятельную улыбку, она подошла и остановилась рядом с ним, мешая ему открыть загрузочную крышку емкости. — Из каких бы побуждений он ни действовал, со стороны отца просто бессердечно отдавать меня за иссохшее старое чучело. Она поднялась на цыпочки, всматриваясь в лицо Джейми. — Сколько тебе лет, Маккензи? Его сердце на мгновение перестало биться. — Я намного старше вас, миледи, — отрезал он. — Прошу прощения, миледи. Ему удалось проскользнуть бочком мимо, не коснувшись ее, и вспрыгнуть на повозку с навозом, куда она, конечно же, за ним не последует. — Но тебе еще рано на кладбище, а, Маккензи? Она стояла прямо перед ним, прикрывая глаза рукой, всматриваясь вверх. Налетел ветерок, и ее каштановые локоны разметались вокруг лица. — Ты когда–нибудь был женат, Маккензи? Он стиснул зубы, одолеваемый желанием опрокинуть на ее каштановую головку полную лопату навоза, но подавил этот порыв и, воткнув лопату в кучу, буркнул: «Был» — тоном, который не располагал к дальнейшим расспросам. Однако леди Джиниву чувства других людей не интересовали. — Хорошо, — проговорила она с удовлетворенным видом. — Значит, ты знаешь, как это делается? — Что? Его лопата замерла в куче навоза, нога застыла на лопате. — То, что делается в постели, — невозмутимо ответила девушка. — Я хочу, чтобы ты лег со мной в постель. Воображению Джейми представилась немыслимая сцена: элегантная леди Джинива, задрав юбки, распростерлась в повозке прямо на куче навоза. — Здесь? — прохрипел он, выронив лопату. — Нет, дурачок! — раздраженно произнесла она. — В постели, настоящей постели. В моей спальне. — Вы сошли с ума, — холодно сказал Джейми, слегка оправившись от потрясения. — Если вообще было с чего сходить. Лицо ее вспыхнуло, глаза сузились. — Как ты смеешь так говорить со мной! — А как вы смеете так говорить со мной? — пылко ответил Джейми. — Девушка хорошего происхождения делает непристойное предложение мужчине вдвое старше ее! И к тому же конюху в поместье ее отца, — добавил он, вспомнив о своем положении, и от дальнейших замечаний воздержался. В конце концов, не конюху же учить эту вздорную девчонку уму–разуму. — Прошу прощения, миледи, — сказал он, не без усилия взяв себя в руки. — Солнышко сегодня жаркое: вам, наверное, слегка припекло головку, вот в нее и полезли всякие глупости. Вам стоит немедленно вернуться домой и попросить горничную приложить к голове что–нибудь холодное. Леди Джинива топнула ножкой, обутой в сафьяновый сапожок. — С головой у меня все в порядке! Она смотрела на него, сердито выставив подбородок, а поскольку он был маленьким и заостренным, как и зубы, это делало ее похожей на злобно оскалившуюся лисицу. — Послушай меня, — сказала она — Я не могу помешать этому отвратительному браку. Но… — Она помедлила, потом решительно продолжила: — Я ни за что не отдам свою девственность этому мерзкому старому чудовищу Эллсмиру! Джейми потер рукой рот. В известном смысле он даже испытывал к ней сочувствие. Но будь он проклят, если позволит этой маньячке в юбке вовлечь его в свои проблемы. — Я ценю оказанную мне честь, миледи, — произнес он с иронией, — но я действительно не могу… — Можешь. — Она откровенно таращилась на гульфик его грязных штанов. — Так говорит Бетти. Это поразило Джейми настолько, что некоторое время ему не удавалось издать ни единого членораздельного звука. Наконец он набрал побольше воздуха в грудь и со всей решительностью, на какую был способен, заявил: — Бетти не имеет ни малейшего основания делать выводы относительно моих способностей. Я к ней пальцем не прикасался. Джинива радостно засмеялась. — Ага, значит, не прикасался. Она тоже так говорила, но я подумала, что, может быть, она просто хочет избежать порки. Это хорошо. Я бы не смогла делить мужчину с моей служанкой. Он тяжело задышал. Лучше всего было бы треснуть ее по голове лопатой или придушить, но поскольку такой вариант исключался, Джейми постарался взять себя в руки. В конце–то концов, при всем ее бесстыдстве, она вряд ли сможет и вправду затащить его в постель. — Всего доброго, миледи, — сказал он как можно вежливее, после чего повернулся к ней спиной и начал забрасывать навоз в опустевшую емкость. — Если ты этого не сделаешь, — нежно проворковала она, — я скажу отцу, что ты ко мне приставал. И он велит содрать кожу с твоей спины. Джейми невольно опустил плечи. Но нет — она не могла знать. Он был осторожен и никогда не снимал рубашку в чьем–либо присутствии. Он медленно повернулся и посмотрел на нее сверху вниз. Ее глаза светились торжеством. — Может быть, ваш отец и не так хорошо знаком со мной, — спокойно произнес Джейми, — но вас–то он знает с рождения. Расскажите ему, и будь я проклят, если он вам поверит! Джинива нахохлилась, как бойцовый петушок, ее лицо становилось все краснее. — Вот как? — воскликнула она. — Что ж, тогда посмотри на это и будь ты и вправду проклят! Джинива полезла за пазуху и вытащила толстое письмо, которым помахала перед носом у Джейми. Ему хватило одного беглого взгляда, чтобы узнать четкий почерк сестры. — Отдайте! Он спрыгнул с повозки и кинулся к ней, но она была слишком быстрой. Она вскочила в седло раньше, чем он успел схватить ее, и подала лошадь назад, правя поводьями одной рукой и издевательски помахивая письмом. — Хочешь получить письмо, да? — Да, хочу! Отдай его мне! Он так рассвирепел, что готов был применить силу и применил бы, если бы ему удалось до нее добраться. Но ее гнедая кобылка уловила его настроение и попятилась, фыркая и встряхивая гривой. — А мне кажется, я не должна этого делать. С лица ее сошел багровый румянец злости, и теперь на нем играла насмешливая и одновременно кокетливая улыбка. — В конце концов, дочерний долг обязывает меня отдать его отцу. Он ведь должен знать о том, что его слуги ведут тайную переписку. А я послушная долгу дочь, раз покорно соглашаюсь на этот брак. Она наклонилась над передней лукой седла, и Джейми, охваченный новым приливом ярости, понял, что она наслаждается его бессилием. — Я думаю, что папе будет интересно его почитать, — продолжила Джинива. — Особенно о золоте, которое будет переправлено в Лошель во Франции. Разве оказание помощи врагам короля не является государственной изменой? — Она проказливо поцокала языком и покачала головой. — Измена — как это нехорошо! Джейми остолбенел от ужаса. Имеет ли эта дрянь хоть какое–то представление о том, сколько жизней зажато в ее белой с маникюром ручке? Его сестры, Айена, шестерых их детей, всех арендаторов Лаллиброха с их семьями и, может быть, даже жизни тех агентов, которые осуществляли перевозку денег и посланий между Шотландией и Францией, поддерживая скудное существование изгнанников–якобитов. Прежде чем заговорить, ему пришлось сглотнуть, и не раз. — Ладно, — сказал он. На лице Джинивы появилась иная, более естественная улыбка, и Джейми вдруг понял, как она молода. Впрочем, укус молодой гадюки не менее ядовит, чем укус старой. — Я не расскажу, — заверила она его с серьезным видом. — Я отдам тебе это письмо сразу после того, как у нас все будет. И никому не скажу, что в нем было. Обещаю. — Спасибо. Он призвал на помощь весь свой разум, чтобы придумать приемлемый план. Впрочем, о каком разуме может идти речь, если он собирается явиться в дом своего хозяина и лишить его дочь девственности, пусть и по ее настоятельной просьбе? Это чистой воды безумие! — Ладно, — повторил он. — Но нам нужно быть осторожными. С ощущением тупого ужаса он осознал, что она вовлекает его в опасный заговор. — Да. Не беспокойся. Я могу устроить так, что мою горничную отошлют, а лакей пьет, он всегда засыпает еще до десяти часов. — Вот и устрой, — сказал он, чувствуя, что его мутит. — Только выбери безопасный день. — Безопасный день? — не поняла она. — Не позже чем через неделю после месячных, — с грубой прямотой сказал Джейми. — Чем ближе к ним, тем меньше вероятность понести. — О! Она порозовела, но посмотрела на него с новым, особым интересом. Они долго смотрели друг на друга и молчали, неожиданно объединенные тем, что их ожидало. — Я дам тебе знать, — сказала Джинива и, развернув лошадь, поскакала галопом через поле. Из–под копыт кобылы взметались комья недавно разбросанного навоза. Чертыхаясь про себя и радуясь тому, что луна еле светит, Джейми проскользнул под лиственницами, пересек открытую лужайку, утопая по колено в водосборе и дубровнике, и оказался прямо под мрачно нависавшей над ним стеной. Да, вот и свеча в окне — как она и говорила. Свеча свечой, но Джейми снова пересчитал окна, чтобы не ошибиться. «Господи, помоги, если я влезу не в то», — мрачно подумал он и, ухватившись за стебель сплошь покрывавшего стену серого плюща, начал подъем. Шорох листьев звучал в его ушах ураганом, а стебли, хоть и крепкие, поскрипывали и угрожающе провисали под его весом. Ему ничего не оставалось, кроме как карабкаться, возможно, быстрее, будучи готовым, если какое–то другое окно вдруг отворится, соскочить и скрыться в ночи. Когда Джейми забрался на балкон, сердце его бешено колотилось, и он весь вспотел, несмотря на прохладу ночи. Немного постояв, чтобы отдышаться, под бледными весенними звездами, он уже в который раз мысленно проклял Джиниву Дансени, а потом распахнул балконную дверь. Видимо, она слышала, как он поднимается по плющу, и ждала его, потому что сразу же встала и двинулась навстречу. Подбородок ее был вздернут, волосы распущены по плечам. Ее ночная рубашка из тонкой, полупрозрачной ткани с шелковым бантом у горла мало походила на обычный девичий спальный наряд, и Джейми с изумлением понял, что она надела сорочку, предназначенную для первой брачной ночи.
— И все–таки ты пришел. В ее голосе он уловил нотку торжества, но и легкую дрожь. Значит, до последнего момента она не была в этом уверена. — У меня не было особого выбора, — отозвался он и повернулся, чтобы закрыть за собой дверь. — Хочешь вина? Желая выказать любезность, она подошла к столу, на котором стоял графин с двумя бокалами. Ему оставалось лишь подивиться, как она все это устроила. Впрочем, от вина в данной ситуации отказываться, явно не стоило. Он кивнул и принял из ее рук полный бокал. Потягивая вино, Джейми искоса поглядывал на Джиниву. Ночная рубашка почти не скрывала ее тела, и теперь, когда он пришел в себя после подъема, его первоначальные опасения насчет того, удастся ли ему исполнить свою часть уговора, полностью исчезли. Даже несмотря на некоторую угловатость, узкие бедра и маленькую грудь, ее сложение было достаточно женственным. Выпив, он поставил бокал и, решив, что тянуть нет никакого смысла, резко бросил: — Письмо! — Потом, — сказала она, поджав губы. — Сейчас, или я уйду. И он повернулся к окну, как будто собираясь исполнить свою угрозу. — Постой! Джейми обернулся и взглянул на нее с плохо скрываемым раздражением. — Ты мне не доверяешь? — спросила Джинива, изобразив очаровательную улыбку. — Нет, — откровенно ответил он. Она рассердилась и обиженно выпятила нижнюю губку, но Джейми смотрел на нее через плечо, всем своим видом выражая готовность выйти в окно и покинуть спальню. — Ну ладно, — промолвила Джинива, пожав плечами. Порывшись в шкатулке с принадлежностями для шитья, она нашла письмо и бросила его на умывальник, стоящий рядом с Джейми. Он схватил письмо, развернул и, убедившись, что это именно то послание, узнав аккуратный, ровный почерк Дженни, испытал одновременно и злость — оттого, что оно было вскрыто чужой рукой, — и огромное облечение. — Ну? — нетерпеливо сказала Джинива. — Положи его и подойди сюда, Джейми. Я готова. Она села на постель, обняв руками колени. Он застыл, а когда повернулся к ней, устремленный поверх листов взгляд его голубых глаз был холоден как лед. — Не называй меня так, — сурово произнес он. Она задрала голову чуть повыше и подняла выщипанные брови. — Почему? Это же твое имя. Так называет тебя сестра. Помедлив, он демонстративно отложил письмо в сторону и наклонился, чтобы расшнуровать штаны. — Я обслужу тебя должным образом, — сказал Джейми, глядя на свои деловито работающие пальцы, — ради моей собственной мужской чести и твоей чести женщины. Но, — он поднял голову и, прищурив глаза, впился в нее взглядом, — но поскольку ты затащила меня в постель, угрожая моей семье, я не позволю тебе называть меня тем именем, которое они мне дали. Он стоял неподвижно, не спуская с нее глаз. В конце концов Джинива слегка кивнула, виновато опустила глаза и начала чертить пальцем на простыне невидимый узор. — Как же мне тебя называть? — наконец тихо спросила она.
— Называй меня Алексом. Это тоже мое имя. Она вновь кивнула. Ее волосы свесились вниз, закрывая лицо, но он заметил, как блеснули ее глаза, когда она бросила взгляд исподлобья. — Все в порядке, — грубовато бросил он. — Можешь на меня смотреть. Джейми спустил штаны, скатав вместе с ними и чулки, повесил, аккуратно сложив, на кресло и, чувствуя на себе ее хоть и робкий, но прямой взгляд, начал расстегивать рубашку, а перед тем, как снять ее, повернулся к Джиниве лицом, не желая показывать изуродованную спину. Девушка тихо ойкнула. — Что–то не так? — спросил он. — Нет… просто, я хотела сказать, что не ожидала… Волосы снова упали ей на лицо, но он успел заметить, как покраснели ее щеки. — Ты, наверное, раньше не видела обнаженного мужчину? — высказал догадку Джейми. Блестящая каштановая головка качнулась назад и вперед. — Ну, — неуверенно пролепетала она, — я видела, только… это не было… — Что ж, обычно он выглядит немного не так, — будничным голосом произнес Джейми, усаживаясь рядом с ней на кровать, — но если мы с тобой собираемся заняться любовью, он должен быть именно таким. — Понимаю, — сказала Джинива с сомнением в голосе. Джейми попытался улыбнуться, чтобы приободрить ее. — Не бойся. Больше он не станет. И если захочешь дотронуться до него, худого не случится. По крайней мере, он надеялся на это. Находясь обнаженным так близко от полуодетой девушки, он с трудом сдерживался. Его изголодавшемуся естеству было безразлично, что эта девушка всего лишь эгоистичная сучка и к тому же шантажистка. К счастью, его предложение было отвергнуто, и Джинива чуть отодвинулась к стене, но продолжала глазеть на него. Джейми задумчиво потер подбородок. — Что тебе известно об… Я хотел спросить, ты хоть знаешь, как это происходит? Девушка покраснела, но ее взгляд оставался прямым и простодушным. — Я думаю, так же, как у лошадей. Джейми кивнул и с внезапной болью вспомнил свою первую брачную ночь. Тогда он тоже считал, что это должно быть как у лошадей. Он прокашлялся. — Ну, примерно так. Хотя медленнее. И гораздо нежнее, — добавил он, заметив испуг в ее глазах. — О–о. Это хорошо. Кормилицы и горничные любят рассказывать разные истории о… о том, что бывает, когда люди женятся… и это звучит довольно страшно. — Джинива судорожно сглотнула. — Будет очень больно? Она внезапно подняла голову и взглянула ему в глаза. — Мне вообще–то все равно, — храбро продолжила она, — я только хочу знать, чего ожидать. Неожиданно для себя Джейми почувствовал к ней симпатию. Да, она испорченная, себялюбивая и безрассудная, но у нее есть характер. Для него смелость была не последней добродетелью. — Надеюсь, будет не очень больно, — ответил он, — если у меня хватит времени подготовить тебя. «Если я не сорвусь», — подумал он. — Наверное, это немного похоже на щипок. С этими словами он ущипнул Джиниву за руку. Она вздрогнула, потерла больное место и улыбнулась: — Это–то я выдержу. — Неприятно только в первый раз, — заверил ее Джейми. — Потом будет гораздо лучше. Чуть поколебавшись, она кивнула, придвинулась к нему и робко протянула руку. — Можно дотронуться до тебя? Он подавил готовый вырваться смех. — По–моему, дорогая, ты должна это сделать, раз мы собираемся заняться тем, о чем ты меня попросила. Она медленно провела ладонью по его руке, так нежно, что прикосновение щекотало, и его кожа покрылась мурашками. Набравшись смелости, она обхватила рукой его предплечье. — Ты такой… мощный. Он улыбнулся, но остался неподвижным, предоставив ей возможность исследовать его тело столько, сколько она пожелает. Он почувствовал, как мускулы живота напряглись, когда она погладила его по бедру и робко обрисовала изгиб ягодицы. Ее пальцы приблизились к извилистой, узловатой линии шрама, который проходил по всему его левому бедру, и здесь замерли. — Все в порядке, — заверил он ее. — Это больше не болит. Джинива промолчала и легко, без нажима, провела двумя пальцами по всей длине шрама. Пытливые руки, становясь смелее, скользнули по изгибам его плеч, по спине — и снова замерли. Джейми закрыл глаза и ждал, ощущая ее движения по перемещению ее веса на матрасе. Она передвинулась ему за спину и замерла. Послышался прерывистый вздох, и руки снова с трепетной нежностью коснулись его исполосованной рубцами спины. — И ты не испугался, когда я сказала, что тебя высекут? Ее голос прозвучал странно хрипло, но он не шелохнулся и не открыл глаз. — Нет, — ответил он. — Я теперь вообще мало чего боюсь. На самом деле Джейми боялся, что не сможет, когда придет время, проявить надлежащую деликатность — его пах уже распирала боль вожделения, и он ощущал отдающееся в висках биение своего сердца. Она встала с постели и остановилась перед ним. Джейми внезапно поднялся, и она испуганно отступила на шаг, но он удержал ее за плечи. — Можно теперь мне дотронуться до вас, миледи? Слова были произнесены шутливым тоном, но прикосновение таковым не было. Не в силах говорить, Джинива ограничилась кивком. Джейми обнял ее, прижал к груди и не двигался до тех пор, пока ее прерывистое дыхание не стало ровным. Чувства его были противоречивы. До сих пор он никогда не обнимал женщину, не испытывая любви, хотя бы влюбленности, но здесь ни о чем подобном не могло быть и речи. Если что и имело место, то нежность к ее юности и сочувствие к ее ситуации, сочетавшиеся со злостью из–за того, что она им манипулировала, и страхом перед величиной преступления, которое он намеревался совершить. И над всем господствовало неумолимо нарастающее вожделение, которого он стыдился, но которому не мог противиться. Ненавидя себя, он опустил голову и взял ее лицо в ладони. Первый поцелуй был коротким и нежным, второй — более настойчивым. Она затрепетала. Джейми неторопливо развязал шнурки ее одеяния, спустил его с ее плеч, а потом поднял ее и положил на постель. Лежа рядом с ней и обнимая ее одной рукой, другой он ласкал ее груди, давая ей возможность насладиться этими прикосновениями. — Мужчина должен воздать должное твоему телу, — тихо сказал Джейми, возбуждая по очереди соски легкими, круговыми касаниями. — Ибо ты прекрасна. У нее перехватило дыхание, но потом девушка расслабилась. Он не торопился, двигался как можно медленнее, то поглаживая, то целуя, легко касаясь всего ее тела. Ему не нравилась эта девушка, он не хотел быть здесь, не хотел этого делать, но прошло более трех лет с тех пор, как он касался женского тела. Джейми попытался прикинуть, когда она будет готова, но как, черт возьми, можно это определить? Она раскраснелась и тяжело дышала, но просто лежала рядом, как фарфоровая статуэтка. Чертова девица, неужели она не может дать ему подсказку? Он взъерошил волосы дрожащей рукой, стараясь справиться со смешанными чувствами, которые охватывали его все сильнее с каждым ударом сердца. Он был зол, испуган и сильно возбужден — все это ему сейчас только мешало. Джейми закрыл глаза и глубоко задышал, пытаясь успокоиться. Нет, конечно, она не могла дать ему понять, ведь ей никогда еще не доводилось иметь дело с мужчиной. Ее хватило на то, чтобы устроить это тайное свидание, вынудить его прийти сюда, но все дальнейшие действия ему следовало предпринимать самому, исходя из собственного опыта. Он коснулся живота девушки и нежно погладил ее между бедер. Она не раздвинула их для него, но и не сопротивлялась. Промежность ее уже увлажнилась. Может быть, пора? — Хорошо, — шепнул он ей, — не тревожься, mo chridhe. Бормоча ей что–то, что могло сойти за успокаивающие слова, он взобрался на нее и коленом раздвинул ей ноги. Он почувствовал, что она вздрогнула, когда жар его тела накрыл ее, и запустил руки в ее волосы, чтобы успокоить, продолжая тихо приговаривать по–гэльски. «Хорошо, что по–гэльски», — промелькнула отстраненная мысль, ибо он уже сам плохо осознавал, что именно говорит. Ее маленькие крепкие груди терлись о его грудь. — Mo nighean, — пробормотал он. — Подожди минутку, — сказала Джинива. — По–моему… может быть… От усилия держать себя в руках у него закружилась голова, но он продвигался внутрь медленно, чуть ли не по дюйму. — Ой! — сказала Джинива, глаза ее расширились. Джейми охнул и продвинулся чуть глубже. — Прекрати это! Он слишком большой! Вынь его! Испуганная Джинива забилась под ним. Ее груди терлись о его грудь, и его собственные соски напряглись. Она пыталась сопротивляться, Джейми не отпускал ее, хотя и старался делать это деликатно, судорожно подыскивая слова, которые могли бы ее успокоить. — Прекрати это! — выдохнула Джинива. — Я… — Вынь его! — завизжала она. Он закрыл ей рот рукой и произнес единственное, что смог придумать: — Нет. И решительно вошел еще глубже. Глаза Джинивы округлились, у нее вырвался крик, но он был заглушен его ладонью. «Семь бед — один ответ!» — вспомнилось ему присловье, как нельзя лучше соответствовавшее ситуации. Пути назад все равно не было, и он сделал то единственное, что мог, — отдался безжалостному ритму собственного тела, вожделеющего невыразимого блаженства. Джейми потерял представление о действительности и пришел в себя, лишь когда, уже опустошенный, лежал на боку рядом с Джинивой, слыша бешеный стук своего сердца. С трудом подняв веки и увидев в свете лампы мерцание розовой кожи, Джейми подумал, что нужно посмотреть, не причинил ли он ей слишком много боли. Но, господи, не сейчас. Он снова закрыл глаза, позволив себе просто лежать и дышать. — О чем… о чем ты думаешь? — нерешительно спросила Джинива. Ее голос слегка дрожал от потрясения, но в нем не было истеричных ноток. Будучи слишком потрясен и сам, Джейми не заметил нелепости вопроса и в ответ сказал чистую правду: — Я думал: и чего ради, во имя Господа, мужчины стремятся заполучить в постель девственниц? Последовало долгое молчание, потом Джинива прерывисто задышала и прошептала: — Прости. Я не знала, что это причинит боль и тебе. Он в изумлении открыл глаза и, приподнявшись на локте, уставился на Джиниву, которая смотрела на него, как испуганная молодая лань. Она была бледна и облизывала пересохшие губы. — Причинит боль мне? — переспросил он, не понимая в чем дело… Мне вовсе не было больно. — Но… — Она наморщила лоб, медленно обводя взглядом его тело. — Мне так показалось. У тебя было зверское лицо, как будто тебе было страшно больно, и ты… ты стонал, как… — Ах, это, — торопливо перебил он ее, прежде чем она успела сообщить о других нелестных наблюдениях за его поведением. — Я не собирался… я хочу сказать, что это обычная манера мужчин, они ведут себя так, когда… делают это, — неловко закончил он. Ее удивление сменилось любопытством. — Неужели все мужчины ведут себя так, когда… занимаются этим? — Да откуда мне… — раздраженно начал Джейми и остановился, внезапно поняв, что на самом деле знает ответ на этот вопрос — Ну да, — буркнул он, рывком сел и отбросил волосы со лба. — Мужчины — отвратительные животные. Няня наверняка тебе об этом рассказывала. А тебе очень больно? — Ничего страшного, — ответила Джинива, для пробы подвигав ногами. — Сначала да, было больно, но, как ты и предупреждал, недолго. А сейчас уже почти прошло. Он вздохнул с облегчением, увидев, что пятно крови на простыне было небольшим, да и боли девушка, похоже, действительно уже не испытывала. Она тем временем опустила руку к промежности и скорчила гримасу отвращения. — Фу! Липко и гадко! Джейми бросило в жар от возмущения и неловкости. — На, возьми, — пробормотал он и потянулся за полотенцем с умывальника.
Джинива, однако, не взяла его, а раздвинула ноги и слегка выгнула спину, очевидно ожидая, что устранением последствий займется он. У него возникло сильное желание засунуть полотенце прямо ей в глотку, но он подавил его, взглянув на письмо. В конце концов, они заключили сделку, и свое слово она сдержала. Джейми намочил салфетку и начал протирать ей промежность с весьма угрюмым видом, но потом доверие, с которым она предоставила себя в его распоряжение, показалось ему даже трогательным, и, деликатно завершив процедуру, он неожиданно для себя коснулся ее лобка легким поцелуем. — Ну, вот и все. — Спасибо, — сказала Джинива. Она слегка подвигала бедрами, а потом протянула руку и коснулась его. Джейми лежал неподвижно, ощущая, как ее пальцы скользнули по его груди, задержались у глубокой впадины пупка, а потом нерешительно стали спускаться ниже. — Ты сказал, что… в следующий раз будет лучше, — прошептала она. Джейми закрыл глаза и глубоко вдохнул. До рассвета было далеко. — Думаю, что да, — сказал он и снова растянулся рядом с ней. — Алекс? Имя буквально вытянуло его из сна, и ему потребовалось усилие, чтобы ответить. — Миледи? Она обняла его за шею и пристроила головку в изгибе его плеча, обдавая грудь теплом своего дыхания. — Я люблю тебя, Алекс. Он с трудом пробудился достаточно, чтобы отстранить ее от себя, взял за плечи и поглядел прямо в серые глаза, нежные, как у лани. — Нет, — сказал он, мягко покачав головой. — Это третье правило. Мы договаривались только на одну ночь, не больше. И ты не должна называть меня по имени. И ты не должна любить меня. На серые глаза навернулись слезы. — Но если я ничего не могу с собой поделать? — То, что ты сейчас чувствуешь, не любовь. Джейми надеялся, что прав, и ради себя, и ради нее. — Это всего лишь чувство, которое я пробудил в твоем теле. Чувство сильное и хорошее, но это не то же самое, что любовь. — А в чем разница? Он сильно потер лицо руками. Надо же, она еще и философ! Прежде чем ответить, Джейми сделал глубокий вдох. — Ну в общем, любовь — это чувство, которое испытываешь только к одному человеку. А то, что ты испытала со мной, ты можешь испытывать с любым мужчиной. Только к одному человеку. Он решительно отмел в сторону мысль Клэр и устало наклонился, чтобы продолжить свою работу. Тяжело приземлившись на клумбу и основательно помяв при этом несколько нежных побегов, Джейми поежился. Этот предрассветный час был не только самым темным, но и самым холодным, и его тело решительно возражало против того, чтобы покидать теплое уютное гнездышко и отправляться на холод в темноту, будучи защищено от ледяного ветра лишь тонкой рубашкой и штанами. Он вспомнил теплую розовую щеку, которую, наклонившись, поцеловал перед уходом. Его пальцы еще помнили очертания нежной плоти даже в то время, когда он нащупывал в темноте каменную стену конюшни. Джейми вымотался до крайности, так что подтянуться и перелезть через стену стоило ему немалых усилий, однако о том, чтобы войти через ворота, не могло быть и речи. Ведь их скрип может разбудить Хью, главного конюха. Прокравшись через внутренний двор, заставленный повозками с сундуками и тюками, уже подготовленными к предстоящему после намеченного на четверг бракосочетания переезду леди Джинивы в дом ее нового господина, Джейми распахнул дверь конюшни и взобрался по лестнице на сеновал. Он улегся на ледяную солому и накрылся одеялом, чувствуя себя совершенно опустошенным.
НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ Хэлуотер, январь 1758 года Как нарочно, в тот день, когда эта новость добралась до Хэлуотера, погода стояла скверная. Штормило. Из–за сильного ливня послеобеденные занятия пришлось отменить, и довольные лошадки стояли внизу в своих стойлах. Они жевали корм, пофыркивали, переступали копытами, и эти мирные, домашние звуки поднимались к сеновалу, где в гнездышке из сена с книгой в руках удобно устроился Джейми Фрэзер. То была одна из нескольких книг, которые он взял почитать у управляющего имением мистера Гривса, и хотя читать при скудном свете, проникавшем сквозь щели под скатами крыши, было трудно, чтение его захватило. «Мои губы, которые я подставила ему так, чтобы он не мог уклониться и не поцеловать их, воодушевили его. Теперь, глядя на ту часть его одежды, которая прикрывала главный объект наслаждения, я обнаружила там взбухание и напряжение. Поскольку я зашла уже слишком далеко, чтобы остановиться на пути наслаждения, да, по правде, уже не могла ни сдерживать себя, ни ждать, пока он преодолеет свою стыдливость, то сама украдкой скользнула рукой по его бедру и ощутила возбужденную, затвердевшую плоть». — Ну и ну! — скептически заметил Джейми, подняв брови и с шуршанием переместившись на сене. Он, конечно, знал о существовании таких произведений, но, поскольку все книги для Лаллиброха заказывала Дженни, до сих пор ему не доводилось читать чего–либо подобного. Эти книги вызывали совсем иные чувства, нежели сочинения месье Дефо и Филдинга, но он был не против разнообразия. «Невероятный размер этого стержня живой плоти, твердой, как слоновая кость, и вместе с тем нежной и бархатистой, в чем она могла соперничать с деликатнейшими местами женского тела, поверг меня в восторженное содрогание. Изысканную, подернутую прожилками белизну этого отростка ничуть не портила поросль курчавых черных волос у основания — напротив, все это вместе составляло самое волнующее и вдохновляющее сочетание. Воистину, то был предмет ужаса и восторга!» Джейми взглянул на свой пах и хмыкнул, но перевернул страницу. Он был настолько поглощен чтением, что ни раскат грома, ни раздавшийся через некоторое время внизу шум не привлекли его внимания, тем более что звуки голосов приглушались дождем, барабанившим по планкам в нескольких футах над его головой. — Маккензи! Зычный оклик снизу, наконец, дошел до него. Он поспешно поднялся на ноги и, поправляя одежду, направился к лестнице. — Да? Свесив голову через край сеновала, Джейми увидел Хью, который как раз собирался окликнуть его снова. — А, вот ты где. Хью, морщась, поманил его узловатой рукой. В сырую погоду Хью сильно страдал от ревматизма, а потому всю эту бурю просидел, не высовываясь, в своей каморке рядом с кладовой, где у него была койка. Это время он провел в компании с кувшином такого забористого пойла, что духом его шибало до самого сеновала, а по мере того, как Джейми спускался по лестнице, запах становился еще сильнее. — Подготовь карету, нужно отвезти лорда и леди Дансени в Эллсмир, — сказал ему Хью, как только его нога ступила на каменные плиты конюшни. Главный конюх рискованно шатался, тихо икая. — Прямо сейчас? Ты что, рехнулся, старик? Или просто пьян? Джейми выглянул в дверь, оставшуюся полуоткрытой позади Хью, и увидел сплошную стену дождя. Как раз в этот миг вспышка молнии высветила четкий рельеф горы, оставив после исчезновения отпечаток на сетчатке. Джейми потряс головой, чтобы прояснить зрение, и тут увидел идущего, пригнувшись под ветром и дождем, через двор кучера Джеффриса. Намокший плащ облепил его со всех сторон. Да, похоже, поездка — это не пьяная фантазия Хью. — Джеффрису нужно помочь с лошадьми! Хью пришлось придвинуться ближе и кричать, чтобы его было слышно в шуме бури. На таком близком расстоянии запах грубого пойла был просто головокружительным. — Но зачем? Зачем лорду Дансени… вот дерьмо! Глаза главного конюха были красными и слезились — ждать от него толковых разъяснений явно не стоило. Раздраженно махнув рукой, Джейми протиснулся мимо него и, перемахивая через две ступеньки зараз, снова взбежал по лестнице. Чтобы накинуть плащ и спрятать в сено книгу (работники конюшни не чтили чужую собственность), ему потребовалось не больше пары минут, после чего он вновь спустился и вышел в ревущую бурю. Поездка оказалась сущим кошмаром. Порывы ветра достигали порой такой силы, что грозили опрокинуть громоздкий экипаж. Джейми сидел на козлах рядом с Джеффрисом, промокший и продрогший, ибо против такого дождя его плащ был никудышной защитой. К тому же каждые несколько минут ему приходилось спускаться, чтобы вытолкнуть колесо из очередной грязной колдобины. Впрочем, Джейми почти не замечал физических неудобств путешествия, ломая голову над возможными его причинами. Ясно, что лорд Дансени не отправился бы в такую непогоду по разбитой, раскисшей дороге в Эллсмир без острой необходимости. По всему выходило, что побудить его к этому могло лишь беспокойство о леди Джиниве или ее ребенке. Узнав из болтовни прислуги, что леди Джинива должна родить в январе, он быстренько отсчитал назад, в очередной раз мысленно обругав Джиниву, и тут же торопливо прочел молитву о ее благополучном разрешении. А потом постарался выбросить это из головы. В конце концов, он был близок с ней всего три раза до ее свадьбы и никакой уверенности тут быть не могло.(*** ошибка в переводе. Верно: В конце концов, он был близок с ней всего за три дня до ее свадьбы) Неделю назад леди Дансени уехала в Эллсмир, чтобы быть с дочерью. С той поры она каждый день отправляла домой посланцев за дюжиной вещей, которые она забыла взять с собой и которые ей срочно потребовались, и каждый из них по приезде в Хэлуотер докладывал, что «новостей пока нет». Теперь новости появились, и, очевидно, плохие. Возвращаясь к переду кареты после последнего сражения с грязью, он увидел испуганное и озабоченное лицо леди Изабель, которая выглядывала из–под слюдяной шторки, прикрывавшей окошко. — Ой, Маккензи! — пролепетала она. — Скажи, пожалуйста, еще долго? Чтобы перекрыть шум ветра, дождя и бурлящей воды в сточных канавах по обе стороны, ему пришлось приникнуть к самому окошку. — Джеффрис говорит, что еще четыре мили, миледи! Часа два, может быть. «Если эта чертова раздолбанная карета с ее злополучными пассажирами не свалится с Эшнесского моста в озеро Уотенлеф», — добавил он про себя. Изабель кивнула в знак благодарности и опустила шторку, но он успел заметить, что щеки ее мокрые не столько от дождя, сколько от слез. Змейка тревоги, обвившаяся вокруг сердца, заскользила ниже, скручивая в узел желудок. Лишь по прошествии трех часов карета въехала во двор Эллсмира. Лорд Дансени выскочил из кареты и, задержавшись на миг, чтобы предложить руку своей младшей дочери, поспешил в дом. Потребовался еще почти час, чтобы распрячь и протереть лошадей, смыть налипшую грязь с колес кареты, закатить экипаж в каретный сарай и разместить коней в стойлах. Только после этого Джеффрис и Джейми, окоченевшие, усталые и голодные, позволили себе отправиться на кухню Эллсмира отогреться и подкрепиться. — Бедолаги, вы же совсем посинели от холода! — воскликнула кухарка. — Садитесь сюда, я живо сготовлю горяченького. Ее нетипичная для поварихи внешность — она была худощавой, с резкими чертами лица — никак не сказалась ни на радушии, ни на кулинарных способностях, ибо в считаные минуты она приготовила и поставила перед ними ароматный омлет с щедрыми порциями хлеба и масла, а заодно и маленький горшочек с джемом. — Славно, очень даже славно! — заявил Джеффрис, бросив одобрительный взгляд на накрытый стол, после чего подмигнул кухарке и добавил: — Все чудесно, но мне кажется, тут не помешала бы еще капелька чего–нибудь согревающего. Ты ведь сжалишься над продрогшими бедными парнями, дорогая? То ли ее убедила его ирландская обходительность, то ли вид их насквозь промокшей одежды, с которой капала вода и струился пар, но рядом с мельницей для перца появилась бутылочка домашнего бренди. Джеффрис налил себе большую рюмку и без колебаний выпил ее залпом, причмокнув губами. — Вот так–то лучше! Давай и ты, парень. Он передал бутылку Джейми, а сам с удовольствием занялся омлетом и болтовней с женской прислугой. — Ну и как тут дела? Ребенок–то родился или нет? — Родился, прошлой ночью, — живо отозвалась помощница кухарки. — Мы всю ночь провели на ногах. Как приехал доктор, велено было греть воду да таскать чистые простыни и полотенца. Забегались все, весь дом вверх тормашками. Но младенец — это еще не все! — Ладно тебе, — буркнула кухарка, неожиданно помрачнев, — У нас работы невпроворот, а некоторым лишь бы лясы точить. Давай–ка за дело, Мэри Энн: сбегай в кабинет, узнай, может, его милость хочет, чтобы подали что–нибудь еще. Джейми, вытирая тарелку ломтиком хлеба, заметил, что служанка, ничуть не смутившись упреком, резво удалилась, из чего он сделал вывод, что в кабинете происходило нечто любопытное. Зато повариха, получив гостей в свое безраздельное распоряжение, тут же и с немалым удовольствием принялась сплетничать. — Так вот, началось все несколько месяцев назад, когда у леди Джинивы, бедняжки, появились первые признаки. Надо сказать, его милость, как они поженились, души в ней не чаял, пылинки, можно сказать, сдувал. Все для нее делал, что она ни захочет, заказывал из Лондона всякие разности, все время спрашивал, тепло ли ей. Ела все, что душе угодно. Ну, просто сам был не свой, его, стало быть, милость. Но потом, когда он узнал, что она ждет ребенка… Повариха выдержала паузу, и на ее лице появилось загадочное выражение. Джейми отчаянно хотелось узнать про ребенка: какой он, как себя чувствует. Но поторопить женщину не было никакой возможности, и он подался вперед, всячески выказывая заинтересованность. — Такое началось! Крики, ругань! Она плачет, а его милость бранит ее такими словами, какие и на конюшне–то говорить стыдно. Вот я и сказала Мэри Энн, когда она сказала мне… — Выходит, его милость не был рад ребеночку? — нетерпеливо перебил ее Джейми. К тому времени омлет комом застрял у него где–то за грудиной, и он сделал большой глоток бренди в надежде протолкнуть этот ком в желудок. Повариха скосила на него блестящий птичий глаз, выгнула бровь, как бы оценивая его смекалку, и хмыкнула. — Да, парень, ты прав. Вроде бы ему надо радоваться. Да только не тут–то было. Не тут–то было! — многозначительно повторила женщина. — А почему? — спросил Джеффрис без особого интереса. — Он сказал, — повариха понизила голос в восторге от скандальности информации, — что ребенок не его! Джеффрис, опрокинув вторую стопку, презрительно хмыкнул. — Старый козел с молоденькой козочкой? Оно, конечно, тут всякое может случиться, но откуда его милости знать, чей это ребенок? Он с таким же успехом может быть и от него, и как ни крути, а главнее всего тут слово его леди! Тонкие губы поварихи растянулись в широкой злорадной улыбке. — Ну, я же не говорю, будто он знал, чей это ребенок, но ведь есть один верный способ узнать, что он не его! Джеффрис уставился на повариху, откинувшись на спинку стула: — Что? Ты хочешь сказать, что его милость не способен? При этой мысли его обветренное лицо расплылось в широкой ухмылке. Джейми почувствовал, как омлет снова поднимается к горлу, и торопливо хлебнул бренди. — Ну, точно я сказать не могу… — Повариха чопорно поджала губы, но потом добавила: — Но вот горничная мне рассказывала, что простыни с их брачной постели после первой ночи остались такими же белыми, какими их постелили. Это было уже слишком. Перебив довольный смешок Джеффриса, Джейми с глухим стуком поставил свой стакан и спросил напрямик: — Ребенок жив? Кухарка и Джеффрис уставились на него с удивлением, но женщина после короткого замешательства кивнула. — Ну да, конечно. И к тому же славный здоровый малыш, как я слышала. Я думала, ты уже знаешь об этом. Вот мать его, та, бедняжка, померла. После этого заявления на кухне воцарилось молчание — известие о смерти отрезвило даже Джеффриса. Он помолчал, торопливо перекрестился, пробормотал: «Господи, упокой ее душу» — и залпом допил свой бренди. Джейми почувствовал жжение в горле то ли от бренди, то ли от слез. Потрясение и печаль душили его, как будто в глотке застрял моток пряжи, и ему едва удалось прохрипеть: — Когда? — Сегодня утром, — ответила кухарка, скорбно качая головой. — Как раз перед полуднем. Бедняжка. Некоторое время думали, что она оправится. После родов, стало быть. Мэри Энн сказала, что она сидит, держит малютку и смеется. Женщина тяжело вздохнула. — Но недолго она смеялась, да. Перед рассветом у нее опять открылось кровотечение. Снова вызвали доктора, и он приехал так быстро, как мог, но… Распахнувшаяся дверь прервала ее. Это была Мэри Энн с широко раскрытыми глазами под чепчиком, она задыхалась от волнения и напряжения. — Ваш хозяин требует вас! — выпалила она. Взгляд ее метался между Джейми и кучером, — Вас обоих — и немедленно, и, о сэр, — она кивнула на Джеффриса, — он сказал, чтобы вы захватили пистолеты! Кучер испуганно переглянулся с Джейми, вскочил на ноги и помчался к конюшне. Как всегда, под сиденьем возницы на случай нападения разбойников хранилась пара заряженных пистолетов. Джеффрису потребовалось всего несколько минут, чтобы найти оружие, и чуть больше времени, чтобы проверить, что затравка не пострадала от сырости. Джейми тем временем схватил за руку переполошившуюся служанку и потребовал, чтобы она немедленно отвела его в кабинет. Впрочем, поднявшись по лестнице, он уже и сам смог определить Нужное место, ибо оттуда доносился разговор на повышенных тонах. Бесцеремонно отстранив Мэри Энн, шотландец замешкался у двери, размышляя, входить ему или подождать Джеффриса. — Вы имели наглость выдвинуть столь бесстыдные и бессердечные обвинения! — Старческий голос дрожал от гнева и горя. — А ведь моя бедная овечка еще не остыла! Вы подлец, вы трус! Я не допущу, чтобы ее ребенок остался под вашей крышей даже на одну ночь! — Маленький бастард останется здесь! — хрипло рявкнул Эллсмир, и по его голосу даже неискушенный человек понял бы, что его милость вдребезги пьян. — Хоть он и бастард, по закону он мой наследник и останется со мной! Он куплен, и за него заплачено, и пусть его мать была шлюхой, она, по крайней мере, подарила мне мальчишку. — Будьте вы прокляты! — Голос Дансени сорвался на яростный визг. — Куплен? Вы… вы… вы смеете намекать… — Я не намекаю. — Эллсмир, хоть и пьяный, лучше владел собой. — Вы продали мне свою дочь — и могу добавить, надули, — с сарказмом произнес он. — Я заплатил тридцать тысяч фунтов за девственницу с хорошим именем. Первое условие было нарушено, и теперь я смею усомниться и в соблюдении второго. Через дверь донесся звук наливаемой жидкости, а вслед за этим стук кубка о деревянную столешницу. — Я бы сказал, что вы изрядно перебрали спиртного, сэр, — сказал Дансени. Голос его дрожал от усилий справиться со своими эмоциями. — Только этому я могу приписать возмутительные, гнусные и нелепые обвинения в адрес моей невинной дочери. А поскольку это так, я забираю своего внука и уезжаю. — Вот оно как, значит? Вашего внука? — В пьяном голосе Эллсмира прозвучало глумление. — Вы, похоже, чертовски уверены в невинности своей дочери. Нет уж, это отродье не про вашу честь. Она говорила… Спор оборвался восклицанием и звуком тяжелого падения. Решив больше не ждать, Джейми ринулся в дверь и увидел, что Эллсмир и лорд Дансени сцепились и перекатываются по каминному коврику. Они находились в опасной близости от огня, но в своей слепой ярости ни тот ни другой этого не замечали. Джейми помедлил, оценивая ситуацию, а потом, уловив подходящий момент, подскочил и рывком поднял своего хозяина на ноги. — Успокойтесь, милорд, — прошептал он на ухо Дансени, оттаскивая его от пыхтевшего Эллсмира. Дансени, однако, вновь порывался схватиться с противником. — Да уймись же ты, старый дурень! — вырвалось сгоряча у Джейми. Эллсмир был почти таким же старым, как Дансени, но более крепкого сложения и, очевидно, более хорошего здоровья, судя по тому, как он дрался, несмотря на то, что был пьян. Граф, растрепанный и взлохмаченный, шатаясь, поднялся на ноги, не сводя налитых кровью глаз с Дансени. Он вытер слюнявый рот тыльной стороной ладони, жирные плечи дрожали. — Дерьмо, — процедил он почти обыденным тоном. — Поднять руку… на меня, каково? Все еще с трудом ловя ртом воздух, он потянулся к веревке колокольчика. В данной ситуации Джейми было уже не до того, останется ли лорд Дансени на ногах. Оставив хозяина, он метнулся вперед и перехватил руку Эллсмира. — Нет, милорд, — сказал он как можно почтительнее, в то же время удерживая дородного графа медвежьей хваткой и тесня его в другой угол. — Я думаю, было бы… неразумно… вмешивать ваших… слуг. Поднатужившись, он пихнул Эллсмира в кресло. — Лучше оставайтесь здесь, милорд. В комнату с опаской вошел Джеффрис. В каждой руке он держал по пистолету с взведенными курками, а его растерянный взгляд метался между хозяином дома, пытавшимся выбраться из глубин кресла, и собственным хозяином, белым как полотно, с трудом державшимся на ногах. Джеффрис посмотрел на Дансени в ожидании указаний и, не дождавшись оных, инстинктивно взглянул на Джейми. Тот ощущал страшное раздражение, ему–то с какой стати разбираться в этом? Гостям из Хэлуотера явно следовало уносить ноги, да побыстрее, поэтому пришлось брать инициативу в свои руки. — Давайте уйдем, милорд. Он шагнул вперед и оторвал поникшего Дансени от стола, за который тот цеплялся. Но когда Джейми повел высокого худощавого старика к двери, в проеме возникла еще одна фигура. — Уильям? При виде сцены в кабинете на круглом, омраченном пережитым горем лице леди Дансени отразилось недоумение. В руках она держала что–то похожее на большой неаккуратный сверток белья. — Горничная сказала, ты хотел, чтобы я принесла ребенка. Что… Ее прервал рев Эллсмира. Не обращая внимания на наставленные пистолеты, граф вскочил с кресла и оттолкнул ошеломленного Джеффриса.
— Он мой! Грубо пихнув леди Дансени к стене, Эллсмир выхватил сверток из ее рук и, крепко прижимая его к груди, отступил к окну. Уже оттуда, дыша тяжело, как загнанный зверь, он бросил на Дансени злобный взгляд и повторил: — Он мой, слышите! Сверток громко заверещал, словно протестуя против этого утверждения, и Дансени, увидев своего внука в руках Эллсмира, рванулся вперед с искаженным яростью лицом. — Отдайте мне его! — Убирайся к черту, скотина! С неожиданной прытью Эллсмир увернулся от Дансени, отдернул занавески и одной рукой растворил окно, крепко держа другой плачущего младенца. — Прочь из моего дома! — задыхаясь, выкрикнул он, открывая окно еще шире. — Прочь! Немедленно! Или я выброшу этого маленького бастарда, клянусь, я сделаю это! Чтобы подчеркнуть свою угрозу, он вытянул руку с орущим свертком в сторону подоконника и пустой темноты, где в тридцати футах внизу поблескивали мокрые камни внутреннего двора. Джейми Фрэзер действовал бессознательно, не думая о последствиях, повинуясь лишь инстинкту, который не раз выручал его в сражениях. Он выхватил у остолбеневшего Джеффриса пистолет, развернулся на каблуках и, не прицеливаясь, выстрелил. За грохотом выстрела последовала гробовая тишина, даже младенец перестал вопить. На лице Эллсмира появилось удивленное выражение, густые брови вопросительно поднялись. Потом он пошатнулся, и Джейми рванулся вперед, заметив с какой–то отстраненной ясностью маленькое круглое отверстие в размотавшейся пеленке — там, где прошла пистолетная пуля. Он замер как вкопанный на каминном коврике, не обращая внимания на огонь, опалявший задники его сапог, на еще содрогавшееся тело Эллсмира у его ног, на повторяющиеся визгливые вопли леди Дансени. Он стоял, закрыв глаза, дрожа как осиновый лист, не в состоянии ни двигаться, ни даже думать. Стоял, крепко сжимая в объятиях бесформенный, барахтающийся, пищащий сверток, в котором находился его сын. — Я хочу поговорить с Маккензи. С глазу на глаз. Леди Дансени смотрелась на конюшне явно неуместно. Маленькая, пухленькая, в безупречном черном одеянии она выглядела как фарфоровая статуэтка, снятая с надежного, безопасного места на каминной доске, где ей и надлежало красоваться, и невесть как оказавшаяся среди животных и небритых мужчин, где запросто можно разбиться. Хью, бросив на свою госпожу удивленный взгляд, поклонился, растерянно дернул себя за чуб и убрался в свою каморку рядом с кладовой, оставив Маккензи наедине с леди. Вблизи впечатление фарфоровой хрупкости усиливалось бледностью ее лица, слегка розоватого лишь у уголков носа и глаз. Она была похожа на очень маленького, но исполненного достоинства кролика, облаченного в траур. Джейми понимал, что следовало бы предложить ей сесть, но сесть здесь было некуда — разве что на кучу сена или перевернутую тачку. — Сегодня утром состоялся коронерский суд, Маккензи, — сказала она. — Да, миледи. Он знал об этом. Об этом знали все, и остальные конюхи все утро держались от него на расстоянии. Не из уважения, а из страха, как держатся подальше от зачумленного. Джеффрис знал, что произошло в гостиной в Эллсмире, а это значило, что знали и все остальные слуги. Но язык никто не распускал. — Суд постановил, что смерть графа Эллсмира наступила вследствие несчастного случая, явившегося последствием расстройства, — тут она слегка скривилась, — его милости в связи со смертью моей дочери. В конце фразы ее голос задрожал, но не сорвался. Хрупкая леди Дансени перенесла эту трагедию куда более стойко, чем ее муж; слуги поговаривали, что его милость не встает с постели со времени возвращения из Эллсмира. — Да, миледи? Джеффриса вызывали для дачи показаний. Маккензи — нет. Коренерскому суду вообще не был известен факт появления в Эллсмире конюха по имени Маккензи. Леди Дансени встретилась с ним взглядом. Глаза у нее были светло–голубовато–зелеными, как у ее дочери Изабель, но если у той русые волосы отливали шелковистым блеском, то у матери они потускнели, выцвели, и лишь седые пряди поблескивали серебром под проникавшими сквозь открытую дверь конюшни солнечными лучами. — Мы признательны тебе, Маккензи, — тихо промолвила она. — Благодарю вас, миледи. — Очень признательны, — повторила она, не сводя с него пристального взгляда. — Маккензи ведь не настоящее твое имя, правда? — вдруг спросила она. — Да, миледи. Несмотря на полуденное тепло, по спине пробежал холодок. Что могла рассказать леди Джинива своей матери перед смертью? По–видимому, она почувствовала его напряжение, потому что уголки ее губ приподнялись в ободряющей, как ему показалось, улыбке. — Полагаю, выяснять твое истинное имя мне пока ни к чему. Но один вопрос я все–таки тебе задам, Маккензи: ты хочешь вернуться домой? — Домой? — с недоумением переспросил он. — В Шотландию. Я знаю, кто ты, — сказала она, по–прежнему не сводя с него глаз. — То есть, как тебя зовут, мне неизвестно, но я знаю, что ты один из осужденных якобитов, состоящих под надзором Джона. Муж рассказал мне. Джейми взглянул на нее с опаской, но она не казалась особо расстроенной, во всяком случае, не более, чем подобало женщине, только что потерявшей дочь, но все–таки получившей взамен внука. — Я надеюсь, что вы простите мне этот обман, миледи, — сказал он. — Его милость… — Хотел оградить меня, — закончила за него леди Дансени. — Да, я знаю. Но Уильям зря беспокоился. Так оно было или нет, однако при мысли о том, что муж переживает за нее, морщинка между бровями леди слегка разгладилась. Джейми этот неявный признак супружеской привязанности тронул — и уколол неожиданной болью. — Мы не богаты. Ты понял это из слов Эллсмира, — продолжила леди Дансени. — Хэлуотер погряз в долгах. Впрочем, теперь мой внук — обладатель одного из самых больших состояний в графстве. Ему нечего было на это сказать, кроме банального «да, миледи», хотя из–за этого он и чувствовал себя сродни попугаю, живущему в большой гостиной. Он видел этого попугая накануне, когда украдкой пробирался на закате через газоны и клумбы к дому, чтобы, когда вся семья соберется к ужину, хоть краешком глаза увидеть нового графа Эллсмира. — Мы здесь живем очень уединенно, — продолжила она. — Мы редко выбираемся в Лондон, и у моего мужа мало влияния в высших кругах. Но… — Да, миледи? До него стало доходить, к чему клонит ее милость, и от волнения сердце ухнуло куда–то в пустоту между ребрами. — Джон, то есть лорд Джон Грей, происходит из весьма влиятельной семьи. Его приемный отец… впрочем, это не важно. Она пожала обтянутыми черным крепом плечами, отметая несущественные детали. — Суть в том, что можно будет воспользоваться значительным влиянием, чтобы освободить тебя от данного тобой слова и ты мог вернуться в Шотландию. Поэтому я и пришла спросить тебя: ты хочешь вернуться домой, Маккензи? У него перехватило дыхание, как будто кто–то нанес ему сильный удар в солнечное сплетение. Шотландия! Покинуть этот сырой, болотистый край, вновь ступить на запретную дорогу, но шагать по ней легко и свободно, взбираться оленьими тропами на скалы, вдыхать свежий воздух, сдобренный ароматами утесника и вереска. Вернуться домой! Перестать быть чужим. Уйти от враждебности и одиночества, приехать в Лаллиброх, увидеть просиявшее от радости лицо сестры, которая бросится ему на шею, ощутить крепкие дружеские объятия Айена, услышать веселые голоса детей, наседающих со всех сторон и тянущих его за одежду. Уехать — и больше никогда не увидеть и не услышать собственного ребенка. Он смотрел на леди Дансени с совершенно непроницаемым выражением лица, чтобы она не могла догадаться, какое смятение вызвало у него ее предложение. Вчера ему удалось–таки полюбоваться спящим в корзинке малышом. Чтобы заглянуть в окно детской на втором этаже, он рискованно пристроился на ветке огромной норвежской ели и напряженно вглядывался сквозь завесу иголок. Личико ребенка было видно только в профиль, одна пухленькая щечка покоилась на кружевной подушечке. Шапочка во сне слегка сбилась, и он увидел гладкий изгиб крохотной головки, слегка припорошенной бледно–золотистым пушком. «Слава богу, что не рыжий», — была его первая мысль, и он перекрестился в порыве непроизвольной благодарности. «Господи, какой же он маленький!» То была вторая мысль, за которой последовало почти неудержимое желание перебраться с ветки в окно, взять малыша на руки. Эта гладкая, красивой формы головка как раз уместится на его ладони, и в памяти у него останется ощущение крохотного живого тельца, которое он, пусть на миг, прижмет к сердцу. — Ты крепкий малыш, — прошептал он. — Крепкий, смелый и хорошенький. Но, боже мой, какой же ты крохотный! Леди Дансени терпеливо ждала. Он почтительно склонил перед ней голову, чувствуя, что, возможно, совершает ужасную ошибку. Но иначе поступить он не мог. — Я благодарю вас, миледи, но… думаю, я не поеду… пока. Леди Дансени кивнула. Ничто в ее облике не выдало удивления, лишь одна светлая бровь слегка дрогнула. — Как пожелаешь, Маккензи. Тебе нужно только попросить. Она повернулась, словно крохотная фигурка из механических часов, и ушла. Вернулась в мир Хэлуотера, который теперь стал для Джейми в тысячу раз более крепкой тюрьмой, чем когда–либо.
УИЛЛИ К огромному удивлению Джейми Фрэзера, следующие несколько лет оказались для него во многих отношениях едва ли не самыми счастливыми, не считая лет его брака. Избавленный от ответственности за арендаторов и кого бы то ни было, он отвечал лишь за себя и находившихся на его попечении лошадей, что весьма упрощало жизнь. Кроме того, хотя коронерский суд никаких претензий к нему не имел, Джеффрис проговорился насчет обстоятельств смерти Эллсмира, так что остальные слуги прониклись к Джейми почтением, но держались на расстоянии и в приятели не набивались. Еды было вдоволь, имеющаяся одежда позволяла ему не мерзнуть и выглядеть прилично, а приходившие с оказией письма из дома заверяли его, что и там дела обстоят хорошо. Среди преимуществ тихой жизни в Хэлуотере было и то, что неожиданно для него, как–то само по себе восстановилось их приятельство с лордом Джоном Греем. Майор, как и обещал, каждые три месяца наведывался во владения Дансени, но по отношению к Фрэзеру проявлял учтивую сдержанность и поначалу ограничивался лишь официальными вопросами, диктовавшимися правилами надзора. Мало–помалу Джейми понял, что имела в виду леди Дансени, предлагая отпустить его. «Джон, то есть лорд Джон Грей, происходит из весьма влиятельной семьи. Его приемный отец… в общем, это не важно», — сказала тогда она. Однако на самом деле это имело огромное значение: Джейми не отправился за океан на почти рабскую каторгу в Америке не по милости его величества, а благодаря влиянию Джона Грея. И поступил майор так не из желания унизить Джейми положением слуги, наоборот, будучи совершенно чужд злорадству и мстительности, сделал для шотландца самое большее, что было возможно на тот момент. Освободить государственного преступника он, естественно, не мог, но максимально облегчил условия его несвободы, предоставив бывшему узнику воздух, свет и лошадей. Это потребовало от него усилия, но он сделал это. Во время очередного визита майора Джейми дождался, когда Грей останется один. Джон стоял, любуясь статью крупного гнедого мерина, и Фрэзер тихо остановился рядом, прислонившись к изгороди. Несколько минут они оба молча смотрели на лошадь. — Ход королевской пешкой, — наконец негромко проговорил Джейми, не переводя взгляда. Он почувствовал, как Грей встрепенулся в удивлении и скосил на него серые глаза, но головы не повернул. Потом деревянная изгородь скрипнула под его рукой — Грей повернулся и оперся на ту же ограду. — Конь королевы бьет слона, — отозвался майор. Голос его прозвучал чуть более хрипло, чем обычно. С тех пор Грей заглядывал на конюшни всякий раз во время своих визитов и проводил время в разговорах, примостившись на грубо сколоченном табурете Джейми. Шахматной доски у них не было, а по памяти они играли редко, но разговоры затягивались допоздна — это была единственная связь Джейми с внешним миром за пределами Хэлуотера и маленькое удовольствие, которое они оба с нетерпением предвкушали. Помимо всего прочего, у него был Уилли. Хэлуотер славился лошадьми, и, прежде чем мальчик научился крепко стоять на ногах, дедушка посадил внука на пони и прокатил вокруг загона. К тому времени, когда Уилли исполнилось три года, он уже ездил верхом самостоятельно — правда, под бдительным присмотром конюха Маккензи. Уилли был крепким, храбрым, славным мальчуганом, с такой ослепительной улыбкой, что ею, наверное, можно было приманивать птиц с деревьев. А еще он был здорово избалован. Девятый граф Эллсмир, единственный наследник Эллсмира и Хэлуотера, не имевший ни отца, ни матери, которые могли бы держать его в узде, частенько вел себя капризно и дерзко с бабушкой и дедушкой, которые в нем души не чаяли, и со своей молодой тетушкой, и, уж конечно, со всеми слугами. Со всеми, кроме Маккензи. Правда, Джейми опасался, что это до поры до времени. До сих пор угрозы не разрешить мальчику помогать ему с лошадьми хватало, чтобы тот мигом забывал обо всех капризах, но конюх Маккензи всерьез задумывался о том, что юному негоднику, для его же пользы, не помешало бы преподать урок. Если сам он в детстве и позволял себе заговорить с женщиной так, как говорил Уилли со всеми подряд, от тетушки до служанок, то ему тут же здорово доставалось от любого оказавшегося рядом родственника мужского пола, что немало способствовало воспитанию в нем должной галантности. Неудивительно, что желание затащить мальчишку в пустые ясли и попытаться исправить его манеры возникало все чаще. Но и большей радости, чем Уилли, у Джейми не было. Мальчик обожал Маккензи, и чем больше подрастал, тем больше времени проводил в его компании: катался на крупных тягловых лошадях, когда они таскали тяжелый каток по горным полям, и храбро устраивался на возах с сеном, спускавшихся летом с верхних лугов. Однако это безмятежное существование оказалось под угрозой, усиливавшейся с каждым месяцем. По иронии судьбы, она исходила от самого Уилли, и тут уж Джейми ничего не мог поделать. — Какой симпатичный мальчик, просто нет слов! И какой славный наездник! — заметила леди Грозир, стоявшая на веранде с леди Дансени и восхищавшаяся тем, какие кренделя выделывал Уилли на пони, кружа по лужайке. Бабушка Уилли рассмеялась, с любовью глядя на мальчика. — О да! Он любит своего пони. Нам стоит больших трудов загнать его домой на обед. А еще больше он любит своего конюха. Мы шутим порой, что он столько времени проводит с Маккензи, что даже стал походить на Маккензи! Леди Грозир, которая до сего момента, естественно, вовсе не замечала конюха, теперь посмотрела в сторону Маккензи. — А ведь вы правы! — воскликнула она с явным удивлением. — Только посмотрите, у Уилли тот же наклон головы, тот же разворот плеч! Как забавно! Джейми почтительно поклонился дамам, но почувствовал, что его прошиб холодный пот. Он предпочитал закрывать глаза на то, что сходство становится заметным не только ему одному. В младенчестве Уилли был пухленьким, круглолицым и вообще никого не напоминал. По мере того как мальчик подрастал, пухлость со щек и подбородка исчезла, и хотя нос его еще был ребяческой кнопкой, намек на высокие, широкие скулы стал очевиден. Глаза, опушенные густыми черными ресницами, приобрели глубокий темно–голубой цвет и казались чуточку раскосыми. Когда дамы ушли в дом и Джейми убедился, что за ним никто не наблюдает, он украдкой провел рукой по лицу. Неужели сходство так бросается в глаза? Волосы у Уилли мягкие, светло–каштановые, с едва заметным золотистым блеском — уж они–то унаследованы от матери. А как насчет этих большущих, просвечивающих ушей — неужели его собственные уши так торчат? Беда была в том, что Джейми Фрэзер уже несколько лет толком не видел собственного отражения. У конюхов зеркал, понятное дело, не водилось, а общества служанок, у которых можно было бы разжиться зеркальцем, Джейми старательно избегал. Подойдя к корыту с водой, он словно невзначай склонился над ним, сделав вид, будто его внимание привлекла скользящая по поверхности водомерка. Из колеблющегося водяного зеркала, испещренного сенной трухой, водомерками и плавунцами, пересекавшими и рябившими воду во всех направлениях, на него смотрело собственное отражение. Он сглотнул и увидел, как пошевелилось отражение его горла. Сходство было, конечно, не полным, но определенно имелось. И не только, как справедливо заметила леди Грозир, в посадке головы и развороте плеч, но прежде всего в глазах. Такие же глаза были у его отца Брайана и у его сестры Дженни. Как только кости мальчика окрепнут, как только по–детски курносый нос вытянется и станет прямым, а скулы сделаются еще шире — сходство станет несомненным для каждого. Джейми выпрямился, отражение в корыте исчезло, а он долго стоял, обратив невидящий взор к конюшне, бывшей на протяжении нескольких последних лет его домом. Стоял июль, солнце припекало вовсю, но холод сковал пальцы Джейми и пробежал дрожью по спине. Пора вернуться к разговору с леди Дансени. К середине сентября все устроилось. За день до этого Джон Грей привез официальный документ о прощении. Джейми скопил небольшую сумму денег, которых должно было хватить на дорожные расходы, и леди Дансени подарила ему приличную лошадь. Осталось только попрощаться с Хэлуотером — и Уилли. — Завтра я уезжаю, — сказал Джейми как бы между прочим, не отрывая глаз от копыта гнедой кобылы. Пол был усыпан грубой черной стружкой от стертого ороговелого нароста. — А куда ты едешь? В Дервентуотер? Можно, я поеду с тобой? Уильям, виконт Дансени, девятый граф Эллсмир, соскочил с края яслей и приземлился с глухим стуком, отчего гнедая прянула и фыркнула. — Не делай этого, — машинально сказал Джейми. — Разве я не говорил тебе вести себя потише рядом с Милли? Она пугливая. — Почему? — Ты бы тоже стал пугливым, прижми я тебе колено. Он вытянул руку и ущипнул мальчика как раз над коленом. Уилли пискнул, отпрянул и рассмеялся. — А можно мне поездить на Милли, пока тебя не будет, Мак? — Нет, — терпеливо ответил Джейми который раз за день. — Я тебе тысячу раз говорил, что пока она слишком велика для тебя. — Но мне хочется поездить на Милли! — Я слышал. — Тогда оседлай ее для меня! Сейчас! Девятый граф Эллсмир высокомерно задрал голову, но вызов в его глазах как–то померк, когда он перехватил холодный взгляд Джейми. Фрэзер медленно поставил вниз копыто лошади, так же неспешно поднялся, подбоченился, выпрямившись во весь свой рост, и, взглянув с высоты шести футов четырех дюймов на графа, едва дотягивавшего до трех футов шести дюймов, тихо, но твердо сказал: — Нет. — Да! — Уилли затопал ножкой по усыпанному сеном полу. — Ты должен делать то, что я тебе скажу! — Нет, не должен. — Должен, должен! — Нет, я… Покачав головой так, что рыжие волосы разметались вокруг ушей, Джейми поджал губы, потом присел на корточки перед мальчиком. — Послушай меня, — сказал он. — Я не должен делать то, что ты говоришь, потому что я больше не служу здесь конюхом. Я же сказал тебе: завтра я уезжаю. На лице Уилли отразилось полное недоумение, и даже веснушки на носу потемнели. — Ты не можешь! — сказал он, — Ты не можешь уехать. — Приходится. — Нет! Маленький граф сжал челюсти, отчего действительно сделался очень похожим на прапрадедушку со стороны отца. Джейми возблагодарил судьбу за то, что никто в Хэлуотере никогда не видел Саймона Фрэзера, лорда Ловата. — Я не позволю тебе уехать! — Увы, милорд, тебе уже сказано, что позволять или не позволять мне что–то больше не в твоей воле, — решительно ответил Джейми; его печаль от предстоящей разлуки несколько смягчилась тем, что он наконец мог сказать мальчику то, что хотел. — Если ты уедешь… — Уилли беспомощно огляделся по сторонам, ища, чем бы пригрозить, и ухватился за первое попавшееся. — Если ты уедешь, — повторил он более уверенно, — я буду визжать, кричать и пугать всех лошадей! — Только попробуй пискни, маленький негодник, и я хорошенько тебя отшлепаю! Уже не связанный обязательствами своего положения и всерьез встревоженный мыслью о том, что этот избалованный паршивец, пожалуй, и вправду напугает породистых и ценных лошадей, Джеймс не на шутку рассердился. От злости маленький граф вытаращил глаза и покраснел. Он набрал полную грудь воздуха, а потом развернулся и помчался по конюшне, оглашая ее воплями и размахивая руками. Миллз Флер, уже нервничавшая из–за того, что ей опиливали копыта, с громким ржанием вскинулась на дыбы. Ее нервозность передалась лошадям в соседних стойлах, откуда доносились пронзительное ржание и удары копытами; Уилли выкрикивал все бранные слова, которые знал, — запас немалый — и яростно пинал ногами дверцы стойл. Джейми удалось подхватить узду Миллз Флер и с трудом вывести кобылу наружу, не причинив вреда ни себе, ни лошади. Он привязал ее к изгороди загона, а потом направился обратно на конюшню, чтобы разобраться с Уилли. Граф вопил во всю мощь мальчишеских легких, выкрикивая ругательства, которые мальчику из хорошей семьи знать вроде бы не полагалось. Не говоря ни слова, Джейми схватил мальчишку за шиворот, оторвал от земли, отнес, брыкающегося и извивающегося, к колоде, которую использовал для подковки лошадей, сел, перебросил графа через колено и раз пять или шесть основательно шлепнул по заднице. Потом рывком поставил Уилли на ноги. — Я ненавижу тебя! Раскрасневшееся лицо было в разводах слез, сжатые кулачки дрожали от ярости. — Что ж, я тоже от тебя не в восторге, маленький бастард! — отрезал Джейми. Уилли напрягся и побагровел. — Я не бастард! — выкрикнул он. — Нет! Забери свои слова обратно! Никто не может называть меня так! Забери свои слова обратно, я сказал! Джейми в шоке уставился на мальчика. Значит, был разговор и Уилли услышал его. Он слишком долго тянул с отъездом. Шотландцу пришлось сделать глубокий вдох, потом еще один в надежде, что его голос не будет дрожать. — Я беру свои слова назад, — тихо сказал он. — Мне не следовало называть вас так, милорд. Ему хотелось встать на колени и обнять мальчика или взять его на руки и прижать к своему плечу, но это было бы непозволительной вольностью со стороны конюха, пусть бывшего, по отношению к графу, хоть и юному. Тем более что Уилли знал, как должен вести себя граф: он усиленно шмыгал носом, стараясь сдержать слезы, и пытался утереть лицо рукавом. — Позвольте мне, милорд. Джейми все–таки опустился на колени и нежно вытер лицо мальчика своим грубым носовым платком. Глаза Уилли смотрели на него, покрасневшие и печальные. — Ты, правда, должен уехать, Мак? — тихо спросил он. — Да, должен. Джейми заглянул в темно–голубые глаза, до боли в сердце похожие на его собственные, и неожиданно ему сделалось безразлично правильно ли это и увидит ли кто. Он резко притянул мальчика к себе и крепко прижал к груди так, чтобы лицо Уилли уткнулось в плечо и сын не увидел слез, которые падали на его густые шелковистые волосы. Уилли обнял его за шею, прильнул к нему, и Джейми ощутил, как маленькое упругое тело дрожит от подавляемых рыданий. Он гладил Уилли по узкой спине, разглаживал ему волосы и бормотал по–гэльски слова утешения. Наконец он разнял руки мальчика и мягко отстранил его. — Пойдем со мной в мою комнату, Уилли, я дам тебе кое–что на память. Он давно уже переехал с сеновала, заняв каморку отошедшего от дел пожилого главного конюха Хью. Комнатушка у кладовки была крохотной и очень скромно обставленной, но имела два преимущества — тепло и уединение.
Кроме койки, табурета и ночного горшка там имелся маленький столик, на котором лежало несколько его книг, большая свеча в глиняном подсвечнике и свеча поменьше, толстая и приземистая, которая стояла сбоку перед статуэткой Богоматери. Фигурка, присланная ему Дженни, была деревянной, недорогой, но ее изготовили во Франции, и весьма искусно. — А для чего эта маленькая свечка? — спросил Уилли. — Бабушка говорит, что только вонючие паписты жгут свечи перед языческими образами. — Значит, я и есть вонючий папист, — сказал Джейми с кривой ухмылкой. — Однако это не языческий образ, это статуэтка Девы Марии. — Правда? — Это заинтересовало мальчика. — А почему паписты жгут свечи перед статуями? Джейми запустил руку в волосы. — Ну как тебе сказать… может быть, это способ молиться — и помнить. Ты зажигаешь свечу, читаешь молитву и вспоминаешь тех, кого любишь. И пока свеча горит, пламя запоминает их для тебя. — А кого ты вспоминаешь? Уилли поднял на него глаза. Он все еще оставался растрепанным и взъерошенным, но любопытство заставило забыть о недавнем огорчении. — О, очень многих. Моих родных, живущих в горной Шотландии: сестру и семью, друзей, мою жену. А иногда свеча горела в память о юной и безрассудной девушке по имени Джинива, но этого он говорить не стал. Уилли наморщил лоб. — У тебя нет жены. — Нет. Больше нет. Но я всегда ее помню. Уилли протянул короткий палец и осторожно коснулся маленькой фигурки. Руки Девы были приветливо протянуты, прелестное лицо выражало материнскую нежность. — Я тоже хочу быть вонючим папистом, — решительно заявил Уилли. — Тебе нельзя! — воскликнул Джейми, одновременно удивленный и растроганный. — Твои бабушка и тетя сойдут с ума. — А у них пойдет изо рта пена, как у той бешеной лисы, которую ты убил? — деловито осведомился Уилли. — Я бы не удивился, — сухо ответил Джейми. — Хочу в паписты! — Личико Уилли выразило решимость. — Я не скажу бабушке или тете Изабель, я никому не скажу. Пожалуйста, Мак! Пожалуйста, разреши мне! Я хочу быть таким, как ты! Джейми заколебался: он был тронут искренним порывом мальчика, и ему неожиданно захотелось оставить своему сыну что–то большее, чем резную деревянную лошадку, которую он сделал в качестве прощального подарка. Он попытался вспомнить, что рассказывал им отец Макмуррей в школе о крещении. В крайнем случае и если рядом нет священника, обряд может совершить и верующий мирянин. Пожалуй, было бы натяжкой назвать эту ситуацию крайним случаем, но… Повинуясь неожиданному порыву, он нагнулся за кувшином с водой, который держал на подоконнике. Глаза, так похожие на его собственные, были широко открыты и серьезны. Джейми осторожно отвел шелковистые каштановые волосы назад с высокого лба. Он окунул в воду три пальца и тщательно начертил крест на лбу мальчика. — Я нарекаю тебя Уильям Джеймс, — произнес он тихо, — во имя Отца, Сына и Святого Духа. Аминь. Уилли поморгал, скосил глаза, когда капелька воды скатилась с носа. Он высунул язык, чтобы поймать ее, и Джейми невольно рассмеялся. — Почему ты называл меня Уильямом Джеймсом? — с любопытством спросил Уилли. — Мои другие имена Кларенс Генри Джордж. Он скорчил рожицу: очевидно, имя Кларенс было ему не по душе. Джейми спрятал улыбку. — При крещении ты получаешь новое имя. Джеймс — это твое особое папистское имя. Это и мое имя. — Правда? — обрадовался Уилли, — Теперь я вонючий папист, как и ты? — Да, насколько я в этом разбираюсь. Он улыбнулся Уилли и, поддавшись другому порыву, потянулся за ворот своей рубашки. — На. Сохрани и это. На память обо мне. Он аккуратно надел Уилли через голову четки из букового дерева. — Только смотри никому этого не показывай, — предупредил он. — И ради бога, никому не говори, что ты папист. — Не скажу, — пообещал Уилли. — Ни единой душе. Он запихнул четки под рубашку и пригладил ее, желая убедиться, что они незаметны. — Хорошо. Джейми протянул руку и на прощание взъерошил Уилли и без того растрепанные волосы. — А теперь тебе лучше бы поспешить, чтобы не опоздать к чаю. Уилли пошел было к двери, но на полпути остановился, неожиданно снова расстроившись, и прижал руку к груди. — Ты сказал, чтобы я хранил это в память о тебе! Но мне нечего подарить тебе на память обо мне! Джейми слегка улыбнулся. Сердце его сжалось так, что он сомневался, сможет ли вымолвить хоть слово, но все же ему это удалось. — Не переживай, — сказал он. — Я буду помнить о тебе.
ЧУДОВИЩА Лох–Несс, август 1968 года Прищурившись, Брианна отвела назад подхваченную ветром яркую паутину волос. — Я почти забыла, как выглядит солнце, — сказала она, всматриваясь в солнечный диск, сиявший с непривычной свирепостью над темными водами Лох–Несса. Ее мать с наслаждением потянулась, радуясь легкому ветерку. — Не говоря уже о том, каков свежий воздух. Я чувствую себя как поганка, которая неделями растет в темноте, — этакая хлипкая и бледная. — Из вас обеих вышли бы прекрасные ученые, — сказал Роджер и при этом усмехнулся. На самом деле вся троица пребывала в прекрасном настроении. После напряженной и упорной работы над тюремными архивами, в результате которой поиски сузились до Ардсмура, им наконец улыбнулась удача. Архивы Ардсмура оказались, с одной стороны, весьма полными, а с другой (но сравнению с большинством других подобных архивов) — удивительно четко организованными. В качестве тюрьмы Ардсмур просуществовал всего пятнадцать лет. После того как силами заключенных якобитов он был обновлен и перестроен, его превратили в гарнизонную крепость, узников же перевели для отбывания наказания в другие места. Большую их часть отправили в американские колонии. — Никак не возьму в толк, почему Фрэзера не отправили в Америку с остальными, — сказал Роджер. По этому поводу он даже слегка запаниковал, снова и снова просматривая список заключенных, переведенных из Ардсмура, изучая имена одно за другим, почти буква за буквой, и не находя среди них Фрэзера. Он был уверен, что Джейми умер в тюрьме, и его бросало в дрожь при одной мысли о том, как сказать об этом матери и дочери Рэндолл, пока, перевернув страницу, он не увидел отметку о направлении Фрэзера в место под названием Хэлуотер. — Я не знаю, — отозвалась Клэр, — но очень удачно, что не отправили. Он… он был, — быстро поправилась она, но недостаточно быстро, и Роджер успел заметить оговорку, — сильно подвержен морской болезни. — Она указала на слегка волнующуюся поверхность озера. Даже плавание по такой спокойной воде могло заставить его позеленеть. — А ты страдаешь от морской болезни? — спросил Роджер, с интересом взглянув на Брианну. Девушка покачала головой, и рыжие волосы разметались по ветру. — Нет. — Она погладила свой голый живот. — Кованое железо. Роджер рассмеялся. — Значит, можно покататься по озеру. В конце–то концов, у тебя каникулы. — Правда? Это было бы здорово. А рыба здесь водится? Брианна прищурила глаза от солнца, с надеждой глядя на темную гладь озера. — Конечно. Я много раз ловил в Лох–Нессе лосося и угрей, — заверил ее Роджер. — Итак, отправляемся в Друмнадрохит и там, на пристани, наймем лодку. Поездка в Друмнадрохит удалась как нельзя лучше. Стоял один из тех ясных, солнечных летних деньков, которые побуждают великое множество туристов в августе и сентябре устремляться в Шотландию. Съеденный им сытный завтрак, приготовленный Фионой, и добрый ланч, дожидающийся в корзинке, а главное, общество Брианны Рэндолл, чьи длинные волосы развевались на ветру, убеждали Роджера в том, что мир устроен наилучшим образом и все в нем идет как надо. И о результатах их исследования он мог позволить себе говорить с удовлетворением. Для этого ему пришлось взять в колледже дополнительный отпуск на летний семестр, но дело того стоило. Когда он нашел запись о высылке Джеймса Фрэзера, ему потребовалось еще две недели упорной работы и расследований — вместе с Бри они даже съездили на выходные в Озерный край, — но завершились поиски обнаружением того, при виде чего Брианна взвизгнула от восторга, нарушив чопорную тишину читального зала библиотеки Британского музея. Им пришлось удалиться в сопровождении волн ледяного осуждения, но находка была бесценной. Королевский акт о помиловании, заверенный печатью Георга Третьего, датированный тысяча семьсот шестьдесят четвертым годом, на котором значилось имя Джеймса Алекса Маккензи Фрэзера. — Мы подбираемся все ближе, — радостно объявил Роджер, разглядывая фотокопию акта о помиловании. — Мы уже чертовски близко! — Близко? — переспросила Брианна, но потом отвлеклась, увидев, что подъезжает их автобус, и разговор на эту тему не продолжила. Зато Роджер поймал на себе взгляд Клэр: она знала, что он имел в виду. В какой бы степени ни занимало происходящее Брианну, Клэр оно затрагивало несравненно сильнее. Ведь это она, ступив в круг камней на Крэг–на–Дун в тысяча девятьсот сорок пятом году, исчезла, провалившись в прошлое и оказавшись в тысяча семьсот сорок третьем. Прожив с Джейми Фрэзером почти три года, Клэр вернулась, пройдя сквозь те же камни, в апреле тысяча девятьсот сорок восьмого года, то есть спустя почти три года после исчезновения. Из всего этого следовало — если допустить как возможность, что ей захочется снова вернуться в прошлое через камни, — она, скорее всего, окажется там спустя двадцать лет после своего исчезновения оттуда, в тысяча семьсот шестьдесят шестом году. А нам теперь точно известно, что за два года до тысяча семьсот шестьдесят шестого Джейми Фрэзер был жив и здоров. Если он прожил еще два года и если Роджер сумеет найти его… — Вот, смотри! — неожиданно прервала Брианна ход его размышлений. — «Лодки напрокат». Она указала на табличку в окне паба на пристани, и Роджер направил машину на свободное место парковочной стоянки, больше не думая о Джейми Фрэзере. — Интересно, почему мужчинам–коротышкам так нравятся высокие женщины? Голос Клэр за спиной Роджера эхом повторил его собственные мысли с удивительной точностью — и не в первый раз. — Может быть, синдром мотылька, летящего на огонь? — предположил Роджер, нахмурившись при виде того, как восхищенно смотрел на Брианну маленький бармен. Они с Клэр стояли перед стойкой, дожидаясь, пока клерк выпишет квитанцию, в то время как Брианна покупала кока–колу и коричневый эль к их ланчу. Молодой бармен, который доходил Брианне примерно до подмышек, лез из кожи вон, предлагая маринованные яйца и ломтики копченого языка и при этом, не сводя с возникшей перед ним богини восторженного взгляда. Судя по смеху, Брианна находила молодого человека забавным. — Я всегда говорила Бри, чтобы она не связывалась с коротышками, — сказала, глядя на это, Клэр. — Правда? — сухо спросил Роджер. — Что–то я не заметил, чтобы вы очень преуспели, давая материнские советы. Клэр рассмеялась, не обращая внимания на то, что он слегка надулся. — Ну да, в общем, я этим не злоупотребляла. Но когда дело касается столь важного вопроса, поневоле вспомнишь о материнском долге. — Что–то не так с низкорослыми мужчинами? — осведомился Роджер. — Не добившись своего, они, как правило, становятся противными. Ну словно мелкие собачонки, сообразительные и пушистые, но стоит их рассердить, и они, скорее всего, больно цапнут за лодыжку. Роджер рассмеялся. — Это наблюдение — результат многолетнего опыта, как я полагаю? — Верно. Я никогда не встречала дирижера оркестра ростом более пяти футов, и практически все они являли собой образчики порочности. Зато высокие мужчины… — Она слегка улыбнулась, окидывая взглядом его фигуру ростом шесть футов три дюйма. — Высокие мужчины почти всегда отличаются нежностью и деликатностью. — Нежностью, говорите? — произнес Роджер, скользнув оценивающим взглядом по бармену, нарезавшему для Брианны заливное из угря. На лице девушки отразилась настороженность и недоверие, но она наклонилась вперед и, наморщив нос, взяла предложенный на вилке кусочек. — Нежностью к женщинам, — продолжила свою мысль Клэр. — Я всегда считала, это потому, что они понимают: им ничего не нужно доказывать. И так совершенно очевидно, что они могут делать что угодно, хотите вы от них этого или нет. Им незачем стараться это доказывать. — Тогда как низенький мужчина… — подсказал Роджер. — Тогда как коротышка знает, что он ничего не может сделать, пока ему не позволят. Осознание этого его бесит, вот он и старается все время что–то делать, лишь бы доказать, что он на это способен. — Ммфм. Роджер произвел шотландский горловой звук, который означал одновременно и одобрение проницательности Клэр, и нежелание признавать за барменом права доказывать Брианне что бы то ни было. — Спасибо, — поблагодарил он клерка, подавшего ему через стойку квитанцию. — Бри, ты готова? Озеро было спокойным, а клев вялым, но находиться на воде было приятно: августовское солнышко грело спины, с ближнего побережья ветерок доносил запах малинника и нагретых солнцем сосен. Подкрепившись снедью из корзинки, все почувствовали, что их клонит в сон, и вскоре Брианна свернулась клубочком на носу лодки и заснула, уткнув голову в куртку Роджера. Клэр сидела на корме, жмурясь, моргая, но все же не поддаваясь дреме. — А как насчет низеньких и высоких женщин? — спросил Роджер в продолжение их предыдущего разговора, неспешно подгребая веслом. Он бросил взгляд через плечо на длинные ноги Брианны, которые она неловко подогнула под себя. — К ним относится то же самое? Раз маленькие, значит, противные? Клэр задумчиво покачала головой. — Нет, я бы так не сказала. По моему разумению, женский характер зависит не от роста, а от отношения к мужчине. Смотрит ли женщина на любого из них как на врага или просто как на мужчину, то есть скорее с приязнью. — О, так это имеет отношение к освобождению женщин? — Вовсе нет, — возразила Клэр. — Точно такие же модели поведения, какие мы наблюдаем сейчас, я видела между мужчинами и женщинами в тысяча семьсот сорок третьем году. Какие–то различия, безусловно, существуют, но они связаны в большей степени с тем, как ведут себя представители разных полов, чем с тем, как они друг к другу относятся. Она устремила взгляд на темные воды озера, прикрывая глаза рукой. Может быть, она высматривала, нет ли бобров и плавающих бревен, но Роджеру показалось, что ее взгляд устремлен чуть дальше утесов на противоположном берегу. — Вам нравятся мужчины, верно? — тихо спросил он. — Высокие мужчины. Она улыбнулась, не глядя на него: — Один из них. — И вы отправитесь туда, если мне удастся его найти? Он положил весла, внимательно всматриваясь в нее. Прежде чем ответить, Клэр глубоко вздохнула. От ветра ее щеки раскраснелись, белая блузка обтягивала фигуру, подчеркивая высокую грудь и стройную талию. «Слишком молода, чтобы быть вдовой, — подумал Роджер. — Слишком красива, чтобы оставаться одинокой». — Я не знаю, — ответила она неуверенно. — Мысль об этом или, вернее, мысли об этом — да, меня посещают! С одной стороны, найти Джейми, а с другой… снова пройти через это. Она поежилась и закрыла глаза. — Это невозможно описать, понимаете? — продолжила Клэр, погруженная в себя, словно перед ее внутренним взором маячило кольцо стоячих камней на Крэг–на–Дун. — Ужасно, да, но ужас этого рода отличен от любого другого, так что рассказать и впрямь невозможно. — Она открыла глаза и с невеселой улыбкой добавила: — Это все равно что пытаться рассказать мужчине, каково рожать ребенка. Разумеется, то, что это больно, до него дойдет, но отсутствие сколь бы то ни было схожего опыта не позволит ему проникнуться этим по–настоящему. Сравнение позабавило Роджера, и он хмыкнул: — Вот оно что? Но, по–моему, тут все–таки есть некоторая разница. Знаете, я ведь слышал эти чертовы камни. Он невольно поежился. Воспоминание о той ночи три месяца назад, когда Джилиан Эдгарс прошла через камни, было не из приятных. Оно приходило к нему в ночных кошмарах. Вот и сейчас Роджер усиленно налег на весла, стараясь его отогнать. — Как будто тебя разрывает на части, верно? — спросил он, внимательно глядя в глаза Клэр. — Что–то тянет тебя, разрывает, тащит, и не только снаружи, а внутри тоже, так что ты чувствуешь, будто твой череп вот–вот разлетится на куски. И мерзкий шум. Он снова поежился. Клэр слегка побледнела. — Я не знала, что вы можете слышать их, — сказала она. — Вы мне не говорили. — Я не думал, что это важно. — Роджер внимательно поглядел на нее и вполголоса добавил: — Бри тоже слышала их. — Понятно. Клэр повернулась и устремила взгляд назад, на озеро, на разбегавшийся в виде буквы «V» кильватерный след их лодки. При прохождении лодок покрупнее расходящиеся крыльями волны отражались от утесов и снова сталкивались в центре озера, формируя продолговатый выпуклый вал — тот самый феномен озера, который часто принимали за вздох чудовища. — Знаете, оно там, — сказала она вдруг, кивнув на черную торфяную воду. Роджер открыл было рот, собираясь спросить, что она имеет в виду, но потом сообразил, что знает. Большую часть жизни он прожил близ Лох–Несса, ловил в его водах угрей и лососей и со смехом выслушивал бесконечные истории о страшном чудовище, которые рассказывали в пабах Друмнадрохита и Форт–Августуса. Возможно, причиной тому было своеобразие ситуации — странно все–таки спокойно сидеть в лодке и обсуждать, должна или нет, находящаяся рядом женщина идти на невообразимый риск и катапультироваться в неизвестное прошлое. Непонятно, откуда у него взялась эта уверенность, но неожиданно ему показалось не только возможным, а и несомненным, что темные воды озера скрывают неведомую, но реальную тайну. — Что вы имеете в виду? — спросил он отчасти из любопытства, отчасти же чтобы унять беспокойство. Клэр перегнулась через борт, внимательно глядя на проплывавшее бревно. — То, что я видела, вероятно, было плезиозавром, — ответила она, наконец, по–прежнему смотря не на Роджера, а за корму. — Правда, зарисовок и записей я в то время не делала. Ее губы тронуло подобие улыбки. — Сколько вообще существует этих кругов из камней? — спросила вдруг она. — В Британии, в Европе? — Точно не знаю. Несколько сотен, наверное, — ответил он осторожно. — Вы думаете, они все… — Откуда мне знать? — нетерпеливо перебила она его. — Суть в том, что это возможно. Их ведь не просто так ставили, ими отмечали нечто важное, а стало быть, существует, чертова прорва мест, где это «нечто» происходило. Она взмахнула головой, отбрасывая назад растрепанные ветром волосы, и улыбнулась. — Знаете, а это кое–что объясняет. — Что объясняет? То, как скакали ее мысли, сбивало Роджера с толку. — Появление чудовищ. А что, если там, под озером, находится одно из подобных мест? — Коридор времени, переход, что–то в этом роде? — Ошеломленный этой идеей, Роджер уставился на рябь за кормой. — Это многое бы объяснило. — В уголке ее рта под завесой упорно падавших на лицо волос таилась улыбка. Непонятно было, говорит ли она серьезно или шутит. — Судя по тому, как описывают здешних чудовищ, больше всего они похожи на доисторических тварей, которые вымерли сотни тысяч лет назад. Если под озером существует коридор времени, то это все объясняет. — И тогда становится понятно, почему сообщения порой различаются, — подхватил заинтригованный Роджер. — Ведь преодолевать переход могут разные существа. — И это объяснило бы, почему эти существа не были пойманы, да и видят их не столь уж часто. Не исключено, что они возвращаются другим путем и потому не находятся в озере все время. — Прекрасная идея! — воскликнул Роджер, и они с Клэр обменялись улыбками. — Но знаете что? — сказала она. — Бьюсь об заклад, эта теория не обретет широкой популярности. Роджер рассмеялся и брызнул водой на Брианну. Девушка фыркнула, резко села, заморгала и снова улеглась на дно лодки. Лицо ее раскраснелось ото сна, несколько секунд она тяжело дышала. — Вчера она засиделась допоздна, помогала мне подбирать комплект архивных документов, которые нужно отправить обратно в Лидсский университет, — сказал Роджер, оправдывая Брианну. Клэр, глядя на дочь, рассеянно кивнула. — Джейми тоже так мог, — негромко заметила она. — Лечь и заснуть где угодно. Она умолкла. Роджер продолжал равномерно грести к той точке озера, где среди сосен высились мрачные руины замка Уркварт. — Дело в том, — прервала молчание Клэр, — что с каждым разом это дается все труднее. Когда я проходила в первый раз, мне показалось, что ничего хуже со мной случиться уже не может, но возвращение было тысячекратно страшнее. Взгляд ее был прикован к замку. — Не знаю, было ли так, потому что я возвращалась не в тот день — первый переход был совершен на Праздник костров, — а двумя неделями раньше. — Джейлис… то есть Джилиан тоже ушла в Праздник костров. В тот день, несмотря на жару, Роджер почувствовал озноб, увидев фигуру женщины, которая была одновременно и его предком, и современницей; она стояла в свете пылающего костра, на миг зафиксировалась, а потом исчезла навсегда, скрывшись в расщелине стоящих камней. — Вот что она отметила в своей записной книжке: «Дверь открыта по праздникам Солнца и Огня». Возможно, когда это время приближается, проход приоткрывается частично и переход возможен, хоть и затруднен. А может быть, она вообще ошибалась, ведь она всерьез считала, что это не сработает без человеческого жертвоприношения. Клэр тяжело вздохнула. Облитые бензином останки Грега Эдгарса, мужа Джилиан, были извлечены полицией из каменного круга на майский праздник. О его жене в деле имелась единственная запись: «Скрылась в неизвестном направлении». Клэр наклонилась через борт, опустив руку в воду. Маленькое облачко набежало на солнце, озеро вдруг приобрело серый цвет, и под порывом ветра на его поверхности появились десятки волн. В кильватере лодки вода стала непроницаемо темной. Глубина Лох–Несса семьсот футов, и вода здесь обжигающе холодная. Кто может жить в таком месте? — Могли бы вы нырнуть туда, Роджер? — тихо спросила Клэр. — Прыгнуть за борт, нырнуть, спускаться в этой темноте до тех пор, пока у вас не разорвутся легкие, не зная, поджидают ли вас там огромные, тяжеленые, зубастые твари? Роджер почувствовал, как по спине у него побежали мурашки, и неожиданно налетевший холодный ветер был тут ни при чем. — Но это еще не все, — продолжила она, не отрывая глаз от темной таинственной воды. — Отправились бы вы туда, окажись там, внизу Брианна? Она выпрямилась и, повернувшись, посмотрела ему в лицо. — Вы бы нырнули? Янтарные глаза смотрели на него, не мигая, словно ястребиные. Он облизал потрескавшиеся, обветренные губы, бросил через плечо быстрый взгляд на спящую Брианну и снова повернулся к Клэр. — Думаю, что да. Она помолчала и кивнула. — Я тоже.
КОРНИ Сентябрь 1968 года Женщина рядом весила, пожалуй, фунтов триста. Она с присвистом дышала во сне, легкие в двухсоттысячный раз с трудом поднимали ношу ее массивной груди. Мясистое бедро и толстая рука, неприятно теплые и влажные, прижимались к моим. Деваться было некуда. С другой стороны от меня — стальной изгиб фюзеляжа самолета. Высвободив и приподняв руку, я включила верхний свет, чтобы посмотреть на часы. Десять тридцать по лондонскому времени — как минимум еще шесть часов до приземления в Нью–Йорке. Это если верить расписанию. Салон самолета полнился вздохами и сопением пассажиров, старавшихся по возможности скоротать время в дреме. Для меня вопрос о сне не стоял. Смиренно вздохнув, я сунула руку в кармашек на спинке впереди стоящего кресла и достала положенную туда мной наполовину прочитанную книгу. Это был роман одного из моих любимых авторов, но я чувствовала, что не могу сосредоточиться на чтении — мысли возвращались либо к Роджеру и Брианне, которых я оставила в Эдинбурге и которые собирались продолжить поиски, либо устремлялись вперед, к тому, что ожидало меня в Бостоне. Я не знала, что именно ждет меня, в чем отчасти и заключалась проблема. Мне приходилось возвращаться домой, пусть и ненадолго: отпуск давно кончился, и я несколько раз брала дополнительные дни за свой счет. Предстояло решить ряд вопросов в больнице, оплатить счета, проверить, как дела в остававшемся без присмотра доме — страшно подумать, как заросла лужайка на заднем дворе, — нужно навестить друзей… В частности, одного. Джозеф Абернэти был самым близким моим другом еще с медицинской школы. Прежде чем принять окончательное — и, скорее всего, необратимое — решение, мне хотелось поговорить с ним. Закрыв лежавшую на коленях книгу, я с улыбкой принялась обводить пальцем завитушки заглавия. Помимо многого иного к любовным романам меня тоже приохотил Джо. Мы с Джо познакомились, когда я только начинала обучаться медицине, и сблизило нас то, что мы оба выделялись среди прочих интернов Центральной больницы Бостона. Я была среди них единственной женщиной. Джо был единственным чернокожим. Разумеется, мы не могли не чувствовать этой своего рода исключительности, хотя никогда об этом не заговаривали. Нам прекрасно работалось вместе, но во взаимоотношениях мы проявляли осторожность и некоторую скрытность, и то, что существовало между нами до самого окончания интернатуры, можно было назвать скорее приятельскими отношениями, чем дружбой. В тот день я проводила свою первую самостоятельную операци — несложное удаление аппендикса мальчику–подростку с хорошим здоровьем. Операция прошла гладко, никаких оснований опасаться послеоперационных осложнений не было, но я все равно ощущала себя в ответе за этого ребенка и не хотела уходить домой, пока он не проснется, несмотря на то, что моя смена закончилась. А потому, переодевшись, отправилась в ординаторскую на третьем этаже, чтобы подождать там. Ординаторская не пустовала — в одном из кресел, погрузившись в чтение «Юнайтед стейтс ньюс энд уорлд рипорт», сидел Джозеф Абернэти. Когда я вошла, он поднял голову, кинул и вернулся к журналу. В ординаторской скопилось немало чтива: как журналов, унесенных из залов ожидания, так и потрепанных книжек в бумажных обложках, оставленных выписавшимися пациентами. Чтобы отвлечься, я стала листать шестимесячной давности журнал «Вопросы гастроэнтерологии», рваный экземпляр журнала «Тайм», перебрала аккуратную стопку «Сторожевой башни» и наконец, остановила свое внимание на одной из книжек. У нее не было обложки, но на титульной странице значилось название: «Пылкий пират». «Чувственная захватывающая история любви, безграничной, как Карибское море!» — гласила строка под заголовком. «Карибское море», а? Если нужно отвлечься, то это то, что мне надо, подумала я и открыла книгу наугад. Это оказалась сорок вторая страница. «Пренебрежительно сморщив носик, Тесса встряхнула и откинула назад свои пышные светлые локоны, не обращая внимания на то, что от этого ее соблазнительная грудь еще более заметно обозначилась в низком вырезе платья. Это зрелище заставило глаза Вальдеса расшириться, но иных внешних проявлений того, какое впечатление произвела на него эта роскошная красота, он не выказал. — Я подумал, что мы могли бы познакомиться поближе, сеньорита, — предложил он тихим страстным голосом, от которого по спине Тессы пробежала дрожь предвкушения. — Меня не интересует знакомство с… грязным, презренным злодеем–пиратом! — заявила она. Зубы Вальдеса блеснули, когда он улыбнулся ей, поглаживая рукоять висевшего на поясе кинжала. Ее бесстрашие произвело на него впечатление: такая смелая, такая порывистая… и такая красивая». Я подняла бровь, но продолжила чтение, уже захваченная текстом. «Рука Вальдеса властно обвила ее талию. — Вы забываете, сеньорита, — промолвил он вполголоса, касаясь губами чувствительной мочки ее уха, — что вы — военная добыча и капитан пиратского судна первым имеет право выбора. Тесса пыталась вырваться из его сильных рук, но он легко преодолел сопротивление, отнес ее к кровати и бросил на расшитое покрывало. Она пыталась восстановить дыхание, в ужасе наблюдая за тем, как пират раздевается. Он отложил в сторону лазурно–голубой бархатный плащ, а потом тонкую кружевную сорочку из белого полотна. У него была великолепная грудь, мускулистая и загорелая, с бронзовым отливом. Когда он взялся за ремень своих штанов, сердце ее перехватило от страха, но в то же время ей страстно хотелось коснуться этой бронзы кончиками пальцев. — Но нет, — сказал он, остановившись. — С моей стороны было бы неучтиво обойти вас вниманием. Позвольте мне. С неотразимой улыбкой он наклонился, и груди Тессы оказались сжаты его горячими мозолистыми ладонями — он, наслаждаясь, ощупывал сквозь тонкую шелковистую ткань их чувственную упругость. Вскрикнув, Тесса отстранилась, вжавшись в пуховую подушку с кружевной вышивкой. — Вы сопротивляетесь? Как жаль, сеньорита, будет испортить такой чудесный наряд… С этими словами он крепко схватил ее жадеитовый шелковый корсаж и рванул так, что белые груди Тессы выпрыгнули из своего укрытия, как пара упитанных куропаток». Я хмыкнула, отчего доктор Абернэти резко вскинул взгляд поверх своего журнала. Поспешно придав лицу некое подобие достойной сосредоточенности, я перевернула страницу. «Густые черные кудри Вальдеса свесились ей на грудь, когда он прижал свои жаркие губы к пунцовым, как роза, соскам Тессы, отчего все ее существо омыли волны мучительного желания. Ослабленная непривычными ощущениями, которые пробудила в ней его страсть, она не могла пошевелиться, когда его рука осторожно взялась за подол ее платья и его жгучее прикосновение прошлось по чувствительной стороне ее стройного бедра. — Ах, любовь моя, — простонал он. — Такая прелестная, такая целомудренная. Ты заставляешь меня сходить с ума. Я хочу обладать тобой с тех пор, как увидел в первый раз, такую гордую и холодную на палубе корабля твоего отца. Но теперь ты не холодна, моя дорогая, а? И это действительно было так. Поцелуи Вальдеса привели Тессу в смятение. Как могла она испытывать подобные чувства к этому человеку, который хладнокровно потопил корабль ее отца и собственноручно убил сотню людей? Ей следовало бы отпрянуть в ужасе, а вместо этого она тяжело дышала, с готовностью принимая его обжигающие поцелуи, и непроизвольно выгибала тело, ощущая, как требовательно восстает его мужское естество. — Ах, моя любовь, — выдохнул он. — Я не в силах ждать. Но… я не хочу причинить тебе боль. Нежно, моя любовь, деликатно… Тесса ахнула, почувствовав нарастающее давление его желания, заявляющее о себе между ее ног. — О! — простонала она. — О, пожалуйста! Не надо! Я не хочу, чтобы ты это делал!» Ну, самое подходящее время начать протестовать, подумала я. « — Не беспокойся, моя любовь, доверься мне. Постепенно, мало–помалу она расслабилась под прикосновением его гипнотических ласок, ощущая, как усиливается и распространяется тепло внизу ее живота. Его губы скользили по ее груди, а жаркое дыхание и страстный шепот подавили всю волю к сопротивлению, и бедра раскрылись помимо ее воли. Двигаясь с бесконечной медлительностью и обретая бесконечное наслаждение, он сорвал дивный цветок ее невинности». Хихикнув, я выпустила книжку из рук, и она, соскользнув с моих колен, со стуком упала на пол, к ногам доктора Абернэти. — Прошу прощения, — пробормотала я и наклонилась за книгой. Лицо мое горело. Схватив «Пылкого пирата» влажными от пота пальцами, я вдруг заметила, что на обычно строгом и невозмутимом лице доктора расцвела широкая улыбка. — Позволь, я угадаю, — сказал он. — Вальдес только что сорвал дивный цветок невинности? — Да, — ответила я, не удержавшись от смеха. — А откуда ты знаешь? — Сужу по твоей реакции. Ее могло вызвать либо это место, либо эпизод на странице семьдесят три, где он «омыл ее розовый холмик своим жадным языком». Его короткие пальцы со знанием дела пролистали страницы. — Что?! — Посмотри сама. Он сунул книжку обратно мне в руки, указав на середину страницы. О господи! «…откинув покрывало, он склонил свою черную как смоль голову и омыл ее розовый холмик своим жадным языком. Тесса застонала и…» У меня и самой вырвался стон. — Ничего себе! Ты и вправду это прочитал? — спросила я, оторвав глаза от Тессы и Вальдеса. — Ну да, — ответил он, улыбнувшись еще шире и показав крепкие белые зубы. — Два или три раза. Книжка не самая лучшая, но и не плохая. — Лучшая? А что, есть и другие в том же роде? — Конечно. Давай–ка посмотрим… Он встал и начал рыться в стопке потрепанных карманных томиков. — Нужно искать те, у которых нет обложек, — пояснил он. — Они и есть самые лучшие. — Надо же! А я–то думала, что ты не читаешь ничего, кроме «Ланцета» и «Медицинского вестника». — Ну конечно, после тридцати шести часов копания в людских кишках мне только и остается что читать «Методику резекции желчного пузыря», да? Как бы ни так! Лучше уж я поплыву в компании с Вальдесом по Карибскому морю. Впрочем, леди Джейн, я ведь тоже думал, что ты не читаешь ничего, кроме «Нового английского медицинского журнала». Внешность обманчива, да? — Должно быть, — сухо согласилась я. — А что это за леди Джейн? — Так тебя называют за глаза, — пояснил он, откинувшись назад и сцепив пальцы рук на колене. — Отчасти из–за акцента, такого, будто ты только что пила чай с королевой. Ну и из–за манеры держаться и умения держать других в должных рамках. Видишь ли, ты говоришь как Уинстон Черчилль, то есть если бы Черчилль был леди, — и коллег это слегка пугает. Правда, есть в тебе кое–что еще. Он задумчиво посмотрел на меня, раскачиваясь в своем кресле. — Ты говоришь так, словно ожидаешь, что все будет по–твоему, а если и нет, то тебе известно почему. Где ты этому научилась? — На войне, — сказала я, улыбнувшись его описанию. Он поднял брови. — В Корее? — Нет, во время Второй мировой войны я служила медсестрой во Франции и видела там множество сестер–хозяек, которые одним взглядом обращали интернов и санитаров в желе. Да и позже непререкаемая властность — если, конечно, она была — не раз и не два сослужила мне добрую службу, позволив поставить на место людей, наделенных, куда большими полномочиями, чем сестры и интерны бостонской больницы. Джо кивнул, обдумывая мое объяснение. — Что ж, это логично. Я сам использовал Уолтера Кронкайта. — Уолтера Кронкайта? Я уставилась на него. Он снова ухмыльнулся, показывая золотой зуб. — А ты можешь вспомнить кого–то получше? К тому же я каждый вечер бесплатно слушал его по радио или телевидению. Развлекал таким манером свою матушку — она хотела, чтобы я стал проповедником. — Абернэти улыбнулся немного печально. — Правда, болтай я как Уолтер Кронкайт, там, где мы жили в то время, я бы не дожил до поступления в медицинскую школу. С каждой секундой Джо Абернэти нравился мне все больше. — Надеюсь, твоя матушка не была разочарована, когда ты решил стать врачом, а не проповедником? — По правде говоря, я не уверен, — сказал он, все еще улыбаясь. — Когда я сказал ей об этом, она с минуту смотрела на меня, потом глубоко вздохнула и сказала: «Ну ладно, по крайней мере, ты сможешь снабжать меня по дешевке мазью от ревматизма». Я усмехнулась. — Знаешь, мой муж, узнав, что я собираюсь, стать врачом, тоже не выказал особого энтузиазма. Он воззрился на меня, помолчал и наконец, сказал, что если мне все наскучило, то можно вызваться писать письма для обитателей богадельни. Золотисто–карие, как ириски, глаза Джо наполнились смехом. — Ага, родные и близкие — это те люди, которые уверены, будто лучше тебя знают, что тебе нужно и на что ты годишься. «Почему бы тебе вместо этой блажи не заняться мужем и ребенком?» — спародировал он назидательный тон и погладил меня по руке. — Не переживай, рано или поздно они со всем свыкнутся. Вот меня, например, уже не спрашивают, почему я не чищу туалеты, хотя Господь создал меня именно для этого. Потом пришла санитарка, сообщила, что мой аппендикс проснулся, и я ушла, но дружба, начавшаяся на странице сорок два, не увяла. Джо Абернэти стал одним из ближайших моих друзей, а возможно, единственным близким человеком, который действительно понимал, что я делаю и почему. Я слабо улыбнулась, ощущая под пальцами гладкость рельефных букв на обложке. Потом снова убрала книжку в карман сиденья. Сейчас мне вовсе не хотелось отвлекаться. В иллюминаторе можно было увидеть залитый лунным светом облачный слой, отрезавший нас от земли. Здесь, наверху, по контрасту с бесконечной суетностью жизни внизу царили безмолвие, красота и безмятежность. У меня возникло странное ощущение, будто я нахожусь в подвешенном состоянии, неподвижная, окутанная коконом одиночества. Даже тяжелое дыхание женщины, сидевшей рядом, казалось только частью «белого шума», состоящего из тишины, прохладного шелеста кондиционера и шороха туфель стюардессы по ковровой дорожке. В то же самое время я знала, что мы неудержимо мчимся в воздухе со скоростью сотни миль в час, устремляясь к какому–то концу, и можно только надеяться, что он окажется благополучным. В этом подвешенном состоянии я закрыла глаза, вновь возвращаясь к сложившейся ситуации. В Шотландии Роджер и Бри занимаются поисками Джейми. В Бостоне меня ждут моя работа — и Джо. А Джейми? Я попыталась отогнать эту мысль, решив не думать о нем, пока не приму решение. Я почувствовала легкое шевеление волос, и одна прядь соскользнула мне на щеку нежно, словно любовное прикосновение. Но конечно, то был всего лишь порыв ветерка из вентиляционного отверстия над головой и игра моего воображения. Мне почудилось: застоявшиеся запахи духов и сигарет неожиданно сменились запахами шерсти и вереска.
ПРИЗРАК Наконец–то я вернулась домой, на Фэйри–стрит, где я прожила с Фрэнком и Брианной почти двадцать лет. Азалии у двери еще не совсем засохли, но их листочки поникли, а иные уже опали, усыпав пропеченную солнцем клумбу. Лето выдалось жарким — других в Бостоне не бывало, — дождей не было с августа и до сих пор, хотя стояла уже середина сентября. Я поставила свои сумки у парадной двери и пошла включить шланг. Он лежал на солнышке, как зеленая резиновая змея, которая так нагрелась, что обожгла мне ладонь. Я несколько раз перекидывала эту змею с руки на руку, пока она не охладилась, ожив вместе с плеском воды. Начать с того, что я не была большой любительницей азалий. Я бы давным–давно их вырвала, но ради Брианны мне не хотелось ничего менять в доме после смерти Фрэнка. Хватило и того, что она лишилась отца в год поступления в университет. Сама–то я долгое время не обращала на дом никакого внимания и вполне могла продолжать в том же духе. — Ладно! — сердито сказала я азалиям, выключив шланг. — Надеюсь, что вы напились, потому что больше вам от меня ничего не дождаться. Меня и саму жажда измучила. И мне хочется принять ванну, — добавила я, глядя на их заляпанные листья. Накинув халат, я присела на краешек большой ванны, глядя, как вода с грохотом наполняет ее, взбивая пену для ванны в душистые облачка. Над бурлящей поверхностью поднимался пар — наверняка получилось горячевато. Я выключила воду, быстро завернув кран, и осталась сидеть на краю ванны. В доме царила тишина, нарушаемая лишь потрескиванием лопавшихся пузырьков, слабым, как звуки отдаленного сражения. Я вполне отдавала себе отчет в том, что я делаю. Это началось в тот самый момент в Инвернессе, когда я заняла свое место в экспрессе «Летучий шотландец» и ощутила качку вагона, несущегося по железнодорожному полотну. Я проверяла себя. Я внимательно отмечала все технические устройства, свойственные современной повседневной жизни, и, что более важно, старалась осознать свое собственное отношение к ним. Поезд на Эдинбург, самолет на Бостон, такси из аэропорта и десятки привычных мелочей: торговые автоматы, светофоры, стерильно чистые туалеты с унитазами, в которых при нажатии клапана кружит, смывая отходы и микробов, зеленоватая дезинфицирующая жидкость. Рестораны с аккуратными сертификатами от Министерства здравоохранения, гарантирующие, что ты, по крайней мере, не отравишься этой пищей. И вездесущие кнопочки внутри моего собственного дома — те, с помощью которых было так легко обрести свет, тепло или приготовить пищу. Вопрос в том, насколько мне все это нужно? Я опустила руку в исходящую паром воду в ванне и повертела ею туда–сюда, наблюдая, как кружатся в мраморных глубинах тени водоворота. Смогу ли я обходиться без всех этих удобств, больших и малых, к которым так привыкла? Я задавала себе этот вопрос каждый раз, нажимая на кнопку, поворачивая кран, включая двигатель, и обрела уверенность, что ответ на него — «да». В конце концов, эпоха — не самое главное: даже в этом городе можно найти людей, обходящихся без многих удобств, не говоря уж о том, что есть целые страны, большая часть населения которых живет, не имея представления об электричестве. Меня лично это не слишком заботило. После смерти родителей — мне было тогда пять лет — я жила с моим дядей Лэмом, выдающимся археологом, и выросла в условиях, которые вполне можно было назвать примитивными, поскольку сопровождала его в полевых экспедициях. Да, горячие ванны и лампочки — это хорошо, но мне и взрослой случалось обходиться без них — например, во время войны. И их нехватка никогда не ощущалась мной так уж остро. Вода достаточно остыла и стала вполне терпимой. Я сбросила халат на пол, залезла в ванну, ощутив приятную дрожь при первом контакте горячей воды с холодной кожей, и расслабилась, вытянув ноги. Ванны восемнадцатого века представляли собой всего лишь большие бочки, поэтому мылись в них по частям: сначала окунали тело, свешивая ноги наружу, а потом вставали во весь рост и мыли туловище, а ноги тем временем отмокали. Впрочем, и такие бочки считались роскошью, чаще же всего люди мылись с помощью тряпицы, стоя в тазике и поливая себя из кувшина. Да, это не так удобно, как современная ванна, — но только и всего. Современный комфорт приятен, но в нем нет ничего такого, без чего нельзя было бы обойтись. Разумеется, удобства, в конечном счете, не единственная и, может быть, не главная проблема. Прошлое — опасная территория. Однако разве успехи так называемой цивилизации гарантируют безопасность? Я пережила две главные «современные» войны — в одной из них участвовала сама, — а теперь каждый вечер слышала с экрана о том, как готовится третья. А ведь «цивилизованная» война, тут уж не поспоришь, еще ужаснее, чем ее прежние версии. Повседневная жизнь, может, и стала безопаснее, но только если предпринимаешь меры предосторожности. Кварталы Роксбери не менее опасны, чем аллея, по которой я ходила в Париже двести лет назад. Я вздохнула и выдернула затычку пальцами ног. Не стоит отвлекаться на безличные вещи типа ванн, бомб и насильников. Домашняя сантехника — это сущая мелочь. Главное — и так было и будет всегда — это причастные к событиям люди. Я, Брианна и Джейми. Последняя вода с журчанием убежала в сливное отверстие. Я встала, ощущая легкое головокружение, и вытерла остатки пузырьков. Большое зеркало затуманилось от пара, но было достаточно ясным, и я отражалась в нем от коленей вверх, розовая, будто сваренная креветка. Уронив полотенце, я оглядела себя, повертелась перед зеркалом, расслабляя и напрягая различные группы мышц. Результат в целом меня удовлетворил. Хорошо, что в нашей семье не было предрасположенности к полноте. Дядя Лэм оставался подтянутым и поджарым до самой смерти, которая наступила в семьдесят пять лет. Я предполагала, что мой отец имел сходное телосложение. А как выглядела задница моей матери? В конце концов, женщинам приходится мириться с некоторым количеством жировой ткани. Я развернулась и через плечо осмотрела в зеркале себя сзади. Длинные мышцы спины влажно поблескивали, когда я изогнулась и убедилась, что у меня по–прежнему имеется талия, и к тому же тонкая. Что же касается задницы… — Во всяком случае, никаких ямочек, — произнесла я вслух, после чего вновь повернулась лицом к своему отражению. — Могло бы быть гораздо хуже, — сказала я ему. Немного приободрившись, я надела ночную рубашку и пошла, готовить дом ко сну. Слава богу, этот процесс не включал заботы о кормлении на ночь котов или собак. Бозо, последняя из наших собак, умерла от старости в прошлом году, а заводить новую, памятуя о том, что Брианна заканчивает школу, а сама я подолгу задерживаюсь в больнице, было бы неразумно. Наладить термостат, проверить замки на окнах и дверях, проследить, чтобы были выключены горелки на плите. Вот и все. Целых восемнадцать лет этот ночной маршрут включал остановку в комнате Брианны, но только до того, как она поступила в университет. По привычке я распахнула дверь в ее комнату и включила свет. У одних людей есть умение обращаться с предметами, у других его нет. У Бри оно имелось: почти ни дюйма свободного пространства не было видно на стенах между постерами, фотографиями, засушенными цветами, клочками декоративных тканей, документами в рамках и прочим мусором. Некоторые умеют обустроить все вокруг себя так, что предметы не только приобретают собственное значение и соотносятся с прочими вещами, но и, более того, формируют не поддающуюся определению ауру, присущую их невидимому владельцу и им самим. Казалось, эти вещицы в комнате говорили: «Я нахожусь здесь, потому что Брианна поместила меня сюда. Я здесь, потому что она такая, какая есть». «По правде говоря, странно, откуда у нее этот дар?» — подумала я. У Фрэнка он был. После его смерти я наведалась в его университетский кабинет, и он напомнил мне окаменелые останки какого–то вымершего животного: книги, бумаги и всевозможные мелочи обладали формой, текстурой и исчезнувшим весом того сознания, которое обитало здесь и созидало это пространство. Для некоторых из предметов Брианны родство с ней было очевидным. Фотографии, на которых были изображены я, Фрэнк, Бозо, друзья. Фрагменты ткани отражали ее вкус, заставляя вспомнить ее любимые узоры и цвета — яркий бирюзовый, темный индиго, фуксин и ясный желтый. Но другие вещи? Почему россыпь ракушек на бюро говорит мне: «Брианна»? Чем примечателен округлый кусочек пемзы, подобранный на пляже в Труро и неотличимый от сотни тысяч других, кроме того факта, что его подобрала она? Я с предметами обращаться не умела. Не было у меня тяги к приобретению. Пока Брианна не подросла и не взяла это дело в свои руки, Фрэнк частенько сетовал на спартанскую обстановку в доме. То ли виной этому было мое кочевое воспитание, то ли такова уж была моя натура, но я жила по большей части в собственной шкуре, не испытывая ни малейшей потребности изменить окружающую меня среду, сделав ее отражением моей личности. Таким же был и Джейми. У него имелся постоянный небольшой набор предметов утилитарного характера или талисманов, которые находились при нем в его шотландской кожаной суме, до прочих же вещей ему просто не было дела. Даже в короткий период нашей богатой жизни в Париже и более протяженный, скромный, но безмятежный в Лаллиброхе он никогда не выказывал ни малейшей склонности к приобретению утвари или предметов обстановки. На него, возможно, тоже повлияли обстоятельства его раннего возмужания, когда он жил, как загнанный зверь, и никогда не имел ничего, кроме оружия, без которого не выжил бы. Но не исключено и другое: эта изоляция от мира вещей, это ощущение самодостаточности были для него естественными. Возможно, вместо того чтобы заполнять мир предметами, мы оба, я и он, искали полноты и завершенности друг в друге. И все равно странно, что Брианна, пусть очень по–разному, была так похожа на обоих своих отцов. Я пожелала моей отсутствующей дочери доброй ночи и выключила свет. В спальню я вошла с мыслью о Фрэнке. Вид большой двуспальной кровати, аккуратно застеленной темно–синим атласным покрывалом, напомнил о нем неожиданно и ярко, как я уже давно о нем не вспоминала. Наверное, именно приближение возможного ухода и всколыхнуло во мне воспоминания. В этой комнате — фактически в этой постели — состоялось, можно сказать, наше прощание. — Почему ты не ложишься спать, Клэр? Время уже за полночь. Фрэнк посмотрел на меня поверх книги. Он уже лежал в постели и читал, примостив книгу на коленях. Мягкое озерцо света от лампы придавало ему такой вид, будто он безмятежно дрейфовал в круге тепла, изолированный от прохлады остальной комнаты. Начало января выдалось холодным, и хотя отопление работало в максимальном режиме, согреться ночью по–настоящему можно было, только забравшись в постель под тяжелые одеяла. Я улыбнулась ему и поднялась с кресла, спустив с плеч тяжелый шерстяной халат. — Я мешаю тебе заснуть? Прости. Я просто прокручиваю в голове свою утреннюю операцию. — Да уж знаю, — сухо сказал он. — Это видно по твоему лицу. У тебя глаза остекленели и рот разинут. — Прости, — повторила я так же сухо. — Я не виновата в том, как выглядит мое лицо, когда я думаю о работе. — Но какой смысл об этом думать? — спросил он, вкладывая книгу закладку. — Ты сделала все, что могла, — твои переживания на этот счет ничего не изменят… Да что там! Он раздраженно пожал плечами и закрыл книгу. — Все это я уже говорил и раньше. — Говорил, — согласилась я. Я забралась в постель, слегка дрожа, и обмотала халат вокруг ног. Фрэнк машинально подался в моем направлении, и я скользнула под простыни рядом с ним: согревая друг друга, легче справиться с холодом. — Ой, подожди, мне нужно переставить телефон. Я откинула одеяла и выбралась наверх, чтобы переместить телефон со стороны Фрэнка на мою. Ему нравилось сидеть в кровати ранним вечером, болтая со студентами и коллегами, в то время как я читала или делала заметки по предстоящей операции рядом с ним, но он сердился, когда его будили поздние звонки из больницы, адресованные мне. Причем так сердился, что мне пришлось договориться на работе насчет того, чтобы звонили мне только в самых экстренных случаях или когда я оставляла особые указания держать меня в курсе относительно состояния конкретного пациента. Сегодня вечером я как раз оставила подобные предписания: после сложной резекции на кишечнике существовала возможность осложнений, а стало быть, не исключалось, что мне придется срочно вернуться. Фрэнк заворчал, когда я выключила свет и снова нырнула в постель, но вскоре придвинулся ко мне, забросив на меня руку. Я перекатилась на бок и свернулась клубочком возле него, постепенно расслабляясь, по мере оттаивания озябших пальцев моих ног. Мысленно я проиграла детали операции, снова почувствовав в ногах холод операционной и одновременно беспокойное тепло в животе пациента, куда скользнули мои руки. Сама больная кишка, свернувшаяся кольцами, словно змея, была усеяна красными пятнами. Из крохотных прободений медленно сочилась яркая кровь. — Я тут думал… — произнес в темноте Фрэнк как бы между делом. — Мм? Перед глазами у меня все еще была картина операции, но я постаралась вернуть себя в настоящее. — О чем? — О своем научном отпуске… Его годичный отпуск в университете должен был начаться через месяц. Он планировал совершить ряд коротких поездок по северо–востоку Соединенных Штатов, собрать материал, потом на полгода поехать в Англию, а, но возвращении провести оставшиеся три месяца за письменным столом. — Я думал о том, чтобы сразу поехать в Англию, — осторожно сказал он. — Ну что ж, почему бы и нет? Погода будет ужасной, но если ты большую часть времени будешь проводить в библиотеках… — Я хочу взять с собой Брианну. Я замерла, холод в комнате вдруг сконцентрировался в маленькой ледышке где–то в центре моего желудка. — Она не может поехать сейчас, ей остался всего семестр до окончания. Уж конечно, ты можешь подождать до лета, когда мы обе к тебе приедем. У меня будет длительный отпуск и, может быть… — Я еду сейчас. Навсегда. Без тебя. Я отстранилась и села, включив свет. Фрэнк лежал и, прищурившись, смотрел на меня, темные волосы были растрепаны. Они поседели на висках, придавая ему импозантный вид, который, очевидно, оказывал волнующее воздействие на наиболее впечатлительных из его студенток. Я чувствовала себя на удивление спокойной. — Но почему сейчас и так неожиданно? Твоя последняя пассия стала на тебя давить? В его глазах вспыхнула паника, столь явная, что это было почти комичным. Я рассмеялась, правда не слишком весело. — Ты действительно думал, что я не знаю? Господи, Фрэнк, до чего же ты рассеянный! Он сел на кровати, сжав челюсти. — Я был уверен, что вел себя скромно. — Может быть, — язвительно заметила я. — Я насчитала шесть за последние десять лет — если их была примерно дюжина, ты и впрямь являл собой образец скромности. На его лице редко отражались сильные чувства, но, судя по тому, как побелели его губы, я поняла, что он действительно очень зол. — Эта, должно быть, представляет собой нечто особенное, — сказала я, сложив руки и опершись на изголовье с нарочитой небрежностью. — Но все же к чему такая спешка и зачем брать с собой Бри? — Последний семестр она может проучиться в школе–интернате, — отрезал Фрэнк. — Наберется новых впечатлений. — Думаю, это не те впечатления, к которым она стремится, — возразила я. — Вряд ли ей захочется разлучаться с друзьями перед окончанием. А уж учиться в английской школе–интернате… Одна эта мысль вызвала у меня содрогание. Я сама в детстве едва избежала отправки в такую школу; запах больничного кафетерия порой вызывал воспоминания о ней и о волнах парализующей беспомощности, которые накатили на меня, когда дядя Лэм попытался пристроить меня в одно из подобных местечек. — Немного дисциплины никому не повредит, — заявил Фрэнк. Он совладал с собой, но его лицо оставалось напряженным. — И тебе была бы от этого польза. — Он махнул рукой, отметая эту тему. — Ладно, давай начистоту. Я решил вернуться в Англию на постоянное место жительства. Мне предложили хорошую должность в Кембридже, и я согласился. Ты, конечно, свою больницу не бросишь. Но я не хочу оставлять свою дочь. — Твою дочь? На какой–то момент я потеряла дар речи. Итак, у него новая работа и новая любовница в придачу. Значит, он планировал это уже некоторое время. Ну что ж, пусть начинает новую жизнь, но не с Брианной. — Мою дочь, — невозмутимо произнес он. — Ты, конечно, сможешь приезжать навещать ее, когда захочешь. — Ты… мерзавец! — выдохнула я. — Будь благоразумна, Клэр, — произнес он с таким видом и таким тоном, будто имел дело с нерадивой студенткой. — Ты практически не бываешь дома. В мое отсутствие некому будет надлежащим образом присмотреть за Бри. — Ты говоришь так, как будто ей восемь лет, а не без пяти минут восемнадцать! Ради бога, она уже почти взрослая. — Тем более она нуждается во внимании и заботе, — парировал Фрэнк. — Если бы ты видела то, что я вижу в университете — пьянство, наркотики… — Я это тоже вижу, — процедила я сквозь зубы. — На достаточно близком расстоянии, в отделении скорой помощи. Но Бри не из…
— Очень даже «из»! В таком возрасте девушки безрассудны — она прыгнет в койку с первым попавшимся парнем, который… — Не будь идиотом! Бри очень разумна. Кроме того, все молодые люди экспериментируют, так они набираются жизненного опыта. Ты все равно не сможешь всю жизнь заворачивать ее в вату. — Лучше быть завернутой в вату, чем трахаться с черномазым! — отрезал он, и его скулы слегка покраснели. — Какова мать, такова и дочь, да? Но если я имею в этом вопросе хоть какое–то влияние, я ничего подобного не допущу. — Не смей говорить такие вещи о Бри или о ком бы то ни было! — заорала я, вскочив с кровати. Меня колотило от злости, и мне пришлось прижать кулаки к бокам, чтобы не съездить ему по физиономии, — Расстаться со мной и начать жить с последней из твоих любовниц ты имеешь полное право. Но верно ли я поняла твой намек, будто у меня была интрижка с Джо Абернэти? Ты об этом? Ему хватило совести опустить глаза. — Все так думают, не только я, — пробормотал он. — Ты все время проводишь с этим человеком. Но речь идет не столько о тебе, сколько о Бри. Втягивать ее в… ситуации, где ей будет грозить опасность и… и к подобным людям… — Чернокожим, ты хочешь сказать? — Ну да, черт возьми! — вскипел он, подняв на меня сверкающий взгляд. — Хватит уже и того, что этот Абернэти бывает на всех наших вечеринках — он, по крайней мере, получил образование. Но как насчет того толстяка с племенными татуировками и сальными волосами, которого я видел в их доме? Этого отвратительного ленивого пресмыкающегося с масляным голосом. И молодой Абернэти стал болтаться вокруг Бри днем и ночью, водить на марши, сборища и оргии в низкопробных забегаловках… — Не думаю, что существуют «высокопробные» забегаловки, — оборвала его я, с трудом удержавшись, чтобы не рассмеяться в ответ на недоброе, но точное описание одного из наиболее эксцентричных друзей Леонарда Абернэти. — А ты знаешь, что теперь Ленни называет себя Мухаммед Измаил Шабаз? — Да, он говорил мне, — произнес он коротко, — и я хочу принять меры предосторожности против того, чтобы моя дочь стала миссис Шабаз. — Я не думаю, что Бри испытывает такие чувства к Ленни, — заверила я его, стараясь подавить раздражение. — И не будет. Она поедет со мной в Англию. — Нет, если она этого не захочет, — твердо сказала я. Несомненно, почувствовав, что его позиция уязвима, Фрэнк выбрался из постели и начал искать свои тапочки. — Мне не нужно твое разрешение, чтобы взять мою дочь в Англию. К тому же Бри пока еще несовершеннолетняя: она поедет туда, куда я скажу. Я был бы благодарен, если бы ты нашла ее медицинскую карту; она потребуется в новой школе. — Твою дочь? — повторила я снова. От злости мне стало жарко, несмотря на холод в комнате. — Бри моя дочь, и ты ее никуда не возьмешь! — Ты не можешь мне помешать, — указал он с отвратительной невозмутимостью, подняв свой халат с изножья кровати. — Черта с два, — заявила я. — Ты хочешь развестись со мной? Прекрасно. Используй любой предлог, какой хочешь, за исключением супружеской измены, которую ты не сможешь доказать, потому что ее не было. Но если ты попытаешься увезти с собой Бри, то я сама подниму в суде вопрос о супружеской неверности. Хочешь знать, сколько брошенных тобой любовниц приходили ко мне и просили отказаться от тебя? У Фрэнка отвисла челюсть. — Я всем им говорила, что всегда готова, было бы на то твое желание. Я сложила руки, сунув ладони под мышки: запал прошел, и холод стал ощущаться снова. — По правде говоря, я недоумевала, почему ты не попросил развода раньше. Наверное, из–за Брианны. От его лица отхлынула кровь, и оно белело в сумраке, словно череп. — Что ж, — сказал он, пытаясь восстановить свое обычное самообладание. — Я не думал, что это тебя задевает. Ты ведь никогда не предпринимала попыток меня остановить. Я уставилась на него в полном изумлении. — Остановить тебя? — спросила я. — А что я должна была сделать? Вскрывать над паром твою корреспонденцию и махать письмами у тебя перед носом? Устроить сцену на рождественской вечеринке факультета? Пожаловаться декану? Фрэнк поджал губы, но тут же расслабился. — Ты могла бы вести себя так, как будто для тебя это имеет значение, — тихо произнес он. — Это имело значение, — выдавила я из себя. Он покачал головой, продолжая смотреть на меня темными в свете лампы глазами. — Не в достаточной степени. Фрэнк помолчал. Лицо его бледным пятном маячило над халатом. Потом он обошел кровать и остановился рядом со мной. — Иногда я задумывался, вправе ли я винить тебя? — сказал он задумчиво, — Он был похож на Бри, да? — Да. Фрэнк дышал тяжело, почти хрипел. — Я вижу это по твоему лицу, когда ты смотришь на нее, я вижу, что ты думаешь о нем. Будь ты проклята, Клэр Бошан, — сказал он почти нежно. — Будь проклята ты и твое лицо, которое ничего не может скрыть: ни твоих мыслей, ни твоих чувств. За этим последовало молчание из тех, на фоне которых становится слышным обычно неуловимое дыхание дома. К которому прислушиваешься, силясь притвориться, что ты не слышал того, что было только что сказано. — Я действительно любила тебя, — тихо произнесла я после затянувшейся паузы. — Когда–то. — Когда–то, — эхом отозвался он. — Я должен быть благодарен за это? К моим онемевшим губам стала возвращаться чувствительность. — Я же говорила тебе, — сказала я. — А потом, уже потом… Фрэнк, я же старалась. То, что он услышал в моем голосе, заставило его на миг замереть. — Старалась, — очень тихо повторила я. — Но если тебе этого было недостаточно, ты мог уйти данным–давно. Он отвернулся, подошел к моему туалетному столику и, рассеянно перебирая лежавшие там предметы, заговорил: — Поначалу я просто не мог бросить тебя — беременную, одну, На это способен только подонок. А потом… Бри. Невидящим взглядом он уставился на помаду, которую держал в руке, и бережно положил ее на стеклянную столешницу. — Я не мог от нее отказаться, — еле слышно признался Фрэнк, и, когда повернулся ко мне, его глаза на затененном лице походили на бездонные темные дыры. — Ты знала, что я не могу иметь детей? Я… проверялся несколько лет назад. Я бесплоден. Я покачала головой, не решаясь заговорить. — Бри моя, она моя дочь, — произнес он как будто самому себе. — Единственный ребенок, других у меня никогда не будет, но ты не можешь видеть ее, не думая о нем! Интересно, без этого постоянного напоминания ты бы забыла его со временем? — Нет. Это произнесенное шепотом слово поразило его, как электрическим шоком. Он застыл на месте, потом распахнул шкаф и принялся судорожно напяливать на себя одежду поверх пижамы. Я стояла, обхватив себя руками, глядя, как он надевает пальто и выбегает из комнаты. Ворот его голубой шелковой пижамы торчал поверх каракулевого воротника. Я услышала, как закрылась входная дверь — ему хватило самообладания не хлопнуть ею, — а потом звук неохотно разогревающегося мотора. Свет передних фар скользнул по потолку спальни, когда машина подалась задом по дорожке и унеслась, оставив меня одну в измятой постели. Фрэнк не вернулся. Я пыталась заснуть, но поймала себя на том, что лежу неподвижно на холодной кровати, заново переживая этот спор и прислушиваясь, не зашуршат ли шины на дорожке. Ничего хорошего в этом не было. Наконец я встала, оделась, оставила записку для Бри и вышла из дома. Из больницы не звонили, но почему бы мне не пойти и не взглянуть на моего пациента, все лучше, чем ворочаться, не находя себе места всю ночь. И честно говоря, я бы не возражала, если бы Фрэнк вернулся домой и увидел, что меня нет. Улицы были скользкими, как сливочное масло, черный лед поблескивал в свете уличных фонарей. Желтое фосфорное свечение зажигало хлопья падавшего снега. Не пройдет и часа, как пленка льда на мостовых скроется под свежей пудрой и ходить станет вдвое опаснее. Единственное утешение в том, что в четыре утра на улице никого нет, и никого не подстерегает опасность. То есть никого, кроме меня. В больнице меня окутал привычный теплый, душноватый казенный запах и, словно пелена обыденности, отделил от оставшейся снаружи снежной черной ночи. — С ним все в порядке, — тихо сказала мне медсестра, как будто обычный голос мог потревожить спящего человека. — Все жизненные показатели стабильны, анализы в порядке. Кровотечения нет. Я и сама это видела: лицо пациента было бледным, но со слабым оттенком розового, как прожилки лепестка белой розы, и пульс в ложбинке горла был сильным и равномерным. У меня вырвался облегченный выдох, а ведь я и не подозревала, что задерживаю дыхание. — Хорошо, — сказала я. — Очень хорошо. Сестра тепло улыбнулась, и я с трудом подавила порыв обнять ее. Больничная обстановка неожиданно показалась мне моим единственным прибежищем. Не было никакого смысла возвращаться домой. Я быстро обошла остальных своих пациентов и направилась в кафетерий. Там по–прежнему пахло, как в английской школе–интернате, но я села с чашкой кофе и стала пить его маленькими глотками, думая о том, что мне сказать Бри. Прошло, наверное, полчаса, когда сестра из информационной службы торопливо прошла через вращающиеся двери и, увидев меня, застыла на месте. Потом она медленно направилась ко мне. Я сразу все поняла. Слишком часто мне приходилось видеть, как доктора и сестры сообщают близким о смерти пациента, и я не могла ошибиться. Очень спокойно, ничего не чувствуя, я поставила почти полную чашку, поняв в этот момент, что до конца моих дней буду помнить о том, что на краю чашки имелся скол, а золотая буква «Б» на боку почти стерлась. — …сказали, что вы здесь. Удостоверение личности в его бумажнике… полиция… снег на черном льду, занос… Несчастный случай со смертельным исходом… — говорила сестра, в то время как я решительным шагом шла по сияющим белым коридорам, не глядя на нее, но видя, как сестры на постах поворачиваются в мою сторону, догадываясь по моему виду, что случилось нечто непоправимое. Он лежал на каталке в одном из боксов отделения скорой помощи, пустом, безликом пространстве. Снаружи стояла припаркованная «скорая» — может быть, та самая, которая привезла его сюда. Двойные двери в конце коридора были открыты ледяному рассвету. Красный свет мигалки пульсировал, как артерия, словно заливая коридор кровью. Я прикоснулась к Фрэнку. Его плоть была инертной, податливой на ощупь, что характерно для недавно умершего человека. И при этом он выглядел совсем как живой: на голове и лице ран не было, а все полученные повреждения скрывала наброшенная на тело простыня. Его горло было гладким и загорелым, но пульс в ложбинке не бился. Положив руку на его неподвижную грудь, я смотрела на него так, как не смотрела уже давно. Сильный и изящный профиль, чувственные губы и четко очерченные нос и челюсть. Красивый мужчина, несмотря на глубокие морщины у рта, морщины разочарования и оставшегося невысказанным гнева, морщины, которые не смогла изгладить даже смерть. Я стояла совершенно неподвижно, прислушиваясь. Снаружи донесся звук сирены очередной «скорой помощи», в коридоре послышались голоса. Скрип колес тележки, треск полицейской рации, мягкое жужжание флуоресцентного светильника. Я вдруг поняла, что прислушиваюсь к Фрэнку, ожидая… чего? Того, что его дух витает где–то поблизости, стремясь завершить наше незаконченное дело? Я закрыла глаза, чтобы отключиться от неподвижного профиля, который становился попеременно то красным, то белым вместе с пульсацией света. — Фрэнк, — произнесла я тихо в ледяной воздух, — если ты пока достаточно близко и слышишь меня, я любила тебя. Когда–то. Любила. Потом там оказался Джо, он протолкался через наполненный людьми коридор. На лице его читалась тревога. Он пришел прямо из операционной в зеленом хирургическом костюме. На линзах очков виднелась маленькая капелька крови, смазанное пятно было и на груди. — Клэр, — сказал он. — Господи, Клэр! И тут меня начало трясти. За десять лет знакомства он ни разу не называл меня иначе как Джейн или леди Джейн. Если уж он назвал меня моим настоящим именем, значит, все реально. Моя рука в темной ладони Джо показалась неестественно белой, потом в пульсирующем свете сделалась красной. Я повернулась к нему, надежному как скала, положила голову ему на плечо и в первый раз заплакала о Фрэнке. Я прислонилась лицом к окну спальни дома на Фэйри–стрит. Стоял жаркий, душный голубой сентябрьский вечер, наполненный стрекотом сверчков и плеском газонных разбрызгивателей, но перед моим внутренним взором стояли два главных цвета той, двухгодичной давности, зимней ночи. Черный и белый. Черный лед и белые простыни, а потом морок бледно–серого рассвета. Глаза затуманились при воспоминании о суете в больничном коридоре и о пульсирующей красной мигалке «скорой помощи», омывавшей безмолвный бокс кровавым светом, когда я впервые плакала по Фрэнку. Сейчас я плакала по нему в последний раз, но, даже когда слезы струились по щекам, знала, что мы простились навсегда двадцать с лишним лет назад на вершине шотландского холма. Наплакавшись, я встала и положила руку на гладкое голубое покрывало, мягко подвернутое под подушку слева — со стороны Фрэнка. — До свидания, дорогой, — прошептала я и отправилась спать вниз, подальше от призраков. Поутру меня разбудил дверной звонок, подняв с устроенной на диване постели. — Телеграмма, мэм, — сказал почтальон, стараясь не смотреть на мою ночную рубашку. Эти маленькие желтые конверты, вероятно, несли ответственность почти за такое же количество сердечных приступов, как жирный бекон на завтрак. Сердце мое сжалось, а потом тревожно затрепыхалось. Я дала почтальону на чай и вошла в дом: почему–то мне взбрело в голову, что открыть и прочесть телеграмму можно только в ванной, как будто это было взрывное устройство, которое можно обезвредить под водой. Сидя на краю ванны, прижавшись для надежности спиной к кафельной стене, я дрожащими пальцами вынула телеграмму из конверта. Сообщение оказалось кратким. Конечно, шотландец должен быть скупым на слова, рассеянно подумала я. «НАШЕЛ ЕГО. ВЫ ВЕРНЕТЕСЬ? РОДЖЕР». Я аккуратно сложила телеграмму, убрала в конверт и долго сидела, пристально глядя на него. А потом встала и пошла одеваться.
ДИАГНОЗ Джо Абернэти сидел за письменным столом, хмуро всматриваясь в маленький прямоугольник светлого картона, который держал обеими руками. — Что это? — спросила я, бесцеремонно примостившись на краешке стола. — Визитка. Он вручил мне картонку с видом удивленным и раздосадованным. Бледно–серая визитная карточка была отпечатана на бумаге «верже» изысканным шрифтом с засечками. В середине визитки значилось: «Мухаммед Измаил Шабаз III», ниже были адрес и номер телефона. — Ленни? — спросила я со смехом. — Мухаммед Измаил Третий? — Ага, — хмыкнул Джо, которого, похоже, это все–таки забавляло. — Он говорит, что не собирается носить имя как у белого человека, потому что это рабское имя. Намерен, видишь ли, вернуться к африканским истокам. Я полагаю, — язвительно добавил Абернэти, — что, раз так, ему стоит вставить в нос кость да в таком виде везде и разгуливать. Как будто недостаточно того, что он отпустил себе лохмы, словно в джунглях, и, похоже, не уймется, пока они не дорастут до колен. Нет, нашему Ленни — прошу прощения, Мухаммеду — обязательно надо заделаться самым что ни есть африканским африканцем. Джо махнул рукой в сторону окна, выходившего на парк. — Я говорю ему: «Парень, посмотри по сторонам, ты видишь каких–нибудь львов? Это что, по–твоему, похоже на Африку?» — Он откинулся назад в мягком кресле, вытянув ноги, и покачал головой. — Но что толку говорить с юнцом. — Верно, — сказала я. — А почему Третий? Джо блеснул в ответ золотым зубом. — Ну, в общем, он завел речь об «утраченной традиции», «недостающей истории» и всем таком прочем. «Как я могу, — говорил Ленни, — ходить рядом со всеми этими парнями, с которыми встречаюсь в Йеле, и которых зовут Кэдуолладер Четвертый и Сьюэлл Лодж Младший, если мне неизвестно даже имя моего деда и откуда я родом?» Джо хмыкнул. — Я сказал ему: «Малый, если хочешь узнать, откуда ты родом, посмотрись в зеркало. Разве не видно, что твои предки приплыли на «Мейфлауэре»?» Он снова взял визитку и невольно ухмыльнулся. — А он твердит свое: нужно возвращаться к корням, и если дед не дал ему имени, то он, двигаясь в обратном направлении, сам даст имя деду. Здорово, да? И все бы ничего, — добавил Джо, — но получается, будто я оказываюсь как бы посередине. То есть для того, чтобы Ленин мог мнить себя «гордым афроамериканцем», я, видишь ли, должен стать Мухаммедом Измаилом Шабазом Младшим. Он резко поднялся из–за стола, мрачно уставившись на бледно–серую визитку. — Тебе повезло, леди Джейн, — заявил Джо. — По крайней мере, Бри не доставляет тебе хлопот, допытываясь, кто был ее дед. Единственное, о чем тебе нужно беспокоиться, так это о том, что она переберет с кайфом и забеременеет от какого–нибудь пройдохи, который увезет ее в Канаду. Я рассмеялась. — Ну и мысли у тебя! — А что, я не прав? Джо с интересом посмотрел на меня, снял очки в позолоченной оправе и протер их кончиком галстука. — Ну и как Шотландия? — спросил он по завершении этой процедуры. — Бри там понравилось? — Она еще там, — сказала я. — Ищет свою историю, свои истоки. — Джо открыл было рот, собираясь что–то сказать, когда раздался настойчивый стук в дверь. — Доктор Абернэти? Дородный молодой человек в рубашке поло неуверенно заглянул в кабинет. К своему внушительному животу он обеими руками прижимал большую картонную коробку. — Называйте меня Измаилом, — добродушно сказал Джо. — Что? У молодого человека слегка приоткрылся рот, и он бросил на меня взгляд, в котором недоумение мешалось с надеждой. — Это вы доктор Абернэти? — Нет, — сказала я, вставая со стола и расправляя юбку, — это он, когда не имеет ничего против. Джо, не буду тебе мешать, но если попозже у тебя найдется минутка… — Нет, леди Джейн, задержись, — перебил меня Джо. Он встал, забрал коробку у молодого человека и официально пожал ему руку. — Вы, наверное, мистер Томпсон? Джон Уиклоу звонил мне и предупредил о вашем визите. Приятно познакомиться. — Гораций Томпсон, сэр, — сказал молодой человек, моргая. — Я принес… э–э… образчик… Он махнул рукой на картонную коробку. — Да, все правильно. Разумеется, я, как и обещал, осмотрю его, но думаю, что присутствующая здесь доктор Рэндолл тоже могла бы помочь. Он покосился на меня, и в его взгляде промелькнула лукавая искорка. — Я просто хочу посмотреть, можешь ли ты сделать это с мертвецом, леди Джейн. — Сделать что? — спросила я, но Джо уже полез в открытую коробку и бережно извлек оттуда череп. — О, прелесть! — восхищенно пробормотал он, осторожно вертя его в руках. По правде сказать, я никакой прелести не видела. Череп был старый, в пятнах, сильно обесцвеченный, кость во многих местах расслаивалась. Джо поднес его к окну и держал на свету, ласково поглаживая пальцами маленькие костные выступы над глазницами. — Симпатичная леди, — тихо произнес он, обращаясь одновременно к черепу, ко мне и к Горацию Томпсону. — Взрослая, даже зрелая. Может быть, лет под пятьдесят или за пятьдесят. А ноги у вас есть? — неожиданно спросил Абернэти у упитанного молодого человека. — Да, здесь, — заверил его Гораций Томпсон и полез в коробку. — Собственно говоря, у нас тут весь скелет. Скорее всего, Томпсон служил в офисе коронера. Бывало, Джо привозили найденные в плохом состоянии неопознанные трупы, чтобы получить экспертное заключение относительно причины смерти. Скелет, находившийся в плохом состоянии, мог относиться как раз к этой категории. — Вот, доктор Рэндолл. — Джо наклонился и бережно вложил череп мне в руки. — Пока я проверяю ногти этой покойной леди, скажите, хорошее ли здоровье имела она при жизни. — Я? Я же не судебный эксперт. Однако мой взгляд невольно отметил, что череп или очень старый, или подвергся сильному погодному воздействию — об этом говорила слишком гладкая, нехарактерная для более свежих образцов поверхность, пятна и обесцвечивание, вызванное выщелачиванием пигментов. — Ну ладно. Я медленно повертела череп в руках, внимательно всматриваясь в кости и мысленно называя каждую по очереди. Гладкая дуга теменной кости соединялась с покатой височной, помеченной небольшим наростом, обозначавшим место, куда крепилась челюстная мышца. Выступ сцеплялся с верхнечелюстным, образуя изящный изгиб чешуйчатой дуги. У нее были прекрасной формы скулы, высокие и широкие. На верхней челюсти сохранилась большая часть зубов — прямых и белых. Глубокие глаза. Провалы глазниц были темны; даже наклонив череп набок, мне не удалось достаточно осветить всю полость. Череп был легким, кости — хрупкими. Я погладила ее лоб, потом пробежала рукой вверх и вниз по затылку. Пальцы искали темное отверстие у основания, главный канал, по которому в мозг и из мозга поступают все сигналы нервной системы. Потом я прижала череп к груди, закрыла глаза и ощутила смутную печаль, наполнявшую полость черепа, как бегущая вода. И странное слабое ощущение. Удивление? — Кто–то убил ее, — сказала я. — Она не хотела умирать. Я открыла глаза и увидела, что Гораций Томпсон вытаращился на меня, а его круглая физиономия слегка побледнела. Я передала ему череп. — Где вы ее откопали? — спросила я. Мистер Томпсон обменялся взглядами с Джо и посмотрел на меня с нескрываемым удивлением. — В пещере на Карибах. С ней было множество артефактов. Мы думаем, что ей лет сто пятьдесят — двести, что–то в этом диапазоне. — Сколько?! Джо широко ухмыльнулся, наслаждаясь своей шуткой. — Наш друг мистер Томпсон — сотрудник факультета антропологии Гарварда, — пояснил он. — Его друг Уиклоу знает меня, вот и попросил взглянуть на этот скелет и рассказать о нем все, что я смогу. — Ну, вы и наглецы! — вырвалось у меня возмущенное восклицание. — Я–то думала, это неопознанное тело, которое притащили в офис коронера. — Вообще–то так оно и есть, — хмыкнул Джо. — Она неопознана, да такой наверняка и останется. Он рылся в картонной коробке, как терьер. На крышке коробки было написано «Сладкая кукуруза». — И что у нас здесь есть? — пробормотал он, бережно извлекая пластиковый мешочек с мешаниной позвонков. — Когда мы нашли скелет, он был фрагментирован, — пояснил Гораций. Тем временем Джо, бормоча что–то ласковое, выкладывал позвонки вдоль края стола, умело орудуя короткими пальцами, чтобы подогнать их один к другому в правильном порядке. Шейные позвонки… спинные… — Не обращайте на него внимания, — сказала я Горацию. — Этим вы его только раззадорите. — Услышьте… слово… Господа! — торжествующе закончил Джо. — Боже мой, леди Джейн, я обнаружил кое–что интересное. Посмотри–ка сюда. Мы с Горацием Томпсоном послушно склонились над линией заостренных позвоночных костей. На безупречно выложенной Абернэти оси сразу бросалась в глаза глубокая вмятина или трещина — сочленовный отросток был фактически разломан пополам. — Перелом шеи? — спросил Томпсон, заинтересованно всматриваясь. — Думаю, не просто перелом, — ответил Джо, и его палец двинулся к разлому. — Видите? Кость не просто надломлена, она вмята! Кто–то пытался отрубить нашей леди голову. Тупым клинком, — воодушевленно заключил он. Гораций Томпсон бросил на меня странный взгляд. — Откуда вы узнали, что она была убита, доктор Рэндолл? — спросил он. Я почувствовала, как кровь прихлынула к моему лицу. — Понятия не имею. Просто… от нее исходило такое ощущение, вот и все. — Правда? — Он поморгал, но выспрашивать не стал. — Как странно. — Странно не странно, а у нее это получается, — сообщил ему Джо, одновременно измеряя парой кронциркулей бедренную кость. — Правда, обычно она проделывает это с живыми людьми. Самый лучший диагност, которого я когда–либо знал. Он отложил циркули и взял маленькую пластиковую линейку. — В пещере, вы сказали? — Мы думаем, что это было… э–э… тайное захоронение рабов, — пояснил мистер Томпсон, краснея, и я вдруг поняла, почему он так смутился, когда узнал, кто из нас доктор Абернэти. Джо бросил на него быстрый взгляд, но потом снова склонился над своей работой. Напевая себе под нос «Эти сухие кости», он измерил тазовый вход и снова перешел к костям ног, на сей раз сосредоточившись на большеберцовых. Наконец Джо выпрямился, покачал головой и уверенно заявил: — Это не рабыня. Гораций растерянно заморгал. — Но этого не может быть, — попытался возразить он. — Рядом со скелетом были найдены предметы… отчетливое африканское влияние. — Нет, — решительно сказал Джо и постучал ногтем по лежавшей на столе сухой бедренной кости. — Она не была черной. — Вы можете определить это по костям? — заволновался Гораций Томпсон. — Но я думал… я имею в виду, эта работа Янсена — теория о физических различиях между расами — в основном опровергнута. Джо повернулся и достал с полки позади себя книгу под названием «Таблицы вариаций скелетов». — Ознакомьтесь с этим трудом, — предложил он. — Вы увидите, что в действительности между скелетами представителей разных рас существует множество различий, но в первую очередь это относится к костям ног. У чернокожих соотношение бедренных и большеберцовых костей совсем иное, чем у белых. И эта леди, — он указал на скелет на столе, — была белой. Представительницей европейской расы. Тут и говорить не о чем. — О, — сказал Гораций Томпсон. — Что ж, мне надо подумать… Было весьма любезно с вашей стороны взглянуть на нее и дать свое заключение. Большое спасибо, — добавил он, неловко поклонившись. Мы молча наблюдали за тем, как Гораций заворачивает кости и снова укладывает их в коробку из–под сладкой кукурузы. Перед уходом он остановился у двери и снова поклонился. Когда дверь за ним закрылась, Джо отрывисто рассмеялся. — Хочешь побиться об заклад, что он потащит кости к другому эксперту, чтобы получить еще одно заключение? — Ученые очень неохотно отказываются от своих теорий, — сказала я, пожав плечами. — Я довольно долго прожила с ученым, так что мне ли этого не знать. Джо снова хмыкнул. — И то верно. Ну ладно, теперь, когда мы разобрались с мистером Томпсоном и его мертвой белой леди, чем я могу помочь тебе, леди Джейн? Я глубоко вздохнула и повернулась к нему лицом. — Меня интересует откровенное мнение человека, на объективность которого я могу положиться. Нет, — поправилась я. — Беру свои слова обратно. Мне действительно нужно услышать такое мнение, но потом, в зависимости от того, что я услышу, может потребоваться еще и услуга. — Нет проблем, — заверил меня Джо. — Особенно насчет мнения. Это же моя специальность — давать советы. — Он откинулся на спинку кресла, водрузил на свой широкий нос очки в золотой оправе, сложил руки на груди и кивнул мне: — Валяй. — Меня можно назвать сексуально привлекательной? — спросила я. Его глаза всегда напоминали мне ириски своим золотисто–коричневым цветом. Сейчас, когда они округлились, это сходство сделалось еще сильнее. Потом они сузились, но он ответил не сразу, а лишь осмотрев меня с головы до пят. — Это непростой вопрос, верно? — сказал он. — Стоит мне ответить, и какая–нибудь чокнутая феминистка выскочит из–за двери с криком: «Сексистская свинья!» — и треснет меня по черепушке плакатом с лозунгом «Кастрировать приверженцев мужского шовинизма!» — Ничего подобного не произойдет, — заверила я его. — Мне как раз нужен ответ отъявленного сексиста и мужского шовиниста. — Что ж, ладно. Раз уж мы говорим напрямик. Он снова принялся внимательно меня рассматривать. — Тощая белая девка с чересчур большим количеством волос, но впечатляющей задницей, — заключил он наконец с благодушным кивком. — Это ты хотела услышать? — Да, — сказала я, слегка расслабившись. — Именно это. Он беззвучно присвистнул, откинул голову назад и восторженно расхохотался. — Леди Джейн! Да ты хочешь подцепить мужика! Я почувствовала, что краснею, но постаралась сохранить достоинство. — Ну не знаю. Может быть. Может быть. — Может быть! Боже мой, леди Джейн, давно пора! — Будь добр, перестань гоготать, — сказала я, опустившись на стул, предназначенный для его посетителей. — Это не идет человеку твоих лет и положения. — Моих лет? Ого! — сказал он, пристально вглядываясь в меня сквозь очки. — Он моложе тебя? Это тебя беспокоит? — Ни капельки, — отрезала я, благо краска с моего лица к тому времени уже почти сошла. — Но я не видела его двадцать лет. Ты единственный человек, который знаком со мной долгое время, а мне важно знать, очень ли я изменилась с тех пор, как мы познакомились? Я продолжала смотреть на него в упор, требуя откровенности. Он снял очки, прищурился, потом снова надел их. — Нет, — сказал он. — И не изменишься, если не растолстеешь. — Не изменюсь? — Не–а. Ты когда–нибудь бывала на встречах выпускников своей школы? — Я не ходила в школу. Его брови взметнулись вверх. — Нет? Надо же, повезло. Ну а я ходил. И скажу тебе вот что, леди Джейн: ты встречаешь всех этих людей, которых не видел двадцать лет, и в какую–то долю секунды, когда ты смотришь на человека, которого когда–то знал, ты думаешь: «Боже мой, да он изменился!» — а потом вдруг оказывается, что он вовсе не изменился и этих двадцати лет как не бывало. Я хочу сказать… Он яростно потер голову, подбирая нужные слова. — Ты видишь, что они слегка поседели, обзавелись морщинами и, возможно, они уже не такие, какими были прежде, но спустя всего две минуты после первого потрясения этого уже не замечаешь. Они те же самые люди, которыми были всегда, и ты вынужден отойти немного назад, чтобы увидеть, что им больше не восемнадцать. Если же люди полнеют, — задумчиво продолжил он, — они немного меняются. Труднее увидеть, какими они были, потому что меняются лица. Но ты, — он снова, прищурившись, взглянул на меня, — ты никогда не растолстеешь, ты к этому не предрасположена. — Пожалуй, — согласилась я, разглядывая свои сложенные на коленях руки. Изящные запястья… Пока я еще точно не располнела! В лучах осеннего солнца кольца на моих тонких пальцах слегка поблескивали. — Это отец Бри? — тихо спросил он. Я вскинула голову и уставилась на него. — Как ты вообще догадался? Он слегка улыбнулся. — Сколько я уже знаю Бри, а? Лет десять, не меньше. — Джо покачал головой. — У нее очень многое от тебя, леди Джейн, но я никогда не замечал в ней ничего от Фрэнка. У ее отца рыжие волосы, верно? И он здоровенный сукин сын, или все то, что я знаю о генетике, — ложь. — Да, — ответила я, и это простое признание пробудило во мне волнение. Пока я сама не рассказала Бри и Роджеру о Джейми, я не упоминала о нем двадцать лет, и радость неожиданно открывшейся возможности говорить о нем свободно просто пьянила. — Да, он здоровенный и рыжеволосый, и он шотландец, — сказала я, отчего глаза Джо округлились еще больше. — И Бри сейчас в Шотландии? Я кивнула. — Бри сейчас именно там, где надо. Два часа спустя я вышла из больницы в последний раз, оставив адресованное администрации заявление об увольнении и все необходимые документы, касающиеся распоряжения моей собственностью до совершеннолетия Брианны, равно как и свидетельство о переводе всего принадлежащего мне имущества на ее имя. Выезжая с парковки я испытывала смешанные чувства: некую толику сожаления и несомненное воодушевление. Так или иначе, мой путь определился.
Q.E.D. Инвернесс, 5 октября 1968 года — Я нашел передаточный акт! В голосе Роджера чувствовалось возбуждение. Его распирало желание поделиться со мной своими открытиями еще на вокзале Инвернесса, пока Брианна тащила к машине меня и мои чемоданы. Едва успев запихнуть нас и все мое барахло в свой крохотный «моррис» и запустить мотор, Роджер тут же принялся выкладывать новости. — Что за акт? О передаче прав на Лаллиброх? Я перегнулась через спинку сиденья между ним и Брианной, чтобы слышать его в шуме мотора. — Да, этот Джейми — ваш Джейми — перевел свою собственность на имя племянника, Джейми–младшего. — Документ в пасторском доме, — вставила Брианна, поворачиваясь ко мне. — Мы побоялись привезти это с собой; Роджеру пришлось чуть ли не кровью расписываться, чтобы ему выдали документ из хранилища на дом. Ее светлая кожа порозовела от возбуждения и дневной прохлады, в рыжих волосах поблескивали дождевые капли. Для меня всегда было потрясением видеть ее снова после разлуки — матери всегда считают своих детей красивыми, но Бри действительно была красавицей. Я улыбнулась ей, сияя от любви, смешанной с паникой. Неужели я действительно думала о том, чтобы оставить ее? Ошибочно приписав мою улыбку радости в связи с полученными новостями, она продолжила, возбужденно вцепившись в спинку сиденья: — Но тебе никогда не догадаться, что еще мы нашли! — Ты нашла, — уточнил Роджер, сжав ее колено рукой. Она бросила на него быстрый взгляд, и в нем было столько интимности и взаимопонимания, что в моем сердце зазвонили колокольчики материнской тревоги. Значит, вот оно уже как? Мне показалось, что тень Фрэнка обвиняюще смотрит через мое плечо. Что ж, по крайней мере, Роджер не чернокожий. Я прокашлялась и сказала: — Правда? И что же это? Они переглянулись, широко улыбаясь друг другу. — Подожди, мама, и сама увидишь, — сказала Бри с поразительным самодовольством. — Видишь? — спросила она двадцать минут спустя, когда я склонилась над столом в кабинете пасторского дома. На обшарпанной столешнице письменного стола покойного преподобного Уэйкфилда лежала связка пожелтевших, покрывшихся по краям бурыми пятнами бумаг. Они были бережно уложены в защитные пластиковые папки, но очевидно, что когда–то ими пользовались, не слишком аккуратно: края были обтрепаны, один листок грубо разорван наполовину, и на всех имелись заметки и уточнения, нацарапанные на полях и вкрапленные в текст. Понятно, что это был черновой набросок — только чего? — Это текст статьи, — пояснил Роджер, роясь в огромных томах, сваленных на диване. — Она была опубликована в журнале «Форрестер», выпущенном в Эдинбурге в тысяча семьсот шестьдесят пятом году печатником по имени Александр Малкольм. Я судорожно вздохнула, английская блузка вдруг сделалась слишком тесной под мышками. Тысяча семьсот шестьдесят пятый год — это почти через двадцать лет после того, как я рассталась с Джейми. Я уставилась на побуревшие от времени, испещренные каракулями бумаги. Судя по почерку, писавший был не слишком в ладах с пером и письмо давалось ему нелегко. Можно было подумать, что этот текст написал левша, которому почему–то пришлось взять перо в правую руку. — Видите, это опубликованная версия. — Роджер принес открытый фолиант и положил его на стол передо мной. — Видите дату? Это тысяча семьсот шестьдесят пятый год, и текст почти точно совпадает с этим рукописным оригиналом, не включены лишь некоторые заметки на полях. — Да, — сказала я. — А как насчет акта передачи? — Вот он. Брианна торопливо пошарила в верхнем ящике стола и извлекла изрядно помятую бумагу, также заключенную в защитный пластик. Правда, в данном случае с защитными мерами припозднились еще в большей степени, чем в отношении текста статьи: бумага была заляпана дождевыми каплями, испачкана и порвана, многие из слов расплылись так, что уже не поддавались прочтению. Но три подписи внизу оставались разборчивыми. Собственноручно подписал Джеймс Александр Малкольм Маккензи Фрэзер. В данном случае слова были выведены так старательно и аккуратно, что лишь по особенностям начертания пары букв можно было догадаться, что подпись выведена той же рукой, что набросала текст статьи. Еще две строчки занимали подписи двух свидетелей. Тонкими, изящными завитушками было выведено «Муррей Фицгиббонс Фрэзер», а ниже моей собственной рукой — «Клэр Бошан Фрэзер». Неожиданно у меня подкосились ноги, и я села, положив руку на документ, словно была не в состоянии поверить в его реальность. — Ну, разве это не то, что надо? — произнес Роджер спокойным тоном, которому противоречила легкая дрожь пальцев, ставшая заметной, когда он положил рядом с актом стопку бумаг. — Вы сами подписали документ. Неопровержимое доказательство — если оно было нам нужно, — добавил он, бросив быстрый взгляд на Бри. Она покачала головой, спрятав лицо за завесой волос. Ни Роджер, ни Бри не нуждались в этом доказательстве. Исчезновения Джейлис Дункан в каменном круге пять месяцев назад оказалось более чем достаточно, чтобы подтвердить правдивость моей истории. И все же найденный документ, написанный черным по белому, произвел на нас потрясающее впечатление. Я снова сравнила подпись под передаточным актом и рукописный текст статьи. — Это та же рука, мама? — Бри озабоченно склонилась над страницами, ее волосы мягко скользнули по моей руке. — Статья не подписана, точнее, подписана псевдонимом. — Она улыбнулась. — Автор подписался «Q.E.D.» Нам показалось, что рука та же самая, но мы ведь не графологи, а отдавать бумаги на экспертизу не хотели, пока на них не посмотришь ты. — Я думаю, это так. — У меня перехватило дыхание, но это ощущение сочеталось с неописуемым восторгом. — Да, я почти уверена. Этот Q.E.D. — не кто иной, как Джейми! У меня возник нелепый порыв вырвать страницы рукописи из пластиковой оболочки и зажать их в руках, почувствовать на ощупь чернила и бумагу, которых касалась его рука и которые служили неопровержимым доказательством того, что он выжил. — Есть еще доказательство. Скрытое. — В голосе Роджера слышалась гордость, — Видите? Это статья против указа об акцизах от тысяча семьсот шестьдесят четвертого года, выступающая за отмену ограничений на ввоз крепких напитков из горной Шотландии в Англию. Вот это. — Его указующий перст неожиданно остановился на фразе «ибо, как известно с незапамятных времен, свобода и виски неразлучны». — Видите, как он вставил в текст эту шотландскую поговорку. Я и не знал, что она существовала уже в то время. — Он узнал ее от меня, — тихо пояснила я. — Процитировала, когда он разбирался с портвейном принца Карла. — Надо же! — возбужденно воскликнул Роджер. — Но ведь это цитата из Бернса, — нахмурилась я. — Выходит, автор статьи мог подцепить эту фразу и не от меня. Разве Бернс не жил в то время? — Жил, конечно, — самодовольно заявила Бри, опередив Роджера. — Но в тысяча семьсот шестьдесят пятом году Роберту Бернсу было шесть лет. — А Джейми сорок четыре. Неожиданно все происходящее обрело реальность. Он жив — был жив, поправилась я, стараясь держать свои эмоции под контролем. Мои дрожащие пальцы вновь легли на манускрипт. — А если… А если время идет параллельно, как мы считаем… Роджер посмотрел на меня, потом на Брианну. Она совсем побледнела, но губы не дрожали, взгляд оставался твердым, и моей руки она коснулась теплыми пальцами. — Тогда ты сможешь вернуться туда, мама, — тихо сказала она. — Ты сможешь найти его. Пластиковые плечики дребезжали на стальной трубке магазинной вешалки для платьев, когда я медленно перебирала их. — Я могу вам помочь? Продавщица вперилась в меня взглядом, как услужливый пекинес: ее голубые глаза были едва видны из–под падавшей чуть ли не на нос челки. — Есть у вас еще платья такого старомодного типа? Я указала на вешалку передо мной, плотно увешанную образцами одежды в стиле ретро: платьями с кружевными корсажами и длинными полосатыми и клетчатыми юбками из льна, хлопка или вельвета. Губы продавщицы были намазаны так густо, что, когда она улыбнулась, я испугалась, не начнет ли помада отваливаться кусками, но этого, к счастью, не произошло. — О да, — зачастила она. — Сегодня мы как раз получили новую партию от Джессики Гуттенберг. Правда, они восхитительны, эти наряды под старину? Она с восхищением провела пальцем по рукаву коричневого бархата, развернулась в легких балетках и указала в центр магазина. — Вон там, видите? Там, где объявление. Рекламное объявление над длинной вешалкой гласило: «ОБРЕТИТЕ ШАРМ ВОСЕМНАДЦАТОГО СТОЛЕТИЯ». А чуть ниже, под большими белыми буквами рекламного призыва, красовалась изысканная подпись «Джессика Гуттенберг». Размышляя о том, насколько невероятно, чтобы кого–то звали Джессика Гуттенберг, я принялась перебирать висящие на плечиках наряды, поражаясь ошеломляющему количеству удивительных платьев из великолепного бархата с атласными вставками и большим количеством кружев. — На вешалке впечатление не то, нужно примерить. Они прекрасно смотрятся на фигуре. Пекинес вернулся: носик продавщицы подрагивал в надежде на продажу. — Может быть, — сказала я, — но такие наряды не очень практичны. Может запачкаться, как только выйдешь из магазина. Я не без сожаления вернула на место белое платье и направилась к следующему ряду своего размера. — О, мне как раз нравятся красные! Девушка в восторге остановилась у платья из блестящей темно–красной материи. — Мне тоже, — пробормотала я, — но не хочется выглядеть слишком вызывающе. Не годится, чтобы тебя принимали за проститутку, верно? Пекинес взглянула на меня из–под своей челки с недоумением но потом решила, что я шучу, и одобрительно захихикала. — Ну, уж что вам подойдет, так вот это, — решительно заявила она, указывая на очередной образец. — Просто идеально. И цвет ваш, точно говорю. И впрямь, платье было почти идеальным. Длиной до пола, с рукавами три четверти, с кружевной оторочкой. Глубокого рыжевато–золотистого цвета с проблесками коричневого, янтарного и шерри на тяжелом шелке. Я осторожно сняла и подняла его, чтобы рассмотреть. Немного вычурно, но, может быть, сойдет? Фасон казался достаточно приличным, работа тоже — никаких торчащих ниток или кривых швов. Машинного изготовления кружева на лифе слегка топорщились, но это легко исправить. — Хотите его примерить? Примерочные вон там. Пекинес подпрыгивала возле моего локтя, явно воодушевленная проявленным мной интересом. Бросив быстрый взгляд на ценник, я поняла почему: должно быть, девица работала за процент с продаж. При виде суммы, которой хватило бы на месячную оплату съемной квартиры в Лондоне, я глубоко вздохнула, но потом пожала плечами. В конце концов, для чего мне нужны деньги? И все же оставались сомнения. — Ну не знаю… — нерешительно произнесла я. — Оно прелестное, это правда. Но… — О, если вы находите его слишком молодежным, то напрасно, — искренне заверила меня пекинес. — Вам не дашь больше двадцати пяти… ну от силы тридцати, — заключила она, бросив быстрый взгляд на мое лицо. — Спасибо, — сухо отозвалась я. — Меня не это беспокоит. Скажите, а у вас нет моделей без молний? — Без молний? — На ее маленьком круглом личике отразилось полное недоумение. — Э–э… нет. Пожалуй, что нет. — Что ж, нет так нет, — сказала я, взяв платье под мышку и повернувшись в сторону примерочной. — Если я пройду через это, то молнии будут далеко не самой главной проблемой.
КАНУН ДНЯ ВСЕХ СВЯТЫХ — Две золотые гинеи, шесть соверенов, двадцать три шиллинга, восемнадцать девятипенсовых флоринов, десять полупенсовиков и… двенадцать фартингов. Роджер уронил последнюю монетку на звякающую кучку, полез в карман рубашки и принялся шарить там с сосредоточенным выражением на худощавом лице. — А, вот. Он вынул маленький пластиковый мешочек и бережно высыпал горсть крохотных медных монеток в кучку рядом с остальными деньгами. — Мелочь, — пояснил он. — Самая мелкая шотландская монета того времени. Я постарался раздобыть как можно больше, потому что именно их вам в основном предстоит тратить. Разменивать золото придется только в том случае, если понадобится купить лошадь или что–то в этом роде. — Знаю. Я взяла пару соверенов и взвесила их на ладони. Тяжелые золотые монеты, почти дюйм в диаметре. Чтобы собрать это маленькое состояние, поблескивавшее сейчас передо мной в свете лампы, Роджер и Бри потратили четыре дня, обходя лавки и конторы лондонских нумизматов. — Знаете, что забавно: теперь эти монеты гораздо дороже своей номинальной стоимости, — заметила я, взяв золотую гинею, — но в плане их покупательной способности тогда они стоили примерно столько же, сколько сейчас. Это доход мелкого фермера за полгода. — Я и забыл, — сказал Роджер, — что вы прекрасно знаете, что там почем. — Это легко забыть, — пробормотала я, продолжая смотреть на деньги. Краем глаза я увидела, как Бри вдруг придвинулась ближе к Роджеру, и он тут же протянул ей руку. Я глубоко вздохнула и оторвала взгляд от крохотных кучек золота и серебра. — Что ж, это дело сделано. Может быть, сходим куда–нибудь и поужинаем? Ужин в одном из пабов на Ривер–стрит прошел по большей части в молчании. Клэр и Брианна сидели бок о бок на банкетке, Роджер напротив. За едой они почти не смотрели друг на друга, но от Роджера не укрылись легкие, едва заметные прикосновения — то плечом, то бедром, то пальцами. Как бы он справился, подумал он про себя, будь это его выбор? Его или кого–то из его родителей? Разумеется, разлука затрагивает все семьи, но, как правило, навсегда детей и родителей разлучает смерть. Она неизбежна. В данном же случае все очень усложняет возможность выбора. «Это при том, что разлука вообще дело непростое», — подумал Роджер, подцепив на вилку изрядный кусок горячей картофельной запеканки с мясом. Когда они встали из–за стола, он взял Клэр за руку. — Могу я попросить вас кое–что сделать для меня? — Пожалуй, — улыбнулась она. — А что? Он кивнул на дверь. — Закройте глаза и выйдите за дверь. Когда окажетесь снаружи, откройте их. Потом войдите и скажите мне, что вы увидели первым. Ее губы изогнулись в удивленной улыбке. — Хорошо. Будем надеяться, что я первым делом не увижу полисмена, и вам не придется выручать меня под залог из тюрьмы за появление в общественном месте в нетрезвом виде и неподобающее поведение. — Главное, чтобы это не оказались утки. Клэр бросила на него странный взгляд, но послушно направилась к двери паба, закрыв глаза. Брианна проводила взглядом мать, исчезнувшую за дверью, повернулась к Роджеру и, подняв медные брови, спросила: — Что ты затеял, Роджер? И при чем тут утки? — Ничего особенного, — ответил он, не отрывая глаз от входа. — Просто старый обычай. День всех святых — это тот праздник, на который испокон веку гадали, пытаясь предсказать будущее. Выйти из дома с закрытыми глазами — это как раз один из способов такого гадания. Первое, что ты увидишь, открыв их, и есть знамение ближайшего будущего. — А утки — это плохой знак? — Все зависит от того, что они делают, — рассеянно ответил Роджер. — Если прячут голову под крыло, это предвещает смерть. Что ее там задержало? — Давай пойдем и посмотрим, — нервно сказала Брианна. — Вряд ли в деловой части Инвернесса множество спящих уток, но в такой близости от реки… В тот момент, когда они дошли до двери, ее стеклянная вставка потемнела, дверь распахнулась, и они увидели взволнованную Клэр. — Вы не поверите, кого я увидела первым! — воскликнула она. — Не утку, прячущую голову под крыло? — с тревогой спросила Брианна. — Нет. — Клэр озадаченно взглянула на нее. — Полисмена. Я повернула направо и наткнулась прямо на него. — Значит, он шел в вашу сторону? — спросил Роджер с непонятным облегчением. — Ну да, пока я не налетела на него, — сказала она. — Потом мы немного повальсировали по тротуару, вцепившись друг в друга. — Она рассмеялась, раскрасневшись и еще больше похорошев, ее вишнево–карие глаза поблескивали в свете огней паба. — А что? — Это хороший знак, — с улыбкой ответил Роджер. — Увидеть на День всех святых человека, который идет тебе навстречу, означает, что ты найдешь то, что ищешь. — Правда? — Клэр остановила на нем загадочный взгляд, и ее лицо осветилось счастливой улыбкой. — Замечательно! Давайте вернемся домой, и отпразднуем, а Тревога, не покидавшая их во время ужина, неожиданно рассеялась, сменившись нервным возбуждением. Всю дорогу они шутили и хохотали до упаду, а по возвращении в пасторский дом пили — Клэр с Роджером виски, а Брианна кока–колу, — провозглашая тосты за прошлое и будущее и с энтузиазмом обсуждая планы на завтрашний день. По настоянию Брианны они вырезали из тыквы потешный фонарь, который стоял на буфете, снисходительно ухмыляясь. — Теперь у вас есть деньги, — произнес Роджер в десятый раз. — И плащ, — подхватила Брианна. — Да, да, да, — нетерпеливо сказала Клэр. — Все, что мне нужно или, по крайней мере, все, что я смогла раздобыть, — поправилась она. Немного помолчав, Клэр потянулась и взяла Бри и Роджера за руки. — Спасибо вам обоим, — сказала она. В ее глазах блеснула влага, и голос неожиданно стал хриплым. — Спасибо. Не выразить словами, что я чувствую. Нет слов. Но… О, мои дорогие, как я буду скучать по вам! Потом они с Бри обнялись. Клэр уткнулась головой в шею дочери, и они крепко прижались друг к другу, как будто простая сила объятий могла как–то выразить глубину их взаимного чувства. Наконец они оторвались друг от друга, обе с глазами на мокром месте, и Клэр погладила Брианну по щеке. — Я пойду, — прошептала она. — Остались еще кое–какие дела. Встретимся утром, малышка. Мать приподнялась на цыпочки, поцеловала дочь в нос, повернулась и быстро вышла из комнаты. После ухода матери Брианна снова взяла стакан с кока–колой, села и тяжело вздохнула. Она молча глядела на огонь, медленно вертя стакан в руках. Роджер начал приводить комнату в порядок: закрыл окна, навел чистоту на письменном столе, убрал справочники, которые использовал, чтобы помочь Клэр приготовиться к ее путешествию. Он задержался у фонаря из тыквы, но тот выглядел так потешно, когда свет горящей внутри свечи пробивался через прорези узких глаз и зубчатый рот, что молодой человек не мог заставить себя потушить его. — Вряд ли от него что–нибудь загорится, — заметил он. — Оставим его? Ответа не было. Роджер взглянул на Брианну и увидел, что она сидит неподвижно, не сводя глаз с камина. Девушка его не слышала. Он подошел и взял ее за руку. — Может быть, она сумеет вернуться назад, — сказал он мягко. — Мы не знаем. Брианна медленно покачала головой, не отрывая глаз от прыгающих язычков пламени, и тихо ответила: — А мне кажется, что нет. Она ведь рассказывала тебе, каково это. Может быть, ей вообще не удастся пройти. Длинные пальцы беспокойно постукивали по обтянутому джинсами бедру. Роджер бросил взгляд на дверь, чтобы убедиться в том, что Клэр уже ушла наверх, и присел на диван рядом с Брианной. — Она должна быть с ним, Бри, — сказал он. — Неужели ты этого не видишь, когда она говорит о нем? — Я вижу. Я знаю, что она нуждается в нем. — Полная нижняя губа задрожала. — Но… я нуждаюсь в ней! Брианна неожиданно вцепилась руками в колени и наклонилась вперед, словно пытаясь сдержать какую–то внезапную боль. Роджер погладил ее по волосам, дивясь мягкости сияющих прядей, которые проскальзывали между его пальцами. Ему хотелось заключить ее в объятия, отчасти ради того чтобы успокоить, но она была слишком напряжена. — Ты стала взрослой, Бри, — сказал он тихо. — Теперь ты живешь самостоятельно. Ты любишь ее, но ты больше не нуждаешься в ней — так, как нуждалась в детстве. Неужели она не имеет права на счастье? — Да. Но… Роджер, тебе не понять! — вырвалось у нее. Брианна плотно сжала губы, а когда повернулась к нему, глаза ее были темны от печали. — Она все, что у меня осталось, Роджер! Единственная, кто действительно знает меня. Она и папа… Фрэнк, — поправилась она, — они были единственными, кто знал меня с самого начала, кто видел, как я училась ходить, и гордились мной, когда я делала успехи в учебе, и которые… Голос ее прервался, и слезы потекли ручьем, оставляя следы, поблескивавшие в свете огня. — Это звучит так глупо! — вскликнула она с неожиданной яростью. — Да, глупо! Девушка вскочила на ноги, не в силах усидеть на месте. — Есть многое, о чем я понятия не имею, — продолжила она, меряя комнату быстрыми нервными шагами. — Ты думаешь, я помню, как училась ходить или какое первое слово я произнесла? Нет. Зато мама помнит! И это так глупо, потому что, какое это имеет значение? Можно сказать, никакого, но на самом деле это важно, это имеет значение, потому что так считала она, и… Ой, Роджер, если она уйдет, на свете не останется ни единой души, кому есть дело до того, что я собой представляю. Не будет человека, который считает, что я особенная, не почему–то там, а просто потому, что я — это я! Она единственный человек в мире, которому действительно, действительно важно, что я родилась, и если ее не станет… Брианна неподвижно застыла на каминном коврике, сцепив руки и сжав челюсти в попытке совладать с собой. Щеки ее блестели от слез. Потом плечи опустились, и вся фигура как–то обмякла. — Наверное, это действительно глупо и эгоистично, — произнесла она неожиданно спокойным, рассудительным тоном. — Ты наверняка думаешь, что я ужасная эгоистка. — Нет, — тихо отозвался Роджер. — Вовсе я так не думаю. Он встал, подошел к ней сзади и обнял за талию, побуждая откинуться назад и прислониться к нему. Поначалу девушка напряглась, но потом уступила и расслабилась. Роджер наклонил голову и уткнулся подбородком ей в плечо. — Я раньше многого не понимал, — сказал он. — До самого последнего времени. Ты помнишь все те коробки в гараже? — Какие? — спросила она, пытаясь улыбнуться. — Их там сотни. — Те, на которых написано «Роджер». Он слегка стиснул ее и теснее прижал к себе, обхватив руками. — Там старое барахло моих родителей, — пояснил он. — Картинки, письма, детская одежда, книжки и прочая допотопная всячина. Преподобный уложил все это, когда взял меня к себе. Отнесся ко всему этому как к своим самым драгоценным историческим документам — водонепроницаемая упаковка, защита от моли и все такое. Роджер медленно раскачивался из стороны в сторону, вовлекая Брианну в свой ритм и глядя на огонь через ее плечо. — Я как–то спросил его, зачем он решил сохранить эти вещи — мне они были не нужны, я был к этому равнодушен. Но он сказал, что мы все равно сохраним их; сказал, что это моя история, а история нужна каждому. Брианна вздохнула и расслабилась, раскачиваясь вместе с ним в почти неосознаваемом ритме. — Ты когда–нибудь заглядывал в эти коробки? Роджер покачал головой. — Неважно, что там находится, — сказал он. — Главное, что они есть. Он отпустил ее, отступив назад, и она повернулась к нему. У нее было заплаканное лицо, длинный изящный нос слегка распух. — Знаешь, а ты не права, — тихо произнес Роджер и протянул ей руку. — Не только твоей матери есть до тебя дело. Брианна давно уже спала, а Роджер все сидел в кабинете, глядя, как угасает пламя в камине. Ночь накануне Дня всех святых всегда казалась ему беспокойной, живой от проснувшихся духов. Нынешняя же ночь с учетом того, что должно было произойти утром, могла считаться таковой в еще большей степени. Тыква–фонарь на письменном столе ухмылялась в предвкушении, наполняя комнату ароматом домашней выпечки. Звук шагов на лестнице прервал его размышления. Он подумал, что это Брианна, которой не спится, но это оказалась Клэр в светившемся на фоне темного коридора ночном халате из белого атласа. — Я решила, что вы еще не спите, — сказала она. Он улыбнулся и протянул руку, приглашая ее войти. — Да, мне на День всех святых всегда не спится. Отец рассказывал мне множество историй, после которых казалось, будто привидения переговариваются у меня за окном. Она улыбнулась, войдя на свет огня. — И что они говорили? — «Мы нынче ночью на охоте, мы жаждем крови, жаждем плоти», — процитировал Роджер. — Вы знаете эту историю о маленьком портном, который всю ночь провел в наполненной призраками церкви, где повстречал голодного духа? — Знаю. Мне кажется, что если бы я услышала это за своим окном, то всю оставшуюся ночь провела, прячась под одеялом. — О, я обычно так и делал, — заверил ее Роджер. — Хотя как–то раз, когда мне было лет семь, я набрался храбрости, встал на кровати и помочился на подоконник. Преподобный как раз накануне рассказывал мне, что если помочиться на порог, то призрак не сможет войти в дом. Клэр радостно рассмеялась, отблески огня плясали в ее глазах. — И это сработало? — Ну, наверное, будь окно открыто, сработало бы лучше, — ответил Роджер, — но духи не явились, нет. Они расхохотались, а потом воцарилось неловкое молчание, за которым крылось ощущение бездонной пропасти, зияющей под туго натянутым канатом разговора. Клэр сидела рядом с ним, глядя на огонь, ее руки беспокойно перебирали складки халата, серебряное и золотое обручальные кольца вспыхивали искорками. — Я позабочусь о ней, — пообещал Роджер. — Вы ведь знаете это правда? Клэр кивнула, не глядя на него. — Знаю, — тихо ответила она, и Роджер заметил дрожь ее поблескивающих на свету, влажных от слез ресниц. Она порылась в кармане халата и достала длинный белый конверт. — Вы сочтете меня ужасной трусихой, — сказала она, — да так оно и есть. Но я… я, откровенно говоря, наверное, не смогу… не смогу попрощаться с Бри. Клэр не совладала с голосом, осеклась и протянула ему конверт. — Я все написала для нее — все, что могла. Вы… Роджер взял конверт, согретый теплом ее тела, и ему почему–то показалось, что ни в коем случае нельзя допустить, чтобы он остыл, прежде чем попадет в руки ее дочери. Он торопливо сунул конверт в нагрудный карман, почувствовав, как хрустнула сложившаяся бумага. — Да, — ответил он, услышав собственный голос словно со стороны. — Значит, вы отправитесь… — Рано, — закончила она, глубоко вдохнув. — До рассвета. Я договорилась, чтобы за мной заехала машина. Ее руки нервно сцепились на коленях. — Если я… Она закусила губу, потом умоляюще посмотрела на Роджера. — Я не знаю, понимаете, — сказала она. — Я не знаю, получится ли это у меня. Я очень боюсь. Боюсь идти. Боюсь не идти. Просто боюсь. — Я тоже. Роджер протянул руку, и она взяла ее. Они долго сидели молча, и он ощущал под пальцами легкий и быстрый пульс в ее запястье. Клэр мягко сжала его руку и отпустила. — Спасибо вам, Роджер. За все. С этими словами она подалась к нему, коснулась его губ легким поцелуем, встала и вышла, растворившись в темноте холла, словно белый призрак, исчезающий вместе с кануном Дня всех святых. Некоторое время Роджер сидел один, продолжая ощущать ее теплое прикосновение на своей коже. Свеча в тыкве почти догорела. Воздух наполнился запахом свечного воска, а в угасавшем за прорезями пламени угадывались прощальные взгляды языческих богов.
КРЭГ–НА–ДУН Раннее утро выдалось холодным и туманным, так что плащ пришелся весьма кстати. Прошло двадцать лет с тех пор, как я надевала нечто подобное, но в нынешнее время люди во что только не одеваются, и портной в Инвернессе, которому я заказала шерстяной плащ с капюшоном, не нашел в моем заказе ничего странного. Я не отрывала глаз от тропы. Когда машина остановилась, чтобы высадить меня на дороге внизу, окутанная туманом вершина холма оставалась невидимой. — Здесь? — с сомнением уточнил водитель, озирая из окошка безлюдную местность. — Вы не ошиблись, мэм? — Да, — сказала я, хотя от страха у меня перехватило дыхание. — Это то самое место. — Вот как? Сомнение не покинуло его, несмотря на полученную от меня банкноту. — Хотите, я подожду вас, мэм? Или заеду попозже, чтобы отвезти вас обратно? У меня возникло большое искушение ответить «да». В конце концов, разве не могла я дрогнуть, утратить решимость — да мало ли что? В этот момент вся моя недавняя уверенность заметно поколебалась. — Нет, — сказала я. — В этом нет нужды. «Если у меня ничего не получится, придется возвращаться в Инвернесс пешком, вот и все. А может быть, приедут Роджер с Брианной», — подумала я. Такое постыдное возвращение было бы позором. Или облегчением? Под моими ногами перекатывались камушки, с тропы осыпалась земля. Неужто я и вправду на это решилась? Тяжелый кошель с монетами терся о мое бедро, и весомая несомненность золота и серебра подтверждала реальность происходящего. Да, я решилась. Но как я могла? Мысли о Бри, какой я видела ее вчера поздно ночью, мирно спящей в кровати, не давали мне покоя. А когда я начала ощущать близость камней, беспокойство усилилось, потому что сверху потянулись щупальца давнего, памятного ужаса. Впереди ждали пронзительные вопли, хаос, безумие, ощущение того, что ты рвешься на части. Нет, я не могла на это решиться! Решиться я, может быть, и не могла, но продолжала идти наверх. Ладони вспотели, ноги ступали так, словно двигались сами по себе. К тому времени, когда я взобралась на холм, совсем рассвело. Туман теперь лежал внизу, и камни четко и мрачно вырисовывались на фоне ясного неба. Ладони вспотели от пугающего предчувствия, но я, даже не замедлив шага, продолжила путь вперед и ступила в круг. Они стояли на траве перед расколотым камнем напротив друг друга. Брианна услышала мои шаги и повернулась ко мне. Я уставилась на нее, потеряв от изумления дар речи. На ней было платье от Джессики Гуттенберг, очень похожее на то, которое было на мне, только ярко–зеленое, с корсажем, расшитым искусственными драгоценными камнями. — Это совершенно не твой цвет! — воскликнула я. — Это единственное платье–ретро шестнадцатого размера, которое у них было, — невозмутимо ответила она. — Что, бога ради, ты тут вообще делаешь? — требовательно спросила я, оправившись и восстановив в какой–то степени способность соображать. — Мы пришли проводить тебя, — сообщила она с едва заметной улыбкой. Я посмотрела на Роджера, который пожал плечами и горько усмехнулся. — Вот как? Ну ладно, — сказала я. Брианна стояла рядом с камнем в два человеческих роста. Сквозь трещину в добрый фут шириной было видно, как слабое утреннее солнце освещает траву за пределами круга. — Ты идешь, — решительно заявила Брианна, — или пойду я. — Ты? Ты сошла с ума? — Нет. Она бросила взгляд на треснувший камень. Может быть, причиной тому являлось зеленое, как лайм, платье, но лицо ее было белым как мел. — Я могу сделать это — то есть пройти на ту сторону. Я знаю, что могу. Когда Джейлис Дункан проходила через камни, я слышала их. Роджер тоже. — Она взглянула на него, словно ища поддержки, и остановила решительный взгляд на мне. — Я не знаю, смогу ли найти Джейми Фрэзера, может быть, это сумеешь только ты. Но если ты не попытаешься, тогда попытаюсь я. У меня открылся рот, но я не могла найти слов. — Неужели ты не понимаешь, мама? Он должен знать. Должен знать, что он сделал это, сделал то, что хотел для нас. Ее губы задрожали, и, чтобы справиться с дрожью, она на миг крепко их сжала. — Мы обязаны ему этим, мама. Кто–то должен найти его и рассказать ему. — Ее рука легко коснулась моего лица. — Рассказать ему, что я родилась. — О Бри' — пробормотала я. У меня стеснило сердце, и каждое слово давалось с превеликим трудом. — О Бри! Брианна крепко сжала мои руки. — Он подарил тебя мне, — произнесла она так тихо, что мне едва удалось расслышать ее слова. — Теперь, мама, я должна вернуть тебя ему. — Ее глаза, так похожие на глаза Джейми, были полны слез. — Если ты найдешь его… когда ты найдешь моего отца, подари ему это. Она наклонилась, крепко и нежно поцеловала меня, а потом, выпрямившись, развернула и подтолкнула к камню. — Иди, мама, — выдохнула Брианна. — Я люблю тебя. Иди! Краем глаза я увидела, как Роджер направился к ней. Я сделала шаг, потом другой. Сознание наполнилось звуками, нарастающим ревом. А со следующим шагом мир исчез.
А. МАЛКОЛЬМ, ПЕЧАТНИК Моей первой связной мыслью было: «Идет дождь. Должно быть, это Шотландия». Вторая мысль сводилась к тому, что это наблюдение, даже будь оно верным, не есть слишком уж очевидная победа над хаотичными образами, кружащими и сталкивающимися в моей голове. Не без усилия мне удалось открыть один глаз. Ресницы слиплись, все лицо казалось холодным и одутловатым, как у утопленницы. Это сравнение заставило меня поежиться, а движение позволило ощутить ткань собственной одежды. Слух теперь отчетливо различал слабый равномерный стук дождя, поднимавшего легкую дымку капель над зеленой вересковой пустошью. Я села, чувствуя себя выбирающимся из болота бегемотом, и тут же повалилась назад. Заморгала, потом зажмурилось, чтобы дождь не попал в глаза. Мало–помалу ко мне начало приходить понимание того, кто я и где я. Бри. Ее лицо возникло в памяти неожиданно и резко, так что у меня захватило дух. При этом разрозненные, беспорядочные образы — слабое эхо мучительного прохода сквозь камни — еще продолжали терзать мое сознание. Джейми. Теперь он стал моим единственным оплотом, моей опорой, тем, за что я могла зацепиться. Я прижала руки к груди, где бешено колотилось сердце, и, медленно и глубоко дыша, постаралась вызвать в памяти лицо Джейми. На какой–то момент мне показалось, что я потеряла его, но потом оно возникло перед моим мысленным взором, обретая четкость и ясность. Я опять попыталась подняться и, хотя меня тут же повело, на сей раз сумела удержаться, опершись на вытянутые руки. Да, это, несомненно, Шотландия. Впрочем, с чего бы мне оказаться в каком–нибудь другом месте? Это Шотландия прошлого. По крайней мере, я надеялась, что это прошлое. Во всяком случае, это не та Шотландия, которую я покинула. Деревья и кусты росли здесь как–то иначе, имелась, например, чуть ниже по склону кленовая рощица, которой не было, когда я поднималась на холм. Когда? В то утро? Два дня назад? У меня не было ни малейшего представления о том, сколько времени прошло с тех пор, как я вошла в круг камней, или сколько времени я пролежала без сознания на склоне, ниже каменного круга. Судя по состоянию одежды, довольно долго: я промокла до нитки и по моим бокам под одеждой стекали маленькие холодные ручейки. Одну онемевшую щеку начало покалывать, и, приложив к ней руку, я почувствовала припухлость и царапины. Я взглянула вниз и увидела слой опавших ягод рябины, поблескивавших красным и черным в траве. «Очень удачно», — промелькнула смутная мысль. Я упала под рябиной — в горной Шотландии верят, что она защищает от колдовских чар. Ухватившись за гладкий ствол рябины, я с трудом поднялась на ноги и посмотрела на северо–восток. Дождь затянул горизонт непроницаемой серой пеленой, но я знала, что Инвернесс лежит в том направлении. На машине по современным дорогам туда можно было бы добраться не больше чем за час. Впрочем, дорога существовала и в нынешнем времени: у подножия холма на фоне влажной растительности виднелась темная лента. Другое дело, что топать сорок с лишним миль по размытому грунтовому проселку — совсем не то, что ехать на машине, которая привезла меня сюда. Как ни странно, встав на ноги, я почувствовала некоторое облегчение: слабость в конечностях уходила вместе с хаосом и разорванностью сознания. Переход, как, впрочем, и ожидалось, дался нелегко. Пожалуй, это было похуже, чем в прошлый раз, и даже сейчас когда все осталось позади, одно лишь осознание ужасающего присутствия камней заставляло кожу покрываться пупырышками. Правда, несмотря ни на что, я жива. И мало того, мне светит крохотное, но ясное солнышко уверенности в том, что он здесь. Теперь я знала это, а вот когда устремлялась между камнями, знание мне заменяла вера. Однако, так или иначе, бросившись в бурный поток, я ухватилась за мысль о Джейми, как за спасательный линь — и этот линь, туго натянувшись, вытянул меня из пучины. Да, промокшая, продрогшая, в ссадинах, я и впрямь чувствовала себя выбравшейся из бурного потока. И где–то здесь, в этом странном чужом мире, находится мужчина, которого я намерена разыскать. Воспоминания о печали и ужасе отступали с осознанием того, что мой жребий брошен. Вернуться мне не под силу, обратный переход почти наверняка оказался бы фатальным. Мне суждено оставаться здесь. Понимание этого простого факта вытеснило все сомнения и страхи, заменив их странным спокойствием. Пути назад нет. Остается одно — идти вперед и найти Джейми. Ругая себя за то, что не попросила портного вшить между наружной тканью и подкладкой плаща водонепроницаемый слой, я поплотнее закуталась в свое одеяние. Шерсть, даже мокрая, в какой–то мере сохраняла тепло, а в движении наверняка удастся чуточку согреться. Быстро ощупав карманы, я убедилась, что сверток с сэндвичами благополучно совершил путешествие вместе со мной. И это хорошо: идти пешком сорок миль на пустой желудок было бы нелегко. Правда, если повезет, тащиться на своих двоих не придется. Может быть, мне удастся найти деревушку или ферму, где имеется лошадь для продажи. Ну а нет — что ж, я была готова и к этому. Мой план заключался в том, чтобы любым способом попасть в Инвернесс, а оттуда добраться до Эдинбурга дилижансом. Где сейчас находится Джейми, оставалось только гадать: он мог оказаться и в Эдинбурге, где была опубликована его статья, и, с равным успехом, в любом другом месте. В крайнем случае, если не удастся найти его в столице Шотландии, можно будет отправиться в Лаллиброх — уж родные–то наверняка знают, где его носит. Если, конечно, хоть кто–то из них еще жив. От этой внезапной мысли меня проорала дрожь, и я поежилась. Я вспомнила о маленьком книжном магазинчике, мимо которого проходила каждое утро по пути от парковки к больнице. Там проводилась распродажа постеров, и, уходя в последний раз из кабинета Джо, я обратила внимание на подборку психоделических образцов. «Сегодня первый день вашей оставшейся жизни», — гласила надпись под изображением дурацкого цыпленка, только что проклюнувшегося и высовывающего голову из яичной скорлупы. На другом плакате была изображена гусеница, ползущая вверх по стеблю цветка. Над цветком порхала ярко окрашенная бабочка, а под ней красовался девиз: «Дорога в тысячу ли начинается с первого шага». Самое раздражающее в таких тривиальных клише заключается в том, что зачастую они оказываются правдивы. С этой мыслью я отпустила рябину и начала спускаться по склону холма навстречу своему будущему. Дорога из Инвернесса в Эдинбург оказалась долгой и тряской; большой дилижанс был набит битком: еще две леди, одна из них с маленьким плаксивым сыном, и четверо джентльменов, различавшихся по размерам и по характеру. Мистер Грэм, маленький, немолодой, но жизнерадостный джентльмен, занимавший место рядом со мной, распространял жуткий камфорный запах, от которого у остальных пассажиров слезились глаза. — Это здорово помогает от инфлюэнцы, — пояснил он мне, помахивая у меня перед носом, словно кадилом, мешочком с пахучим снадобьем. — Осенью и зимой это средство всегда со мной, и вот результат — за тридцать без малого лет я не болел ни единого дня. — Поразительно! — вежливо откликнулась я, стараясь задержать дыхание. Впрочем, в правдивости его слов сомневаться не приходилось, испарения такого рода заставили бы держаться в отдалении кого угодно, не только каких–то там микробов. Однако воздействие сего гигиенического средства на маленького мальчика, похоже, не было столь благотворным. После ряда громких, капризных высказываний относительно запаха в дилижансе юный мастер Джорджи затих, прижавшись к своей матери, но его зеленая физиономия внушала серьезные опасения, и я внимательно следила за ним, приметив под сиденьем ночной горшок, готовая, если потребуется, к незамедлительным действиям. По моему разумению, ночной горшок предназначался для использования в непогоду или в других крайних случаях, поскольку обычно дилижанс останавливался каждый час, давая возможность леди и джентльменам соблюсти приличия, разлетевшись по обе стороны дороги, как стайка куропаток. На остановках экипаж покидали все. Те, чей мочевой пузырь не требовал облегчения, стремились хоть ненадолго отойти подальше от пахучего мешочка мистера Грэма. После пары остановок мистер Грэм обнаружил, что его место рядом со мной занято мистером Уоллесом, молодым, но дородным юристом, возвращавшимся, как он мне рассказал, в Эдинбург из Инвернесса после устройства дел престарелой родственницы. Детали его юридической практики не увлекали меня так, как его самого, но тот факт, что он явно находил меня привлекательной, в данных обстоятельствах служило хорошим знаком. Поэтому я без возражений провела несколько часов за игрой в шахматы на маленькой доске, которую он извлек из кармана и положил себе на колени. Впрочем, тонкости игры занимали меня не больше, чем неудобства путешествия, — все мысли были о том, что ждет меня в Эдинбурге. А. Малкольм. Это имя продолжало звучать в моей голове как торжественный гимн надежды. А. Малкольм. Конечно, это Джейми. Иначе и быть не может! Джеймс Александр Малкольм Маккензи Фрэзер. — Учитывая то, как относились к мятежникам после Куллодена, для него было бы весьма разумно использовать в таком месте, как Эдинбург, вымышленное имя, — объяснил мне Роджер Уэйкфилд. — Особенно для него — ведь он, что ни говори, являлся осужденным изменником. И похоже, что это вошло у него в привычку, — добавил он, бросая критический взгляд на рукопись направленной против пошлин статьи. — По понятиям того времени, это чертовски смахивает на призыв к бунту. — Да, это похоже на Джейми, — сухо сказала я, но сердце при виде этих каракулей, складывавшихся в резкие фразы, екнуло. Я коснулась маленького твердого прямоугольника в кармане моей юбки, гадая, сколько еще до Эдинбурга. Погода стояла не по сезону хорошая. Даже мелкий дождик, не более чем досадная помеха в пути, моросил лишь изредка, и мы завершили свое путешествие менее чем за два дня, останавливаясь четыре раза для смены лошадей и чтобы перекусить в почтовых трактирах. Наконец дилижанс въехал во двор позади трактира «Белая лошадь» недалеко от главной улицы Эдинбурга, носящей название Королевская Миля. Пассажиры выбрались на жидкий солнечный свет, как только что вылyпившиеся бабочки с помятыми крылышками, и стали расправлять затекшие от долгого сидения члены. После полумрака дилижанса даже облачный серый свет Эдинбурга казался ослепляющим. Я так долго сидела без движения, что ноги онемели, однако это не помешало мне попытаться уйти с внутреннего двора, пока мои бывшие попутчики были заняты извлечением своего багажа. Но, увы мне не повезло. Мистер Уоллес нагнал меня. — Миссис Фрэзер! — позвал он. — Могу ли я иметь удовольствие проводить вас до места назначения? Вам ведь наверняка понадобится помощь, чтобы забрать багаж. Он оглянулся через плечо в сторону дилижанса, туда, где конюхи постоялого двора без разбору выдавали сумки и чемоданы дожидавшимся пассажирам под аккомпанемент гомона и невнятных восклицаний. — Э–э… — замялась я. — Спасибо, но я… э–э… я оставлю мой багаж на попечение трактирщика. Мой… мой… — Я лихорадочно поискала слово. — Слуга моего мужа заберет его позднее. Пухлое лицо стряпчего слегка вытянулось при слове «муж», но он справился с разочарованием, галантно взял мою руку и наклонился над ней. — Я понимаю. Могу я тогда выразить свою глубокую благодарность за удовольствие от путешествия в вашем обществе, миссис Фрэзер? И может быть, мы еще встретимся. Он выпрямился, оглядев обтекавшую нас толпу. — А ваш муж встретит вас? Я бы с удовольствием с ним познакомился. Хотя проявленный мистером Уоллесом интерес, несомненно, льстил, это уже начинало надоедать. — Нет, мы с ним встретимся позже, — сказала я. — Очень приятно было с вами познакомиться, мистер Уоллес. Надеюсь, что когда–нибудь мы еще увидимся. Я энергично пожала мистеру Уоллесу руку, смутив его так, что он откланялся и начал бочком пробираться сквозь толчею пассажиров, конюхов и разносчиков. Побоявшись задерживаться у каретного двора (вдруг он все–таки за мной увяжется?), я повернулась и устремилась вверх по склону Королевской Мили, двигаясь настолько быстро, насколько позволяли пышные юбки, лавируя и проталкиваясь сквозь толпу. К счастью, дилижанс прибыл в город в рыночный день, народу было — не пробиться, и очень скоро меня должны были потерять из виду. Запыхавшись, словно давший деру карманник, я остановилась отдышаться на полпути вверх, присев на обод общественного фонтана. Я была здесь. Действительно здесь. Позади, выше по склону, высился во всем своем великолепии Эдинбургский замок, а впереди, ниже, красовался дворец Холируд. В последний раз, когда я стояла у этого фонтана, Красавчик принц Чарли обращался к собравшимся гражданам Эдинбурга, стараясь воодушевить их самим фактом своего августейшего присутствия. Тогда он ловко перескочил с обода к резному центральному фиалу фонтана. Стоя одной ногой в чаше и держась для равновесия за фонтанирующую голову, он громко выкрикнул: «На Англию!» Толпа взревела, воодушевленная этим проявлением юношеского энтузиазма и атлетической ловкости. Я бы тоже впечатлилась, но вдруг заметила, что воду в фонтане удивительно своевременно отключили — видимо, этот театральный жест был спланирован заранее. Интересно, где сейчас Чарли? После Куллодена он вернулся в Италию и, наверное, стал вести там жизнь, обычную для особы королевской крови, пребывающей в постоянном изгнании. Чем он занимался, я не знала, да это меня и не интересовало. Он ушел со страниц истории и из моей жизни, оставив за собой только руины и пепелища. Собственно говоря, я и прибыла посмотреть, что еще можно спасти. Меня мучил голод. Последний раз мне довелось перекусить на почтовой станции в Дундаффе, где подавали кашу и вареную баранину. Правда, у меня в кармане остался последний сэндвич, но мне не хотелось есть его в дилижансе под любопытными взглядами попутчиков. Теперь я вытащила его и бережно развернула. Белый хлеб с арахисовым маслом и желе не больно годился для хранения: сэндвич пропитался желе, сплющился, но при всем своем неказистом виде на вкус показался мне восхитительным. Я ела его неторопливо, наслаждаясь насыщенным, маслянистым вкусом арахисового масла. Сколько раз случалось мне по утрам намазывать арахисовое масло на хлеб, делая сэндвичи для школьных завтраков Брианне? Решительно отбросив эту мысль, я встала и, чтобы отвлечься, принялась рассматривать прохожих. Надо сказать, шотландцы восемнадцатого века несколько отличались от своих потомков из века двадцатого: и мужчины, и женщины были в среднем ниже ростом, а внешность многих из них свидетельствовала о плохом питании. Но мне они все равно казались близкими и знакомыми — даже уличный гомон говорил о том, что здесь живут шотландцы и англичане, произношение которых сильно отличалось от гнусавого выговора жителей Бостона. Меня охватило удивительное чувство возвращения домой. Я проглотила последний насыщенный нежный кусочек своей прежней жизни, смяла обертку в руке и огляделась. В мою сторону никто не смотрел — можно было уронить обертку на землю, что я и сделала. Она прокатилась несколько дюймов по мостовой то сморщиваясь, то раскрываясь, как живая, а потом этот маленький прозрачный обрывок был подхвачен ветерком и запорхал по серым камням, как облетевший листок. Обертку затянуло под колеса проезжавшей мимо подводы; она сверкнула отраженным светом и исчезла, так что никто из прохожих ничего не заметил. Я невольно задумалась о том, не окажется ли мое появление в чужом времени столь же ничтожным по своему значению. «Хватит дергаться, Бошан. Пора двигаться дальше», — сказала я себе и, глубоко вздохнув, поднялась. — Прошу прощения… — Я схватила за рукав проходившего мимо мальчишку из пекарни. — Я ищу печатника, некоего мистера Малкольма, Александра Малкольма. Слова эти были произнесены со смешанным чувством возбуждения и страха. А что, если такой печатни в Эдинбурге нет и в помине? Мальчишка наморщил лоб, потом его лицо просветлело. — О да, мэм. Вот туда, вперед и налево. Тупик Карфакс. Кивнув на прощание, он перехватил покрепче свою ношу и нырнул в текущую по улице толпу. Карфакс, вот как. Я протиснулась в толпу, держась поближе к зданиям, чтобы не попасть под помои, которые порой выливали на улицу из верхних окон. В Эдинбурге проживало несколько тысяч человек, и отходы их жизнедеятельности скапливались в сточных канавах по сторонам мощеных улиц. К счастью, город был расположен на склонах холмов, да и частые дожди вымывали нечистоты, спасая Эдинбург от заразы. Низкий темный проход, что вел в тупик Карфакс, зиял как раз впереди, по ту сторону Королевской Мили. Увидев его, я замерла на месте, сердце билось так сильно, что, вздумай кто–то прислушаться, его можно было услышать на расстоянии ярда. Дождя не было, но он явно собирался: из–за повышенной влажности воздуха мои волосы закручивались в кудряшки. Я убрала их со лба, стараясь привести свою голову в порядок, насколько это было возможно без зеркала, но тут увидела впереди большое застекленное окно и поспешила к нему. Стекло запотело, однако я смогла разглядеть в нем свое смутное отражение. Лицо раскраснелось, глаза были широко раскрыты, но в остальном все выглядело сносно — не считая волос. Они торчали во все стороны, выбиваясь из–под заколок, словно извивающиеся змеи, обрамлявшие голову Медузы. Я раздраженно стряхнула заколки и начала укладывать свои непокорные кудри. Внутри, в лавке, перед прилавком находилась женщина, а с ней трое маленьких детей. Краем глаза я наблюдала за тем, как она, оторвавшись от выбора товара, что–то раздраженно им крикнула и даже шлепнула ридикюлем среднего мальчугана, который мутил воду в стоявшем на полу ведре несколькими стеблями свежего аниса. Это была аптека; бросив взгляд вверх, я увидела над дверью имя «Хью» и ощутила волнение узнавания. В короткий период проживания в Эдинбурге я покупала здесь целебные травы. С тех пор убранство витрины украсилось большой банкой с раствором, в которой находилось что–то человекоподобное. То ли свиной эмбрион, то ли новорожденный бабуин: мордочка была прижата к стеклу, и эта деформация придавала существу злобный, плотоядный вид.
«Что ж, по крайней мере, я выгляжу лучше тебя!» — такой была моя следующая мысль. «И лучше, чем та женщина внутри», — подумала я о покупательнице, которая, подобрав все, что ей было нужно, теперь, не переставая хмуриться, укладывала покупки в сумку. У женщины было одутловатое лицо горожанки, с глубокими морщинами и резкими складками, проходившими от носа ко рту. — Выдрать тебя мало, негодник, — выговаривала она сынишке, когда все они вышли из лавки. — Разве я не велела тебе держать лапы в карманах и ничего не трогать? Поддавшись неожиданному порыву любопытства, я шагнула вперед, прервав материнские назидания: — Прошу прощения… — Да? Женщина недоуменно взглянула на меня. Вблизи она выглядела еще более старой. Уголки рта опущены, губы поджаты, наверняка из–за отсутствующих зубов. — Я не могла не восхититься вашими детьми, — сказала я, изобразив восторг, насколько это было возможно без предварительной подготовки, и одаряя их сияющей улыбкой, — Какие славные крошки! Скажите, сколько им лет? У нее отвисла челюсть, подтвердив отсутствие нескольких зубов. Растерянно глядя на меня, женщина моргнула. — О, это весьма любезно с вашей стороны, мэм. Э–э… Мэйзри уже десять, — Она кивнула на старшую девочку, утиравшую в этот момент нос рукавом, — Джою восемь — а ну вынь палец из носа, безобразник! А малышке Полли, — младшую девочку мать горделиво погладила по головке, — в мае исполнилось шесть. — Правда? — Я уставилась на собеседницу, притворившись изумленной. — Но вы выглядите слишком молодой для того, чтобы иметь детей такого возраста. Должно быть, замуж вы вышли совсем девочкой. Она приосанилась и расплылась в довольной улыбке. — О нет! Вовсе не такой юной, куда там. Когда родилась Мэйзри, мне было девятнадцать. — Поразительно, — сказала я, не покривив душой, после чего протянула каждому из детишек по пенни, каковые они приняли с благодарным лепетом. — Всего вам доброго, и поздравляю вас с прекрасной семьей. На прощание я улыбнулась и помахала рукой. Итак, она родила старшую дочь в девятнадцать, и раз Мэйзри сейчас десять, значит, ей двадцать девять. А я благодаря хорошему питанию, гигиене и уходу за зубами, а также тому, что не измотана бесконечными беременностями и тяжелым физическим трудом, выгляжу гораздо моложе ее. Я сделала глубокий вдох, пригладила волосы и ступила в тени тупика Карфакс. Это был кривой тупичок, сплошь застроенный доходными домами и лавками, но мне было не до них, ибо первым, что я увидела, оказалась аккуратная белая табличка над дверью. «А. Малкольм, печатник и книгопродавец» — значилось на ней, а ниже: «Книги, визитные карточки, плакаты, письма и другое». Я протянула руку и коснулась черных букв имени. А. Малкольм. Александр Малкольм. Джеймс Малкольм Маккензи Фрэзер. Может быть. Поняв, что еще минута — и моя храбрость растает, как туман, я распахнула дверь и вошла. Через помещение тянулся широкий прилавок с отброшенной откидной доской. С одной стороны находилась полка, уставленная лотками со шрифтами. Всевозможные плакаты и объявления, наверняка образцы, были сложены у противоположной стены. Дверь в заднюю комнату была открыта, позволяя увидеть громоздкую угловатую раму печатного пресса. Над ним, спиной ко мне, склонился Джейми. — Это ты, Джорджи? — спросил он, не оборачиваясь. Одетый в штаны и рубашку, Джейми держал в руках какой–то инструмент, которым ковырялся во внутренностях печатного станка. — Что–то ты не торопишься. Ты принес… — Это не Джорджи. — Мой голос прозвучал выше обычного. — Это я, Клэр. Он выпрямился очень медленно. У него были длинные волосы, густой хвост каштановых волос, в которых проблескивали медные искорки. Я успела заметить, что они аккуратно перевязаны зеленой ленточкой. Джейми обернулся и молча уставился на меня. Дрожь пробежала по мускулистому горлу, он сглотнул, но не проронил ни слова. Я увидела все то же широкое добродушное лицо, темно–голубые, чуть раскосые глаза, плоские скулы викинга, а кончики губ, как всегда, немного изгибались, словно в улыбке. Конечно, морщинки вокруг рта и глаз стали глубже, да и нос несколько изменился. Прямая переносица слегка уплотнилась близ основания, что свидетельствовало о давнем, залеченном переломе. Мне подумалось, что это придает его облику некую свирепость, но зато снимает прежнюю настороженную сдержанность и, по сути, добавляет грубоватого очарования. Я прошла через откидной проем прилавка и, наткнувшись на его немигающий взгляд, прокашлялась. — Когда ты сломал нос? Уголки широкого рта слегка приподнялись. — Месяца три после того, как я видел тебя в последний раз, англичаночка.(**ошибка в переводе: Верно: -- спустя где-то три минуты после того, как я видел тебя в последний раз) Это слово было произнесено неуверенно и прозвучало почти как вопрос. Нас разделяло расстояние не более фута. Я нерешительно дотронулась до крохотной линии перелома, там, где кость выдавалась под загорелой, бронзовой кожей. Он отпрянул, словно от удара током, и лицо его дрогнуло. — Ты настоящая, — прошептал Джейми. Мне казалось, что он побледнел, как только меня увидел, но нет, лишь теперь вся краска действительно схлынула с его лица, глаза закатились, и он тяжело осел в ворох бумаг, слетевших с печатного станка. У меня мелькнула мысль, что для такого крупного мужчины это довольно изящное приземление. То был всего лишь обморок, и стоило мне опуститься рядом с ним на колени и развязать шейный платок, как его ресницы слабо затрепетали. Сомнений у меня больше не оставалось, но я непроизвольно расстегнула полотняную рубаху и, конечно, увидела его на прежнем месте. Маленький треугольный шрам прямо над ключицей, оставленный ножом Джонатана Рэндолла, эсквайра, капитана восьмого драгунского полка его величества. Постепенно его лицо розовело. Я села на пол, скрестив ноги, и положила голову Джейми себе на колени, запустив руку в густые, мягкие волосы. Он открыл глаза. — Так плохо, да? — с улыбкой произнесла я те самые слова, которые он сказал мне двадцать с лишним лет назад, в день нашей свадьбы, держа мою голову у себя на коленях. — Хуже не бывает, англичаночка, — ответил он, и его губы сложились в неуверенную улыбку. Джейми рывком сел и, не отрывая от меня глаз, повторил: — Боже праведный, ты настоящая! — Ты тоже. — Я подняла голову и взглянула на него. — Я думала, что ты умер. Мне хотелось сказать это непринужденно, но голос подвел. Слезы заструились по щекам, пропитывая грубую ткань его рубашки, когда он крепко прижал меня к себе. Меня так трясло, что я не сразу поняла, что его тоже трясет, и по той же самой причине так и не узнала, сколько же времени мы провели на пыльном полу, плача в объятиях друг друга, изливая в слезах тоску двадцатилетней разлуки. Он запустил пальцы в мои волосы, освобождая их от заколок. Заколки градом посыпались на пол, волосы волной упали на плечи. Сама я изо всех сил сжимала его запястья, впившись ногтями в полотно рубахи так, словно стоило мне разжать пальцы — и Джейми исчезнет. Потом, видимо охваченный таким же страхом, он вдруг схватил меня за плечи, отстранил, отчаянно всматриваясь в мое лицо, коснулся его рукой и стал обводить пальцами контуры, не обращая внимания на слезы и мокрый нос. Наконец я шмыгнула так громко, что это, по–видимому, привело его в чувство, ибо он отпустил меня, торопливо нашарил в рукаве носовой платок и неловко вытер им сначала мое, а потом и свое лицо. — Дай сюда. Я выхватила у него платок, высморкалась, отдала ему, а когда он тоже высморкался, издав трубный звук, хихикнула от избытка чувств. Он улыбнулся и утер слезы костяшками пальцев, не в состоянии оторвать от меня глаз. Неожиданно я почувствовала, что не могу не прикасаться к нему, бросилась, обхватила, сжала изо всех сил и пришла в себя, только ощутив на своей спине его сильные руки и услышав, как он снова и снова повторяет мое имя. Наконец я отпустила его и села, слегка отстранившись. Джейми между тем хмуро уставился на пол между своими ногами. — Ты что–то потерял? — удивленно спросила я. Он поднял глаза и улыбнулся чуть смущенно. — Я боялся, что совсем потерял голову и обмочился, но нет, все в порядке. Я просто сел на кувшин с элем. И точно: под ним медленно растекалась лужица ароматной коричневой жидкости. Я вскрикнула, вскочила на ноги и помогла подняться ему. После тщетных попыток оценить нанесенный ущерб он пожал плечами и расстегнул свои штаны, спустил плотную ткань вниз по бедрам, но вдруг остановился и, взглянув на меня, слегка покраснел. — Все в порядке, — сказала я, чувствуя, как густая краска заливает и мои щеки. — Мы ведь женаты. — При этих словах у меня перехватило дыхание, и я непроизвольно опустила глаза. — По крайней мере, я так думаю. Джейми долго молча смотрел на меня, а потом его широкий рот тронула улыбка. — Ну да, конечно. Он сбросил намоченные пивом штаны и шагнул ко мне. Я протянула руку, чтобы остановить и одновременно, чтобы прилечь его. Больше всего на свете мне хотелось коснуться его, но непонятно почему мной овладела робость. Как мы начнем все заново после столь долгой разлуки? Похоже, его тоже одолевали робость и смущение, порожденные теми же смешанными чувствами. Остановившись в нескольких дюймах от меня, Джейми взял мою руку, чуть помедлив, склонился над ней и легко провел губами по костяшкам. Его пальцы коснулись серебряного кольца, дрогнули и остановились, сжав полоску металла. — Я никогда его не снимала, — вырвалось у меня, потому что мне вдруг показалось очень важным, чтобы он это знал. Джейми слегка сжал мою руку, но не выпустил. — Я хочу… Он умолк, все еще не выпуская моей руки. Его пальцы вновь нашли серебряное кольцо и задержались на нем. — Я очень хочу поцеловать тебя, — тихо сказал он. — Можно? Сдержать подступившие слезы было невозможно. Глаза оказались переполнены ими, и я ощутила, как они, крупные и горячие, потекли по моим щекам. — Да, — прошептала я. Он медленно привлек меня к себе, держа наши соединенные руки под своей грудью. — Я не делал этого очень давно, — сказал Джейми. Я увидела, как надежда и страх затемнили голубизну его глаз, приняла этот дар и отдала ему обратно, прошептав: — Я тоже. С удивительной нежностью взяв мое лицо в ладони, он припал губами к моим губам. Я не вполне знала, чего ожидаю. Повторения неистовой страсти, которая сопровождала наше последнее расставание? Я очень часто проживала в памяти бесконечные часы нашего почти дикого взаимного обладания в темноте супружеской спальни. То, к чему меня тянуло с такой силой, что я часто просыпалась в поту, дрожа от неутоленного желания. Но за столь долгий срок мы не могли не отдалиться друг от друга, и теперь, хотя оба стремились к единению, наши первые прикосновения были медленными, нерешительными, словно каждый молчаливыми губами искал, просил, давал и обретал желанное. Мои глаза были закрыты, и я знала, что глаза Джейми тоже закрыты. Мы просто боялись смотреть друг на друга. Не поднимая головы, он начал слегка поглаживать меня, ощупывая сквозь одежду, заново знакомясь с рельефом моего тела. Наконец его рука спустилась по моему предплечью и поймала правую кисть. Пальцы пробежались по моей руке, снова нашли кольцо и обхватили это витое серебро с горским узором, затершимся от долгого ношения, но все еще отчетливо различимым. — Я видел тебя так много раз, — звучал в моем ухе его теплый шепот. — Ты так часто являлась мне. Порой, когда мне снились сны. Когда я лежал в лихорадке. Когда меня одолевали страх и одиночество и я знал, что должен умереть. Когда я нуждался в тебе, я всегда видел тебя, ты улыбалась, твои волосы вились вокруг твоего лица. Но ты никогда не заговаривала. И ты никогда не касалась меня. — Я могу коснуться тебя теперь. Я потянулась и нежно провела рукой по его виску, уху, щеке, которые были у меня на виду. Потом моя рука двинулась к затылку, забираясь под густые бронзовые волосы, и, когда он наконец поднял голову и взял мое лицо в свои ладони, в его темно–голубых глазах сияла любовь. — Не бойся, — тихо сказал он. — Теперь нас двое. Наверное, мы простояли бы там вечно, глядя друг на друга, если бы не звякнул дверной колокольчик. Я отпустила Джейми и, резко обернувшись, увидела маленького жилистого человека с грубыми темными волосами, стоявшего в дверях с пакетом в руке и с разинутым ртом. — О, наконец–то ты явился, Джорджи! Что тебя задержало? — спросил Джейми. Джорджи промолчал, продолжая таращиться на хозяина, стоявшего посреди мастерской в одной рубахе, с голыми ногами, тогда как его штаны, чулки и башмаки валялись на полу, а в его объятиях пребывала женщина в измятой одежде и с распущенными волосами — то есть я. Узкое лицо Джорджи нахмурилось, выражая неприкрытое осуждение. — Я ухожу, — произнес он с насыщенным акцентом западных гор. — Печатание — это одно, тут я с вами заодно и мы мыслим одинаково, но я принадлежу к свободной церкви [8] , как мой отец до меня и мой дед до него. Работать на паписта — это одно, монеты Папы, что ни говори, не хуже любых других, но работать на безнравственного паписта — это другое. Оно, конечно, это ваше дело, как распорядиться своей душой, но если дошло до оргий в мастерской, то это уж слишком — таково мое мнение. Поэтому я ухожу. Он положил пакет точно в центр прилавка, развернулся на каблуках и направился к двери. Снаружи, с башни Толбут, донесся бой городских часов, и Джорджи, задержавшись в дверях, бросил на нас очередной исполненный негодования взгляд. — А ведь еще даже не полдень! — патетически произнес он, и дверь за ним захлопнулась. Несколько мгновений Джейми смотрел ему вслед, а потом снова медленно опустился на пол и расхохотался так, что к глазам подступили слезы. — А ведь еще даже не полдень! — повторил он, утирая слезы со щек. — Ох, Джорджи, Джорджи! Джейми раскачивался взад–вперед, обхватив колени руками. Я и сама не удержалась от смеха, хотя и была несколько обеспокоена. — Чего бы мне совсем не хотелось, так это доставлять тебе неприятности, — сказала я. — Он еще вернется? Джейми шмыгнул носом и небрежно вытер лицо краем рубашки. — Да, надо думать. Он живет как раз напротив, в переулке Уикем. Я схожу к нему и… и объясню, — сказал он, посмотрел на меня и добавил: — Правда, Господь знает как! С минуту казалось, что он вот–вот рассмеется снова, однако ему удалось справиться с этим порывом и встать. — У тебя найдутся еще штаны? — спросила я, взяв брошенные штаны и разложив их на прилавке для просушки. — Ну да, есть наверху. Подожди, я сейчас. Джейми запустил длинную руку в ящик под стойкой, извлек аккуратную табличку с надписью «Вышел», повесил ее снаружи на дверь и, задвинув засов, повернулся ко мне. — Ты поднимешься со мной наверх? — спросил он, согнув руку в приглашающем жесте, и в его глазах блеснула лукавая искорка. — Если не считаешь это безнравственным. — Почему бы и нет? — откликнулась я. Смех искрился в моей крови, играя, словно шампанское. — Мы ведь женаты! Верхний этаж был поделен лестничной площадкой на две комнаты, а прямо от площадки отходил маленький чуланчик. Задняя комната служила кладовкой для хранения всякой всячины, связанной с печатным делом. Дверь была распахнута, и я увидела деревянные ящики, наполненные книгами, связки памфлетов, аккуратно перевязанные бечевкой, бочонки со спиртом и порошковыми чернилами, а также кучу старинного на вид оборудования, каковое я сочла запасными частями печатного пресса. Передняя комната по скудности обстановки походила на монашескую келью — там были комод с глиняным подсвечником, умывальник, табурет и узкая койка, при виде которой я облегченно вздохнула, только сейчас поняв, что до сих пор сдерживала дыхание. Судя по виду этой похожей на походную кровати, он спал один.
Беглый осмотр подтвердил, что в комнате не было никаких признаков присутствия женщины, и сердце мое снова забилось в нормальном ритме. Очевидно, что здесь никто не жил, кроме Джейми. Он отодвинул занавеску, отгораживавшую угол комнаты, и стал, виден ряд крючков, на которых висели всего пара рубашек, камзол, длинный жилет скромного серого цвета и штаны, за которыми мы и явились. Заправляя рубашку в штаны, Джейми стоял ко мне спиной, и я заметила напряженность в линии его плеч, да и сама ощущала некоторую скованность. Удивляться не приходилось: эта встреча стала потрясением для нас обоих, и прошло слишком мало времени, чтобы мы успели справиться с робостью и смущением. Джейми повернулся ко мне. Его лицо все еще хранило следы истерического смеха и слез. Не сомневаюсь, что мое тоже. — Очень рад видеть тебя снова, Клэр, — нежно произнес Джейми. — Я думал, что никогда… ну… Он слегка передернул плечами, как будто полотняная рубашка вдруг стала ему тесна, и посмотрел на меня в упор. — Ребенок? — прозвучал вопрос. Все, что чувствовал Джейми, ясно отражалось на его лице: надежда, отчаянный страх и попытка скрыть и то и другое. Я улыбнулась ему и протянула руку. — Подойди сюда. Я долго думала о том, что захватить с собой, если мое путешествие сквозь камни удастся. Учитывая предыдущее столкновение с обвинениями в колдовстве, мною была проявлена максимальная осторожность, но одну вещь я просто не могла не взять с собой, невзирая на нежелательные последствия, попадись она на глаза не тому человеку. Усадив Джейми рядом с собой на койку, я выудила из кармана маленький прямоугольный пакет, старательно сложенный мною в Бостоне, развернула водонепроницаемую обертку и сунула содержимое ему в руки. — Вот, смотри. Он взял их у меня осторожно, как человек, имеющий дело с неизвестной и, возможно, опасной субстанцией, и его большие руки словно бы заключили фотографии в живую оберегающую рамку. В обрамлении его пальцев красовалось круглое личико новорожденной Брианны: крохотные кулачки лежат поверх одеяльца, раскосые глазки закрыты от утомления новообретенным существованием, маленький ротик приоткрыт во сне. Я подняла глаза на его потрясенное лицо. Он держал снимки близко к груди, не двигаясь, широко раскрыв глаза, и вид у него был такой, будто его поразила в сердце стрела из арбалета, — да так оно, похоже, и было. — Твоя дочь посылает тебе это, — сказала я, повернула его лицо к себе и нежно поцеловала в губы. Поцелуй вывел его из транса — он моргнул, и лицо снова ожило. — Моя… она… — Его голос осип от волнения. — Дочь. Моя дочь. Она… знает? — Знает. Посмотри на остальные. Я взяла первую фотографию из его ладоней, открыв снимок Брианны, основательно перемазанной сахарной глазурью от первого подаренного ей на день рождения торта. Демонстрируя в торжествующей улыбке все четыре зуба, она воинственно размахивала над головой зайцем. У Джейми вырвался легкий непонятный звук, и его пальцы разжались. Я подхватила маленькую пачку фотографий и стала давать ему по одной. Двухлетняя Брианна, пампушечка в зимнем комбинезончике: круглые раскрасневшиеся щечки, тонкие прядки, выбившиеся из–под капюшона. Бри в четыре года — профессиональный глянцевый снимок. Девочка сидит, закинув лодыжку одной ноги на колено другой, спокойно и горделиво улыбаясь фотографу. А вот гордая пятилетняя обладательница первой коробки для завтрака, дожидающаяся автобуса, который отвезет ее в детский садик. — Представляешь, она ни за что не хотела, чтобы я сопровождала ее: «поеду одна», и все тут. Она очень храбрая, ничего не боится… Задыхаясь от волнения, я объясняла, растолковывала, показывала фотографии, которые одна за другой выпадали из его рук и соскальзывали на пол, когда он хватался за очередной снимок. — О господи! — воскликнул Джейми, увидев фотографию, на которой десятилетняя Бри сидела на полу в кухне, обняв Смоуки, громадного ньюфаундленда. Это была цветная фотография, и волосы дочери отливали мерцающей медью на фоне лоснящейся черной шерсти пса. Его руки так сильно тряслись, что он не мог удержать снимки, и оставшиеся мне пришлось показывать ему самой. Подросшая Бри, со смехом взирающая на связку пойманных ею рыбин, или она же, запечатленная в момент раздумья, загорелая и взлохмаченная, опирающаяся на рукоять топора, которым колола поленья для растопки. Я подбирала снимки так, чтобы они отражали разнообразие ее настроений, но лицо везде было одним и тем же: длинный нос и широкий рот, высокие, широкие, плоские, как у викинга, скулы и чуть раскосые глаза. То была более утонченная версия ее отца, человека, который сидел на койке рядом со мной, беззвучно шевеля губами и не замечая катившихся по щекам слез. Джейми простер руку над фотографиями, лишь слегка касаясь глянцевых поверхностей дрожащими пальцами, повернулся и медленно, с невероятным изяществом падающего высокого дерева подался ко мне и уткнулся лицом в плечо, сотрясаясь от беззвучных рыданий. Я прижала его к своей груди, крепко обняв широкие трясущиеся плечи, и мои слезы падали на его волосы, оставляя маленькие темные пятна на рыжей гриве. Прижимаясь щекой к его макушке, я тихо приговаривала что–то бессвязное, как будто он был Брианной. Про себя я подумала, что это сродни хирургической операции — больно, но необходимо. — Как ее зовут? Джейми, наконец, поднял лицо, вытер нос тыльной стороной ладони и бережно, будто они могли рассыпаться от его прикосновения, поднял снимки. — Как ты ее назвала? — Брианна, — гордо ответила я. — Брианна? — повторил он и нахмурился. — Какое ужасное имя для юной девушки! Я отпрянула, словно от удара. — Вовсе оно не ужасное! Это красивое имя, и, кроме того, ты сам велел мне назвать ее так! Почему это вдруг оно ужасное? Он заморгал. — Я велел тебе назвать ее так? — Ну конечно! Когда мы… когда мы… в последний раз, когда я видела тебя… в нашу последнюю встречу… Я плотно сжала губы, чтобы не расплакаться снова, но быстро совладала с собой и добавила: — Ты велел мне назвать ребенка в честь твоего отца. Его ведь звали Брайан — Бриан, верно? — Ох, ну да. — На его лице проступала улыбка. — Ты права, было такое. Правда, я–то думал, что родится мальчик. — И ты жалеешь, что она не мальчик? Я бросила на него сердитый взгляд, и начала было собирать разбросанные фотографии, но он удержал меня за запястья. — Нет, — сказал он, — Нет, я не жалею. Конечно, нет! — Его губы слегка дернулись. — Но не стану отрицать, что она явилась для меня чертовским потрясением. Как и ты, англичаночка. Несколько мгновений я сидела неподвижно, глядя на него. Казалось бы, у меня имелся не один месяц, чтобы ко всему подготовиться, но это ни в коей мере не избавило от слабости в коленях и ощущения скрученного в узел желудка. Джейми же был, застигнут моим появлением врасплох, и разумеется, ошарашен — удивляться тут нечему. На его месте у любого бы голова пошла кругом. — Ты сожалеешь, что я появилась? — вырвалось у меня. — Ты… ты хочешь, чтобы я ушла? Его руки сжали мои плечи так сильно, что я пискнула. Поняв, что он причинил мне боль, Джейми чуть ослабил хватку, но не выпустил меня из своих крепких объятий. Похоже, мое предположение поразило его настолько, что он побледнел и смог заговорить лишь после того, как сделал шумный, глубокий вдох. — Нет. — Его ответ прозвучал почти спокойно. — Нет, ничего такого я не хочу. Это было сказано твердо и решительно. Завладев моей рукой, он собрал с пола фотографии, положил себе на колени и уставился на них, склонив голову, так что его лица не было видно. — Брианна, — тихо произнес он. — Ты неправильно произносишь это имя, англичаночка. Надо говорить Брина. Джейми произнес то же имя на горский лад, так что первый слог был, подчеркнут, а второй едва произнесен. Брина. — Брина? — переспросила я. Он кивнул, не отрывая глаз от снимков. — Ага, хотя можно и по–твоему — Брианна. Это красивое имя. — Рада, что оно тебе нравится, — сказала я. Джейми поднял глаза и встретился со мной взглядом, в уголках его губ притаилась улыбка. — Расскажи мне о ней. Его указательный палец обводил пухленькие черты малышки в зимнем комбинезоне. — Какой она была совсем малюткой? Какое первое слово произнесла, когда научилась говорить? Его рука привлекла меня ближе, и я примостилась рядом с ним. Он был большой, основательный, и от него пахло чистым полотном и чернилами — это не считая теплого мужского запаха, возбуждающе знакомого. — «Собака», — сказала я. — Это было первое ее слово. Второе было «Нет!». Он расплылся в улыбке. — Ага, это они усваивают быстрее всего. Значит, она любит собак? — Он разложил снимки веером, как карты, ища фотографию со Смоуки. — Какой чудесный пес рядом с ней! Что это за порода? — Ньюфаундленд, — Я быстро перебрала карточки. — Вот еще один снимок, где она со щенком, которого подарил ей один из моих друзей. Смутный серый дневной свет начал тускнеть, и по крыше уже некоторое время барабанил дождь, прежде чем наш разговор был прерван яростным утробным урчанием, донесшимся из–под отороченного кружевами лифа моего платья от Джессики Гуттенберг. После того как я умяла последний сэндвич с арахисовым маслом, прошло уже немало времени. — Проголодалась, англичаночка? — спросил Джейми, совсем некстати, по моему мнению. — Вообще–то да, раз уж ты заговорил об этом. Ты по–прежнему хранишь съестные припасы в верхнем ящике? Когда мы только что поженились, я обзавелась привычкой держать небольшие порции съестного под рукой, и в верхнем ящике комода у нас обычно хранились булочки, маленькие пирожки и кусочки сыра. Он рассмеялся и потянулся. — Ага, как и прежде. Правда, сейчас там мало чего найдется, разве что пара черствых лепешек. Давай лучше я тебя отведу в таверну и… Радость, которой светилось его лицо, когда он разглядывал фотографии Брианны, неожиданно сменилась тревогой. Он бросил быстрый взгляд на окно, за которым мягкий багрянистый цвет начал заменяться бледно–серым, и тревога ощутимо усилилась. — Таверна! Господи! Я и позабыл про мистера Уиллоби! Он вскочил на ноги и, порывшись, достал пару свежих чулок, прежде чем я успела что–нибудь сказать. Подойдя с чулками в одной руке и парой лепешек в другой, он кинул лепешки мне на колени и, усевшись на табурет, торопливо натянул чулки. — Кто такой этот мистер Уиллоби? Я вгрызлась в лепешку, рассыпая крошки. — Проклятье! — сказал он скорее себе, чем мне. — Я обещал встретиться с ним в полдень, но это совершенно вылетело у меня из головы! Сейчас, должно быть, уже часа четыре! — Да. Совсем недавно я слышала бой курантов. — Проклятье! — повторил Джейми. Всунув ноги в туфли с оловянными пряжками, он поднялся, сорвал с крючка камзол и рванулся к выходу, но у двери задержался. — Ты пойдешь со мной? — с беспокойством спросил он. — Меня не остановили бы и дикие кони, — заверила я, облизала пальцы, встала и накинула плащ.
Оutlander является собственностью телеканала Starz и Sony Entertainment Television. Все текстовые, графические и мультимедийные материалы,
размещённые на сайте, принадлежат их авторам и демонстрируются исключительно в ознакомительных целях.
Оригинальные материалы являются собственностью сайта, любое их использование за пределами сайта только с разрешения администрации.
Дизайн разработан Стефани, Darcy, Совёнок.
Запрещено копирование элементов дизайна!