ДЖОН КОРИЦА ВЗВАЛИЛ седельные сумки на спину кобылы Уильяма, затем прищуренными глазами внимательно осмотрел животное, попробовал поднять переднюю ногу, попытался затянуть подпругу (но вместо этого лишь ослабил её), в целом только раздражая лошадь. Корица испытывал некоторое смущение после того, как его спасли от службы в военном флоте Сан-Доминго^[1], и теперь изо всех сил старался не причинять никому каких-либо неудобств.

[1] Сан-Доминго – с 1659 по 1804 год – французская колония в западной части Карибского острова Эспаньола, на территории современного Гаити.

– Она послушная лошадь, но, скорее всего, лягнет тебя, если ты не перестанешь к ней приставать. 
Уильяма забавляла, но в то же время трогала неуклюжая заботливость Корицы. Он знал, что индеец хочет поехать с ним, – вероятно, сомневаясь в способностях Уильяма в одиночку вернуть Дотти, при этом случайно не попав в плен, на виселицу или под нож грабителя, – однако не настолько, чтобы покинуть Саванну до завершения его портрета.
– Всё будет хорошо, – прибавил Уильям, хлопая Корицу по плечу и наклоняясь, чтобы снова затянуть подпругу. – К тому времени, как я доберусь до Вирджинии, начнётся зима. Армии зимой не воюют. Я же служил в армии.
– Верно, imbécile (болван – фр.), – мягко ответил Корица. – Я знаю. Разве не ты до этого рассказывал мне, что именно тогда, когда ты был в армии, немецкий дезертир ударил тебя по голове и сбросил в овраг, где ты запросто мог погибнуть, если бы тебя не спас твой шотландский кузен, которого ты ненавидишь?
– Я не испытываю ненависти к Йену Мюррею, – с некоторой холодностью заметил Уильям. – Ведь я обязан ему жизнью.
– И за это ты его ненавидишь, – как ни в чем не бывало констатировал Корица, протягивая Уильяму свой лучший нож в расшитых бисером ножнах. – За это и за то, что хочешь его жену. И не говори мне, что всё будет хорошо. Я видел, в какие неприятности ты попадаешь, даже когда я рядом с тобой. Я буду каждый день ставить свечку Пресвятой Деве, пока ты не вернешься со своей кузиной.
– Merci beaucoup, большое спасибо, – с легким сарказмом произнёс Уильям. – Лучше побереги свои деньги. 
 Однако Корица правильно его понял и улыбнулся в ответ.
– Теплый плащ взять не забыл? И шерстяные подштанники, чтобы не отморозить яйца?
– Ты лучше за своими яйцами следи, – посоветовал ему Уильям, вставляя ногу в стремя. – Береги себя и слушайся мою сестру.
Корица широко распахнул глаза и перекрестился.
– По-твоему, я посмел бы поступить иначе? – изумился он. – Это страшная женщина. Красивая, – задумчиво прибавил он, – но большая и опасная. И кроме того, я хочу, чтобы портрет получился похожим на меня. Если я её разозлю...– Молодой человек закатил глаза и высунул язык из уголка рта.
Уильям рассмеялся и, сунув нож за пояс, похлопал по нему и взял поводья.
– Так тебе и надо, gonze (парень – фр.). Adieu! Прощай!
Корица покачал головой.
– Au revoir – до свидания, – серьезно поправил он. – Et bon voyage! И счастливого пути!

НЕ СЧИТАЯ НЕСКОЛЬКИХ ливней и одного дня, когда дождь шёл не переставая, погода стояла приличная, и дороги были неплохими. Но что касается армий …
Задача Уильяма состояла в том, чтобы найти Дотти и вернуть её домой. Никто не упоминал о её муже, который, судя по всему, по-прежнему считался беглым военнопленным. Конечно, Дензелл Хантер мог находиться рядом с Дотти в Вирджинии, но если его там не было … Уильям хорошо знал свою кузину – как и её мужа – и не сомневался, что, как только Дотти окажется в безопасности, Дензелл Хантер, скорее всего, присоединиться к Континентальной армии, верный своим личным убеждениям и воинскому долгу. Дядя Хэл показал ему официальные документы и рассказал всё, что было известно генералу Прево о дислокации как британских, так и американских войск. Приближалась зима, и все военные действия на севере практически прекратились. Сэр Генри Клинтон со времен Монмута скрывался в Нью-Йорке, а Джордж Вашингтон – согласно имеющимся у дядя донесениям, которые он считал довольно точными, – по-прежнему держал основную часть своих сил на зимних квартирах в Нью-Джерси.
Однако один из генералов Вашингтона – Линкольн, тот, кто руководил неудачной осадой Саванны, – отвёл свои войска на север и в настоящее время удерживал Чарльз-Таун, который собирался взять Клинтон.
– Итак, согласно последним данным, сэр Генри планировал перебросить примерно четырнадцать тысяч солдат вдоль побережья на юг, чтобы занять город, как только лягушатники д'Эстена уйдут из Нью-Йорка, но задержался, поскольку ему пришлось защищать Ньюпорт, так как французишки отправились туда. – Дядя Хэл пролистал небольшую стопку депеш, рассматривая их сквозь своё пенсне. – A затем эти чертовы лягушатники заявились сюда! Говоришь, тебе показалась, что ты видел самого Д'Эстена?
– Собственными глазами, – заверил Уильям дядю, который коротко фыркнул.
– И мы знаем, что после провала осады Линкольн ушёл отсюда и занял Чарльз-Таун, став своего рода камнем преткновения на пути Клинтона, – вставил лорд Джон.
– Поскольку приближается зима, сэру Генри, видимо, придётся отложить воплощение своих замыслов из-за непогоды – и небольших проблем, связанных с расквартированием его четырнадцатитысячного войска, на случай если Бенджамин Линкольн не согласится немедленно сдать Чарльз-Таун. Поэтому я понятия не имею, что может произойти, если ты поедешь через город – или в его окрестностях – но...
– Но было бы намного проще проехать напрямик через Чарльз-Таун, чем его огибать, – с улыбкой закончил Уильям. – Не волнуйся, дядя Хэл. Я постараюсь добраться до Вирджинии как можно быстрее.
Лицо дяди Хэла, омраченное усталостью и беспокойством, озарилось одной из тех его редких очаровательных улыбок, которые вселяли в окружающих уверенность в том, что всё будет хорошо, поскольку ничто в мире не сможет перед ним устоять.
– Я в этом уверен, Вилли, – с нежностью произнёс он. – Спасибо.
Поэтому Уильям отправился выполнять свою миссию с горячим сердцем, в крепких сапогах, на хорошей лошади и с кошельком, полным золота, поскольку дядя Хэл хотел быть уверенным, что он ни в чем не будет нуждаться, возвращая Доротею в отцовские объятия. Дядя ни словом не обмолвился о каком-либо участии Дензелла Хантера в этой операции, однако лорд Джон в конце концов его упомянул.
– Конечно, он квакер, – сказал Уильяму отец, когда они остались наедине, – но также и хирург континентальной армии. И беглый военнопленный – по его словам, он нарушил условия своего временного освобождения. Возможно, сейчас Хантер с армией Вашингтона, а это значит, что он, скорее всего, в Нью-Джерси. Если да, то брось его там к чертовой матери и немедленно привези Дотти сюда, что бы она тебе ни сказала – или сделала.
– Она же теперь квакерша? – заметил Уильям. – Она не должна прибегать к насилию.
Лорд Джон одарил его скептическим взглядом.
– Почему-то я сомневаюсь, что религиозных убеждений будет достаточно, чтобы преодолеть семейную склонность Доротеи к своеволию. Вспомни, кто её отец, черт побери.
– Мм, – уклончиво пробормотал Уильям. Ведь именно в эту минуту на него нахлынули вспоминания о том, как в прошлый раз, когда он сказал молодой женщине-квакерше – кстати, чёртовой сестре Дензелла Хантера! – что та не посмеет его ударить, она дала ему пощечину. Рейчел также назвала Уильяма петухом, что весьма его возмутило.
Во время обсуждения плана спасения Дотти Уильям не слишком задумывался о Дензелле, но, сделав это сейчас, пришел к тому же выводу, что и Папá с дядей Хэлом. «Нужно будет, по крайней мере, сообщить Дензеллу о местонахождении Дотти и её самочувствии», – решил он.
Уильям ощущал, что его одновременно переполняют отвага, нежность и великодушие. Во многом это было связано с его нынешними чувствами к Амарантус, которые одновременно и приводили его в замешательство, и чрезвычайно радовали. Какая-то часть Уильяма отчаянно жалела, что он не воспользовался летней беседкой миссис Флери, чтобы осуществить первый шаг предложенного Амарантус плана. С другой стороны, он был почти доволен, что не сделал этого.
Хотя этого не случилось в основном из-за малышки Дотти и реакции Амарантус на известие о её смерти, поскольку ребенок внезапно стал для него реальным. Конечно, до того, как увидеть слезы кузины, Уильям сознавал всю печальность ситуации, но это была абстрактная печаль, которая не затрагивала его самого. Но когда Амарантус заплакала, Уильяма совершенно неожиданно – и болезненно – поразило осознание того, что маленькая Минерва Джой была реальным человеком, чья смерть принесла много горя всем, кто – пусть и недолго – её любил.
Именно порожденная этой мыслью нежность, слившаяся с вожделением, заставила его прикоснуться к Амарантус и поцеловать её.
Уильям машинально коснулся своих губ тыльной стороной кисти. Такой странный, и в то же время такой чудесный поцелуй. За те несколько мгновений, когда их губы соприкасались, а возбуждённые тела прижимались друг к другу во влажном, холодном саду, между ними словно установилась некая связь – как будто он каким-то непостижимым образом познал её.
Ему чертовски хотелось узнать её получше – как и ей его. В какой-то момент Уильям, приподняв ей юбки, скользнул рукой вверх по длинному обнаженному бедру и накрыл ладонью маленький холмик, ощутив полноту гладкого женского тела, желающего его. Внезапно почувствовав покалывание в ладони, Уильям машинально потер её кончиками пальцев.
Он сглотнул и попытался выбросить из головы воспоминания об Амарантус. Хотя бы на сегодня.
Но нежность осталась – как и мысль о ребенке. Вот почему он остановился. Тогда Уильяму внезапно пришло в голову, что его действия и в самом деле могут привести к рождению реального ребёнка.
И кроме того, нечестно заставлять кого-то другого взваливать на себя бремя, которое – по праву или нет – принадлежит ему.
«А что, если я женюсь на ней и никуда не уеду, когда она забеременеет…» Его сын – Боже, подумать только, его сын! – всё равно унаследует титул Эллсмира и имение Дансени, но не раньше, чем будет к этому готов. Он сможет подготовить мальчика, показать ему… 
– Господи. 
 Уильям яростно замотал головой, пытаясь отогнать эти мысли. Идея была новой, пугающей – и в то же время довольно захватывающей. В конце концов он избавился от неё и вернулся к воспоминаниям об Амарантус, её тонких светлых бровях, струящейся воде, пахучей траве и блестящих черных глазах бдительной жабы.
Уильям едва замечал мили, проносящиеся под копытами его лошади, и остановился лишь тогда, когда дорога исчезла в темноте.

УИЛЬЯМ ОСТАНОВИЛСЯ НА ночлег в деревушке примерно в тридцати милях к северу от Ричмонда. Он чувствовал близость Маунт Джосайя: проехав всего несколько миль по дороге, которая могла привести его туда, Уильям на несколько секунд мысленно перенёсся на плантацию и вновь оказался на разрушенном крыльце рядом с Маноке и Джоном Корицей, поедая жареного сома и копченую в земляном очаге свинину, обдуваемый вечерним ветерком, наполненным сладкими ароматами табака.
На мгновение Уильям задумался, не стоит ли ему на какое-то время отвезти туда Дотти. С каждым днём становилась всё холоднее, а дожди шли всё чаще, и женщине, недавно пережившей тяжелую утрату, да к тому же ослабленной болезнью, наверняка не стоило неделями ехать верхом по грязным дорогам в ненастье. И если Маноке по-прежнему живет в имении, они легко смогли бы отремонтировать часть дома, чтобы им с кузиной было где укрыться…
Нет. Это всего лишь фантазия, вызванная желанием спокойно посидеть на своем разрушенном крыльце и хорошенько всё обдумать. Ему нужно как можно быстрее вернуть Дотти дяде Хэлу, где в кругу семьи позаботятся о том, чтобы она исцелилась и душой, и телом. «А возможно, тебе просто хочется поскорее вновь увидеть Амарантус», – прошептал коварный голосок в глубине его сознания.
– И это тоже, – вслух произнёс Уильям и пришпорил коня, чтобы тот ускорил шаг.
У него было достаточно денег, чтобы привезти Дотти обратно в карете, – но при условии, что карета отыщется. Поселение Уилкинс-Корнер могло похвастаться лишь тремя быками, одним мулом, небольшим стадом коз, а также парой-тройкой свиней. Здесь было всего четыре дома, и краткий диалог с женщиной, доившей козу, привел Уильяма прямо к дверям Богобоязненного Элмсуорта.
Джентльмену перевалило за восемьдесят, и он был глух как пень, однако его куда более молодой жене – примерно лет шестидесяти, – удалось с расстояния двух дюймов прокричать ему в ухо имя Уильяма и цель его визита.
– Говоришь, Доротея? – мистер Элмсуорт приподнял кустистую бровь, разглядывая Уильяма. – Что ему от неё нужно? 
– Я... её... кузен, – как можно громче произнёс Уильям, наклоняясь к пожилому джентльмену.
– Кузен? Кузен? – Старик взглянул на свою супругу, ища подтверждения столь нелепому заявлению, и, получив его, покачал головой. – Вы совсем на неё не похожи.
Уильям повернулся к миссис Элмсуорт.
– Пожалуйста, не могли бы вы сказать своему мужу, что отец Доротеи – мой дядя, а его брат – мой приёмный отец?
Услышав о таких сложных родственных связях, женщина была явно сбита с толку, поскольку удивлённо открыла рот, но спустя мгновение закрыла его и нахмурилась.
– Не важно, – терпеливо произнёс Уильям. – Пожалуйста, просто сообщите Доротее, что я здесь.
– Доротеи здесь нет, – сказал мистер Элмсуорт, каким-то образом догадавшись, в чем дело. Он озадаченно взглянул на жену. – Верно?
– Да, верно, – столь же озадаченно подтвердила она.
Уильям глубоко вздохнул и решил, что трясти миссис Элмсуорт до тех пор, пока у нее не проясниться в голове, будет явно не по-джентльменски.
– Где она? – вежливо осведомился он.
Миссис Элмсуорт заметно удивилась.
– Так ведь около месяца назад за ней приехал брат и забрал её с собой.
УИЛЬЯМ машинально кивнул миссис Элмсуорт в ответ, но как только до него дошёл смысл сказанного, дернулся так, словно его ужалила пчела.
– Брат, – осторожно повторил он, и оба старика кивнули. – Её брат. Как его звали?
Мистер Элмсуорт, который начал раскуривать глиняную трубку с длинным черенком, вынул её изо рта ровно на столько, чтобы спросить: 
– А?
– Он не знает, – миссис Элмсуорт извиняюще покачала головой в чепце. – Я работала в саду, когда пришел этот человек, а когда вернулась в дом, они уже ушли. Доротея оставила милую записку, где благодарила нас за заботу о ней, но не назвала там имени своего брата, а мой муж из-за своей глухоты не смог разобрать, о чем они говорили, – кроме того, что ему объяснили жестами
– А–а.
Возможно, мистер Элмсуорт совершенно не разобрался в ситуации, – подумал Уильям, – хотя … вполне вероятно, что это был Генри. 
В последний раз он видел Генри Грея в Филадельфии: парень жил с своей домовладелицей – очень красивой негритянкой, то ли вдовой, то ли нет, медленно приходя в себя после потери одного – или двух – футов кишок из-за тяжелого ранения в живот. Уильям предположил, что Дензелл по пути в Нью-Джерси мог остановиться в Филадельфии и сообщить Генри о том, где находится Доротея, и, либо попросил шурина съездить за ней, либо тот сам решил это сделать.
Но тут его осенила внезапная мысль, и, набрав полную грудь воздуху, Уильям наклонился к волосатому уху мистера Элмсуорта и заорал:
– Он был в форме?
Мистер Элмсуорт вздрогнул и выронил трубку – к счастью, жена подхватила её прежде, чем та разбилась об пол.
– Боже мой, молодой человек, – с упреком произнёс старик. – Воспитанные люди не должны кричать в помещении. Меня ещё в детстве этому научили.
– Прошу прощения, сэр, – ответил Уильям, слегка понизив голос. – Понимаете, у миссис Хантер два брата, и мне интересно, кто из них её забрал.
Генри покинул армию по состоянию здоровья, но его старший брат Адам, средний из трех кузенов Уильяма, служил капитаном в пехотном полку.
– Ах, так, – вздохнула миссис Элмсуорт и пронзительным фальцетом принялась расспрашивать мужа, в конце концов выпытав у него сомнительное предположение о том, что молодой человек, скорее всего, был в мундире, хотя трудно сказать в каком – «ведь в наши дни так много людей ходит с оружием, в цветных бриджах и с причудливыми бляшками».
– Видите ли, как Друзья мы избегаем всего суетного, – объяснил Уильяму старый джентльмен. – И армии, и оружия, если только оно не предназначено для охоты. Охотиться можно. Людям ведь нужно есть, сами знаете, – добавил он, укоризненно покосившись на собеседника.
Уильям держал себя в руках – ничего другого ему не оставалось, и за это был вознагражден новой перспективной идеей. Он повернулся к миссис Элмсуорт.
– Пожалуйста, спросите, своего мужа – был ли похож на Доротею мужчина, который за ней приходил? 
Генри и Бенджамин были стройными и темноволосыми, как их отец, но Адам – как и Дотти, оба светловолосые и розовощекие, с округлыми подбородками и большими мечтательными голубыми глазами – больше походили на свою мать.
Мистер Элмсуорт, который несколько напрягся во время допроса, с взволнованным видом попыхивал трубкой, однако расслабился, когда понял смысл вопроса. Выдохнув большое облако голубого дыма, он энергично закивал головой.
– Да, конечно. Очень, очень похож.
Адам. Уильям тоже расслабился и горячо поблагодарил Элмсуортов, однако они отказались от какого-либо денежного вознаграждения.
Он уже собрался уходить, когда ему в голову пришла еще одна мысль.
– Мэм, у вас случайно не сохранилась записка, которую написала моя кузина?
После этого в крошечном домике в течение следующих пятнадцати минут царила суматоха: липкие банки с вареньем поднимались и снова возвращались на место, пока мистер Элмсуорт в конце концов не вспомнил, что использовал записку для разжигания свечи.
– Там ничего особенного не было, сынок, – сочувственно сказала миссис Элмсуорт, заметив разочарование Уильяма. – Она только поблагодарила нас за то, что мы дали ей приют, и сказала, что брат отвезет её к мужу.
ДЕНЬ УЖЕ КЛОНИЛСЯ К ВЕЧЕРУ, его лошадь устала и нуждалась в корме, поэтому, несмотря на желание немедленно уехать, Уильям нехотя принял предложение Элмсуортов переночевать в их маленьком сарае. Они также пригласили его разделить с ними ужин, но, увидев их порции, состоящие из ложки кукурузной каши с капельками патоки и нескольких ломтиков черствого хлеба, он заверил хозяев, что у него в седельных сумках осталось немного еды, и удалился в сарай, чтобы позаботься о Бетси, прежде чем погрузиться в собственные размышления.
На самом деле у него было лишь помятое яблоко и небольшой кусочек твердого, истекавшего жиром и слегка заплесневелого сыра. Однако Уильям почти не обращал внимания на свой скудный ужин, размышляя над тем, что, черт возьми, ему делать дальше.
Адам. Это наверняка был Адам. Проблема заключалась в том, что он понятия не имел, где сейчас находится Адам. Уильям не видел своего кузена больше года, и все разговоры, которые он в последнее время вел с Папá и дядей Хэлом, в основном касались смерти Бенджамина, – Адама вообще никто не упоминал.
Пожалуй, об Адаме ему было известно лишь то, что его двоюродный брат служил капитаном в пехотном полку, но не у своего отца, – «мудрый поступок», – отметил Уильям. Все сыновья Хэла в начале своей военной карьеры пришли к выводу, что их шансы остаться в хороших отношениях с отцом будут достаточно велики, если они не станут служить под его началом, и в соответствии с этим приобрели свои офицерские патенты.
– Ну так начни с другого конца, осёл, – нетерпеливо пробормотал Уильям. – О том, где находится Дотти, Адам мог узнать только от Дензелла. Будем исходить из того, что Дензелл с Вашингтоном, а по сведениям дяди Хэла, Вашингтон сейчас находится на зимних квартирах в Нью-Джерси.
Тогда ладно. Он слегка рыгнул, ощутив сладковатый привкус местами подгнившего яблока, и, немного успокоившись, сгорбился, прикрывая уши шинелью и поджимая пальцы ног в холодных, влажных сапогах. Если он не ошибся в своих рассуждениях, то не трудно понять, где находится – или находился его кузен. Уильям предположил, что Адам сейчас с армией Клинтона в Нью-Йорке – если генерал всё ещё был там. Конечно, Клинтон собрался захватить Чарльз-Таун, но не поздновато ли идти туда в конце года? Однако, если Хантеры не присоединились к Вашингтону в Нью-Джерси, Адам был единственным источником информации об их местонахождении.
Бетси подняла хвост и испустила каскад дымящихся конских яблок в двух футах от того места, где на перевернутом ведре сидел Уильям. Он наклонился и потер замерзшие руки над теплой кучей, продолжая размышлять.
Он искренне недоумевал, почему Дензелл, в целях безопасности поместив Дотти к Элмсуортам, решил послать за ней Адама, – впрочем, это уже неважно. Нужно было выбирать: либо ехать дальше в Нью-Йорк и искать Адама, либо ехать в Нью-Джерси и искать Дензелла, либо повернуть назад в Саванну и сообщить дяде Хэлу всё, что он выяснил.
Последний вариант Уильям почти сразу же отверг.
От того места, где он находился, расстояние до Нью-Йорка или Нью-Джерси было примерно одинаковым: около трехсот миль. Приоткрыв дверь, Уильям выглянул наружу: небо затянуто облаками. Возможно, он доберётся туда за неделю, если дороги не развезёт.
– Безусловно, развезёт, – вздохнул он, глядя, как маленькие твердые крупинки того, что пока ещё не было снегом, ледяными иголочками колют ему руки и лицо, прежде чем растаять. – Но ведь другого пути нет, верно?
НОВЫЙ ГОД наступил ещё до прибытия Уильяма в Морристаун. По дороге у него было достаточно времени, чтобы принять решение. Логичнее всего начинать поиски с Морристауна, уверял себя Уильям, поскольку именно здесь находился Дензелл, а Дотти, скорее всего, уже воссоединилась с ним, – однако его совесть язвительно заметила, что это решение продиктовано не только логикой, но и трусостью. Ему не хотелось появляться в убогой гражданской одежде в штаб-квартире сэра Генри Клинтона, где его встретят пристальные взгляды – если не прямые вопросы – людей, которых он хорошо знал.
Нет, только не это.
Сам Морристаун^[1] мог похвастаться двумя церквями, двумя тавернами, примерно полусотней домов и большим особняком на окраине города. Судя по украшавшим дом флагам и охране у входа, там находилась штаб-квартира Вашингтона. Уильям был непрочь взглянуть на этого субъекта, но смирил своё любопытство – генерал мог подождать.

[1] Морристаун - город и административный центр округа Моррис в американском штате  Нью-Джерси. Морристаун был назван «военной столицей Американской революции» из-за его стратегической роли в войне за независимость от Великобритании. Морристаун возник на месте поселения Нью-Ганновер, основанного около 1715 г. английскими пресвитерианами. В 1777 г. генерал Вашингтон и Континентальная армия после побед при Трентоне и Принстоне передислоцировались в Нью-Джерси и с января по май стояли лагерем близ Морристауна. Он был выбран из-за его чрезвычайно стратегического расположения. Город находился между Филадельфией и Нью-Йорком, рядом с Новой Англией, и был защищен горами Уотчунг от основной массы британских войск, стоявших лагерем в Нью-Йорке. С декабря 1779 по июнь 1780 года лагерем Континентальной армии в Морристауне была  Лощина Наездника (Джоки-Холлоу). В этот период штаб-квартира Вашингтона располагалась в особняке Форда в Морристауне. Церкви города использовались для прививок от оспы.

Любопытство, однако, заставило его поинтересоваться у кого-то на городском выпасе, почему к церквям выстроились такие длинные очереди, и чего ожидают эти люди, притопывающие ногами от холода.
– Оспа, – ответили ему. – Прививки. Приказ генерала Вашингтона^[2]. Как для солдат, так и горожан, нравится им это или нет. Их делают в церквях каждый понедельник и среду.

[2] В XVIII веке с целью профилактики оспы доктора начинают использовать метод вариоляции, то есть прививание натурального заболевания для того, чтобы болезнь протекала легко, либо вообще предупредить возможность заражения. При вариоляции использовались вирусные вещества, взятые у пациентов с натуральной оспой, – обычно гной от легкого случая оспы. Проведение вариоляции в XVIII веке происходило так: зараженную нитку протягивали под надрезанной кожей. Среди привитых людей снизился процент болеющих, следовательно, был снижен уровень их смертности, но вариоляция не могла дать 100 процентной гарантии. Более того, были случаи смертельного исхода после вариоляции, а иногда она становилась причиной новой эпидемии. В 1776 году Американский Континентальный конгресс издал прокламацию, запрещающую армейским хирургам делать прививки. Однако в 1777 году Джордж Вашингтон, ставший свидетелем широкого распространения оспы и опасавшийся вероятности массовой передачи болезни по всей Континентальной армии, взвесил риски и отменил этот запрет, проведя прививку от оспы во всех своих войсках. Он писал: «Если армия случайно заразится этой болезнью, и эпидемия разразится со своей обычной силой, нам следует опасаться её больше, чем вражеского меча». Это была первая массовая прививка в армии, и она прошла успешно, имели место лишь единичные случаи заражения оспой, все полки остались в строю.

Уильям слышал о прививках от оспы; матушка Клэр однажды упомянула о них в Филадельфии. «Прививка» означала «врачи», а имя Вашингтона говорило об армейских врачах. Поблагодарив своего информатора, Уильям подошел к началу очереди и, приподняв шляпу перед человеком у двери, как ни в чем не бывало решительно шагнул внутрь.
Врач и его помощник работали возле купели для крещения в передней части церкви, разложив на алтаре свои принадлежности. К сожалению, доктор оказался не Дензеллом Хантером, однако мог помочь его отыскать, и Уильям целеустремленно двинулся по проходу вперёд, провожаемый удивленными взглядами стоящих в очереди.
Доктор – толстый джентльмен в надвинутой на лоб шапке с наушниками и окровавленном фартуке – стоял у купели для крещения, накрытой широкой доской, на которой лежали инструменты для прививки: два маленьких ножа, пара щипцов и миска, наполненная чем-то похожим на очень тонких темно-красных червей. Приблизившись, Уильям увидел, как доктор, выдохнув облачко пара, сделал небольшой надрез на руке женщины, которая отвернулась, скривившись от боли. Доктор быстро вытер выступившую кровь, подцепил щипцами одного из червей, который оказался ниткой, пропитанной какой-то гадостью – оспой? – с содроганием подумал Уильям, – и вложил её в рану.
Когда женщина перевязала руку носовым платком, Уильям ловко занял место во главе очереди.
– Прошу прощения, сэр, – поклонившись, вежливо сказал он. – Я ищу доктора Хантера. У меня для него важное сообщение.
Доктор моргнул, и, сняв очки, прищурившись осмотрел Уильяма, затем снова надел их и взялся за нож.
– Он сегодня в Джоки Холлоу^[3], – ответил хирург. – Вероятно, в Уик-Хаус, а может где-то среди хижин.
– Большое спасибо, сэр, – искренне поблагодарил его Уильям. Доктор рассеянно кивнул и подозвал следующего пациента.

[3] Лощина Наездника (Jockey Hollow) – название местности в южном округе Моррис, где находились ферма семьи Уик, также известная как Уик-Хаус или Уик-холл (Wick House, Wick Hall). На протяжении войны за независимость Джоки-Холлоу использовался Континентальной армией в качестве своего главного зимнего лагеря. 

После дальнейших расспросов Уильям поднялся выше, в Джоки-Холлоу, – окружающая местность была довольно гористой; похоже, Вашингтону чертовски нравились горы, – где перед ним предстала картина ужасающего разорения. Нагорье выглядело так, словно в лесной массив врезался метеорит, ломая деревья и вспахивая землю. Континенталы вырубили по меньшей мере тысячу акров леса – из грязи корявыми пальцами торчали расщепленные пни, а по всему лагерю дымились костры из спиленных веток, окруженные кучками солдат, тянущих к огню замёрзшие руки.
Повсюду в беспорядке валялись бревна, и Уильям понял: оказывается, здесь строят довольно большие хижины. Лагерь явно будет постоянным, причём немаленьким.
Солдаты, в основном в штатском или в армейских шинелях, копошились повсюду, словно муравьи. Если Дензелл находится среди них, то потребуется немало времени, чтобы выудить его оттуда. Уильям подошел к ближайшему костру и протиснулся в круг греющихся возле него мужчин. Боже, какое чудесное тепло.
– Где находится Уик-Хаус? – спросил он у соседа, потирая руки, чтобы побыстрее согреться.
– Там, наверху. 
Солдат – совсем молодой человек, возможно, на несколько лет младше его самого – кивнул в направлении скромного дома, стоящего вдалеке, на гребне холма. Уильям поблагодарил юношу и с сожалением отошел от костра, насквозь пропахший дымом.
Уик-Хаус, несмотря на свои скромные размеры, явно принадлежал состоятельному человеку: рядом находилась кузница, мельница и большая конюшня. Владелец усадьбы либо сам был мятежником, либо его попросту выселили, поскольку у входа в дом континенталы установили полковые флаги, а дверь охранял часовой с посиневшим от холода носом – очевидно, для того, чтобы не пускать внутрь кого попало.
Что ж, однажды это сработало … Уильям расправил плечи, поднял голову и подошел к дверям с таким видом, словно дом принадлежал ему.
– У меня сообщение для доктора Хантера, – сказал он. – Если он здесь, могу я его увидеть?
Часовой взглянул на него покрасневшими слезящимися глазами.
– Нет.
– Тогда не подскажете, где мне его найти?
Часовой откашлялся и сплюнул под ноги Уильяму, едва не попав в носок его сапога.
– Он внутри. Но вы его не увидите, потому что я вас туда не впущу. Если у вас к нему сообщение, передайте его через меня.
– Его нужно передать доктору лично, – твердо произнёс Уильям и потянулся к дверной ручке.
Прижав мушкет к груди, часовой сделал два шага вбок и встал перед дверью; неприветливый синий нос свидетельствовал о его непримиримости.
– Вам туда нельзя, приятель, – заявил он. – Доктор сейчас с бригадиром Бликером, его нельзя беспокоить.
Уильям издал низкий горловой звук, весьма напоминающий рычание. Однако на Синего Носа это не подействовало, и он решил повторить попытку.
– А что насчет миссис Хантер? Она, случайно, не в лагере? – Боже, только не это. Уильям невольно оглянулся через плечо на царивший внизу хаос.
– О. Да. Она там. – Часовой ткнул большим пальцем себе за спину, указывая на дом. – С доктором и бригадиром.
– С бригадиром... видимо, это...?
– Генерал Бликер. Генерал Ральф Бликер.
Уильям вздохнул.
– Что ж, если я не могу войти, не будете ли вы так добры сходить и передать миссис Хантер, что пришел её кузен с посланием для её мужа? Она наверняка сможет выйти и забрать его.
Почти сработало. Глядя в лицо часового, Уильям видел, как внутри него сомнение борется с чувством долга, – но долг победил, и Синий Нос, упрямо покачав головой, махнул рукой.
– Шагай отсюда.
Уильяму ничего не оставалось, как развернуться и уйти. Не оглядываясь, он зашагал вниз по склону холма – но, как только заросли кустарника и небольшие деревья скрыли его от взгляда часового, свернул в сторону.
Потребовалось немало времени, чтобы обогнуть вершину холма и осторожно подобраться к мельнице, где он, смешавшись с людьми, ждущим своей очереди смолоть муку, смог легко разглядеть дом. Конечно, там был черный ход. И, слава Богу, возле него не было часового – по крайней мере, в данный момент.
Дождавшись, пока окружающие перестанут обращать на него внимание, Уильям украдкой отошел в сторону, сделав вид, что ему нужно отлить, а затем быстро проскользнул мимо кузницы к черному ходу и ... очутился внутри.
Охваченный волной ликования, он поспешно закрыл за собой дверь.
– Сэр? 
Обернувшись, Уильям обнаружил, что находится на кухне под пристальными взглядами кухарки и нескольких её помощниц. Воздух наполняли ароматы жареного мяса – в просторном очаге на вертеле вращалась огромная свиная туша, и его рот наполнился слюной. Однако еда могла подождать.
Уильям поклонился и обратился к кухарке, слегка приподняв шляпу.
– Прошу прощения, мэм. У меня сообщение для доктора.
– О, он в гостиной, – сказала одна из молоденьких служанок, окинув фигуру Уильяма восхищённым взглядом. Он улыбнулся ей в ответ. 
– Я вас провожу!
– Спасибо, дорогая, – ответил он и снова почтительно поклонился, прежде чем последовать за ней к выходу из кухни.
Дом был уютным, но, как показалось Уильяму, в нём находилось слишком много народу; сверху доносились голоса и звуки шагов – задняя часть строения состояла из двух этажей. Служанка подвела его к закрытой двери и присела в реверансе. Ещё раз поблагодарив её, Уильям потянулся к фарфоровой ручке и услышал знакомый заливистый смех своей кузины Дотти, от которого его собственные губы расплылось в улыбке.
С этой улыбкой на лице он и вошёл в комнату. Дотти сидела в кресле у камина с каким-то вязаньем на коленях и с выражением живейшего внимания слушала мужчину в континентальном мундире, стоявшего возле огня.
Дензелл тоже был в гостиной – стоял у окна, но Уильям едва обратил на него внимание, поскольку застыл на месте, уловив голос мужчины, обращавшегося к Дотти.
– Уильям! – воскликнула она, роняя своё вязание. Человек у камина резко обернулся.
– Господи Иисусе, – вымолвил он, потрясенно уставившись на пришельца. – Какого дьявола ты здесь делаешь?
Синева мундира придавала его холодным бледно-голубым глазам пронзительный блеск.
Уильям умудрился сделать вдох, хотя чувствовал себя так, словно мул лягнул его в живот.
– Привет, Бен, – решительно произнес он.

БЕН БРОСИЛ НА НЕГО холодный взгляд и сухим тоном произнёс:
– Для вас – генерал Бликер, сэр. 
Это вполне сошло бы за шутку, однако, чёрт побери, шуткой здесь даже не пахло.
– Бликер, – полувопросительно сказал Уильям. – Изволь, если тебе так хочется. Но Ральф?
Лицо Бена помрачнело, но он сдержался.
– Не Ральф, – отрезал он, – а Рэйф.
– Одно из имен Бена – Рафаэль, – любезно пояснила Дотти, словно они вели беседу за чайным столом. – В честь нашего дедушки по материнской линии. Его зовут Рафаэль Уоттисвейд.
– Зовут? – Поражённый Уильям уставился на кузину. – Я думал, отец твоей матери умер. – Он снова перевел взгляд на Бена. – Кстати сказать, тебя я тоже считал мертвым.
Дотти и Дензелл обменялись быстрыми понимающими взглядами.
– Полагаю, друг Уоттисвейд приложил немало усилий, чтобы создать такое впечатление, – сказал Дензелл, стараясь не глядеть на Бена. – Может, присядешь, Уильям? Немного вина тебе не повредит. – Не дожидаясь ответа, он встал, жестом указал на свой пустой стул, а затем отправился к маленькому столику у двери за графином.
Уильям проигнорировал и приглашение, и стул. Бен был немного выше своего отца, но по-прежнему на шесть дюймов ниже самого Уильяма, который не захотел расставаться с преимуществом смотреть на кузена свысока. Бен напрягся, мрачно уставившись на него снизу вверх.
– Повторяю, какого черта тебе здесь понадобилось?
– Я пришел сюда в поисках твоей сестры, – ответил Уильям и слегка поклонился Дотти. –Твой отец хочет, чтобы ты вернулась в Саванну, Дотти. 
Теперь, когда у него появилась возможность её рассмотреть, Уильям понял, что дядя Хэл не зря желал этого. Кузина была очень худой, платье висело на ней как на вешалке, под глазами залегли темные круги – в общем, сейчас она походила на хрупкую фарфоровую статуэтку с трещинами и надбитыми краями.
– Я же говорила, что тебе не стоило ему писать, – Дотти с упрёком взглянула на мужа, который протянул ей бокал вина, и, видя, что Уильям не собирается брать второй, сел и сам сделал из него глоток.
– А я говорил, что ты должна поехать домой, – беззлобно парировал Дензелл. – Женщине здесь не место, тем более той, которая… – Поймав взгляд Дотти, он мгновенно умолк. Её губы были плотно сжаты, щеки пылали лихорадочным румянцем. Уильям подумал, что кузина сейчас либо разрыдается, либо стукнет Дензелла по голове стоявшей рядом с ней кочергой.
Шансы равны, заключил он и повернулся к Бену, у которого побелели ноздри.
– Давай выйдем, – предложил Уильям. – Расскажешь мне, какого чёрта ты здесь делаешь. И почему я не должен немедленно вернуться в Саванну, чтобы рассказать обо всём твоему отцу. Конечно, если ты не против.
СНАРУЖИ БЫЛО ХОЛОДНО, тяжелые свинцово-серые тучи висели над самой землёй. Уильям кожей спины чувствовал, как глаза Бена сверлят дыру между его лопаток.
– Сюда, – отрывисто произнес кузен. Обернувшись, Уильям увидел, как Бен распахнул дверь большого сарая, откуда на них повеяло теплым, густым запахом дыма и жира.
Внутри запах усилился, однако здесь было тепло, и Уильям почувствовал приятное покалывание в руках: вот уже много дней его пальцы ужасно мерзли. С балок свисали оленьи, бараньи и свиные туши; пласты жира тускло просвечивали сквозь дым, медленно поднимавшийся из траншеи в полу. Промежутки в рядах показывали, где снимали мясо, – видимо, им питались офицеры, живущие в Уик-Хаусе, предположил Уильям, и задумался над тем, чем Вашингтон собирается кормить свою армию до конца зимы. Судя по беглой оценке строящегося в лощине лагеря, там находилось около десяти тысяч человек – намного больше, чем ожидал Уильям.
– Адам сказал, что ты вышел в отставку. – Бен с глухим стуком захлопнул скрипнувшую дверь. – Это правда?
– Да. – Не сводя глаз с кузена, Уильям переступил с ноги на ногу. Пока у него не было оснований думать, что Бен попытается его ударить, но кто знает, как будут развиваться дальнейшие события.
– Почему?
– Не твое дело, – резко ответил Уильям. – Так Адам все-таки общается с тобой? Где он, кстати?
– В Нью-Йорке, с Клинтоном. – Бен кивнул влево. В тусклом свете его лицо казалось бледным.
– Тебе не приходит в голову, что ваше общение может навлечь на него серьезные неприятности? Его могут арестовать и отдать под трибунал, или, черт побери, даже повесить? Или вероятность этого не слишком тебя тяготит из-за твоих новых … симпатий?
 Сердце Уильяма до сих пор не могло успокоиться – он был слишком потрясен, обнаружив Бена живым, и поэтому не стремился подбирать слова.
– Как ты посмел это сделать, черт побери? – выпалил он, охваченный внезапной яростью. – Мало того, что ты предатель, ты ещё и гребаный трус! Ты не мог перейти на сторону американцев и честно заявить об этом – о, нет! Ты решил притворился гребаным мертвецом, понимая, что горе может убить твоего отца, – как думаешь, что почувствует твоя мать, когда узнает об этом?
Несмотря на тусклое освещение, Уильям заметил, как кровь прилила к лицу Бена, а его руки сжались в кулаки. Тем не менее, голос кузена остался ровным.
– Подумай сам, Вилли. Что предпочел бы мой отец: чтобы я умер или оказался предателем? Черт побери, это убило бы его!
– Или он убил тебя, – грубо отрезал Уильям. Бен напрягся, но не ответил.
– Так ради чего всё это? – продолжил Уильям. – Звание, генерал Бликер? Наверняка не деньги.
– Я и не жду, что меня ты поймешь, – процедил Бен сквозь зубы. Он глубоко вздохнул, собираясь продолжить, но затем осёкся, сузив глаза. – Или, возможно, поймёшь. Ты пришел сюда присоединиться к нам?
– Что – подобно тебе лизать задницу Вашингтону? Ни хрена подобного. Я искал здесь Дотти. Представь мое удивление.
 Он сделал презрительный жест в сторону сине-бежевой униформы.
– Тогда почему ты подал в отставку? – Бен оглядел Уильяма с ног до головы, отметив его простую одежду и грязную рубашку, грубые сапоги и борта шерстяных чулок, загнутые поверх голенищ. – И какого черта ты так вырядился?
– Повторяю – не твое дело. Но не из-за политики, – добавил Уильям и на мгновение задумался, зачем он это сделал.
– Ну, а у меня были политические мотивы. – Бен сделал глубокий, неторопливый вдох и прислонился спиной к двери. – Слышал о человеке по имени Пейн? Томас Пейн?
– Нет.
– Он писатель. То есть, раньше он работал в таможенном и акцизном Управлении Его Величества, но, когда его уволили, начал задумываться о политике.
– Как и все прочие бездельники, я полагаю.
Бен бросил на него уничтожающий взгляд.
– Я познакомился с ним в Филадельфии, в таверне. Мы разговорились. Он показался мне... интересным малым. На вид странноватым, но... я бы сказал, глубоким.
 Бен глубоко вздохнул и закашлялся. Уильям почувствовал, как у него тоже начинает першить в горле от дыма. 
– Потом, позже, когда меня взяли в плен при Брендивайне... – Кузен прочистил горло. – Мне довелось прочитать его брошюру. Она называется «Здравый смысл» ^[1]. Кроме того, я беседовал с офицером, с которым столовался, и ... Ну, в этом действительно есть смысл, черт побери. 

[1] «Здравый смысл» (англ. «Common Sense») или «О происхождении и назначении правительственной власти, с краткими замечаниями по поводу английской конституции» – 47-страничная брошюра, написанная Томасом Пейном (1737 – 1809) в 1775–1776 гг. для пропаганды идеи независимости от Великобритании среди жителей Тринадцати колоний. Написанный ясной и убедительной прозой, памфлет приводил моральные и политические аргументы, чтобы побудить колонистов бороться за независимое и демократическое правительство. Был опубликован анонимно 10 января 1776 года в начале американской революции и моментально стал очень популярен (здесь и далее – примечания переводчика).

Он пожал плечами, затем опустил их и вызывающе взглянул на Уильяма.
 – В конце концов я убедился, что американцы правы, и моя совесть больше не позволила мне сражаться на стороне тирании.
– Ты напыщенный придурок. – Желание ударить Бена становилось всё сильнее. – Давай убираться отсюда. В отличие от тебя, я не хочу, чтобы от меня воняло копченым окороком.
Судя по всему, именно этот аргумент пробудил в Бене остатки здравого смысла. Они вышли, и кузен двинулся вниз по склону, но не в сторону города. Несколько мужчин, несущих брёвна и доски в лагерь, проводили их любопытными взглядами, однако Бен их проигнорировал.
– Раз уж ты генерал, то почему вокруг тебя нет толпы адъютантов и подхалимов? Кое-кто этому наверняка удивится, – обратился Уильям к спине Бена и с удовольствием отметил, как побагровела шея кузена, несмотря на смертельный холод. Снег повалил густыми хлопьями, быстро покрывая грязные ледяные бугры, оставленные предыдущими метелями.
– Вот почему мы идем туда, где нас никто не увидит, – коротко ответил Бен, уверенно шагая по грязной тропинке, изрытая поверхность которой затвердела от мороза, к большому сараю на берегу замёрзшего ручья. Дверь была заперта на висячий замок, и Бен несколько минут не мог его открыть, поскольку и ключ, и его руки заледенели и не желали слушаться.
– Дай мне. – Уильям держал руки в карманах, и, хотя ему тоже было холодно, его пальцы пока ещё оставались гибкими. Он забрал у Бена ключи и отодвинул его в сторону.
– Неужели у континенталов есть что запирать? – не удержался Уильям, хотя не собирался никого оскорблять. Бен не ответил, и распахнул дверь, демонстрируя кузену темные длинные силуэты орудий. Пушки, четырех– и шестифунтовые, штук девять навскидку, и пара мортир, притаившихся позади них. Очевидно, весь артиллерийский парк Континентальной армии. Здесь пахло холодным металлом, сырым деревом и едва ощутимо – черным порохом.
– В коптильне было немного теплее, – заметил Бен, поворачиваясь лицом к Уильяму. – Давай поскорее закончим наши дела, пока мы не замерзли насмерть.
– Согласен. – дыхание Уильяма превращалось в белый пар, и он уже начал тосковать по компании мертвых свиней и огню коптильни. – Я хочу, чтобы Дотти вернулась со мной в Саванну. Ты же понимаешь, что ей нужна хорошая еда, тепло … поддержка семьи?
Бен фыркнул – из его ноздрей вырвались две струйки пара, словно у разъяренного быка.
– Bonne chance, удачи, – сказал он. – Хантер не уедет, поскольку он крайне нужен здесь. А она его не оставит. QED [Quod Erat Demonstrandum (лат.) – что и требовалось доказать. Используется в качестве подтверждения незыблемости приведённого аргумента].
Однако, помимо явного раздражения, в голосе Бена слышалось что-то странное. «Похоже на тоску», – подумал Уильям, и эта мысль помогла ему понять то, что медленно и незаметно созревало в его подсознании.
– Амарантус, – внезапно сказал он, и Бен вздрогнул. «Черт возьми, он вздрогнул, паршивый трус!» – Проклятье, она хоть знает, что ты жив? 
– Да, – процедил Бен сквозь зубы. – Это ради неё я ... к черту, неважно. Я не могу заставить Дотти уехать отсюда, разве что засунуть её в мешок и погрузить в повозку. Думаешь, ты…– 
– Что значит: «ради своей жены»?
 Его жена. Эти слова, словно черви, заворочались в животе Уильяма, и он невольно сжал кулак; его ладонь согрелась, словно от прикосновения к тёплому и скользкому холмику.
– Хочешь сказать, что сообщил ей о своих намерениях, и она...
– Я был в плену! Я ничего не мог ей сообщить. До тех пор, пока... пока это не случилось. – Бен пристально смотрел на Уильяма, но при этих словах опустил глаза. – И тогда я ... я написал ей. Как же иначе. Рассказал о своём решении. Она была недовольна, – мрачно добавил он.
– Неужели, – с едким сарказмом произнес Уильям. – Это была её идея объявить тебя мертвым? Если так, то мне трудно винить её за это.
– Да, – сухо ответил Бен. Его глаза по-прежнему были прикованы к черному жерлу ближайшей пушки. – Она сказала... нельзя позволить, чтобы стало известно о моём предательстве. Не только ради неё или моего отца – ради Тревора. Отец, вероятно... смирился бы с моей смертью, особенно если бы я погиб как солдат. Он ни за что не смирится с тем, что я ...
– Предатель, – услужливо закончил Уильям. –Нет, черт возьми, он этого не переживёт. И малышу Треву, как твоему наследнику, тоже придётся несладко, когда он станет достаточно взрослым и начнет понимать, что люди говорят о тебе – и о нём. Ты запятнал своим дерьмом всю свою семью, понятно?
 Ему вдруг стало жарко от кипящей в жилах крови.
– Заткнись! – рявкнул Бен. – Именно поэтому я сменил имя и отправил официальное сообщение о своей смерти! Ради всего святого, я даже дошёл до того, что на могиле в лагере Миддлбрук написали моё имя на случай, если кто-нибудь захочет её отыскать!
– Кое-кто захотел, – в груди Уильяма всё клокотало от гнева. – Я её отыскал, ублюдок! Чтобы найти твоё тело, я раскопал эту могилу посреди ночи, под грёбаным дождем. Если бы ты не похоронил вместо себя вора, тебе всё сошло бы с рук, чёрт побери, – и, как бы мне хотелось, чтобы так оно и было!
Под гневом в его груди пряталась острая боль. Как раз в том месте, где когда-то находились жук-геркулес и длинный тонкий палец Амарантус.
– Твоя жена…–
– Это не твое гребаное дело! – побагровев, прорычал Бен. – Почему ты всюду суёшь свой нос? И причём тут моя жена? Какое тебе до неё дело, черт побери?
– Хочешь это знать? – наклоняясь к Бену со сжатыми кулаками, тихим и ядовитым голосом спросил Уильям. – Ты действительно хочешь знать, какое мне до неё дело?
Бен ударил его. В живот, со всей силы. Уильям схватил Бена за руку и ударил его в нос, который сломался с приятным хрустом, залив горячей кровью костяшки его пальцев.
Бен был ниже и тщедушнее кузена, но, как и все Греи, имел обыкновение драться как лев, а лишь потом подсчитывать потери. Бен вцепился Уильяму в горло, и тот рухнул навзничь на одну из больших пушек, услышав, как треснул по швам синий мундир, когда кузен всерьез попытался его задушить. Уильям был в ярости, но Бен просто обезумел.
С трудом втиснув между ними колено, Уильям сумел ненадолго ослабить хватку Бена, чтобы ударить его по загривку. Бен взвыл как раненая в живот пума, и, опустив голову, боднул его в грудь, сбил с ног, а затем навалился сверху, упершись обоими коленями Уильяму в живот. Тесно прижавшись друг к другу, они боролись в узком пространстве между двумя орудийными лафетами, и Уильям обдирал костяшки пальцев, нанося удары как по лицу Бена, так и по дереву или металлу.
В какой-то момент луч света упал на лицо Бена, и увидев его выражение, Уильям осознал, что кузен и в самом деле хочет его убить.
Внезапно град ударов прекратился, давление на его грудь исчезло. Бен покачиваясь стоял над ним, с него капала кровь, и, ослеплённый схваткой и тенями от пушек Уильям понял, что дверь сарая открыта, оттуда льётся свет и доносятся голоса.
– Лазутчик, – прохрипел Бен и сплюнул кровь. Слюна попала в одну из пушек и медленно стекла по изгибу холодного металла, упав на запястье Уильяма. – Отведите его в острог. Ему нельзя ни с кем разговаривать. Увести его, я сказал!
УИЛЬЯМ НИКОГДА НЕ был особо привередлив в еде, и чуть теплые бобы с чёрствым кукурузным хлебом, которые он получил на завтрак после ледяной ночи в остроге, показались ему амброзией – тем более, что жевались они довольно легко, даже с разбитой челюстью.
Это действительно был острог, хоть и небольшой: кирпичный блок из полудюжины тюремных камер, окружённый частоколом, и караульным помещением снаружи. В кирпичной стене имелось отверстие не более шести дюймов (15 см.), для доступа света и воздуха, который клубами ледяного, тусклого и влажного тумана просачивался из внешнего мира, чтобы камера могла побыстрее погрузиться в море холода. Последним кусочком кукурузного хлеба Уильям аккуратно протёр деревянную тарелку, а затем слизнул остатки бобовой подливки с пальцев. Он мог съесть в три раза больше, будь у него такая возможность, но за отсутствием оной Уильям запил еду квартой^[2] очень слабого пива, которое ему принесли, рыгнул, потуже затянул пояс и в ожидании уселся на деревянную скамью – единственный предмет мебели в камере.
[2] 1 кварта = 1,13 литра (британская) или 0,943 л. (американская)
У него было множество синяков и ссадин, ребра болели при каждом вдохе, но из-за крайнего изнеможения он проспал всю ночь, а утром без колебаний умылся из ведра, хотя сначала ему пришлось разбить полудюймовый слой льда на поверхности воды. Мелкие травмы не слишком его беспокоили. Разве что напоминали ему о кузене Бене.
По логике вещей, Бен должен был казнить Уильяма как вражеского лазутчика. Без сомнения, это был единственно верный способ помешать ему сообщить грязную правду о бригадире Бликере дяде Хэлу, тете Минерве, полку Бена, лондонским газетам...газетам?
Ну, нет, только не газетам. Как он сказал блюющему кровью бригадиру Бликеру, если разразится открытый скандал, то это может уничтожить всю семью Греев.
Уильям нисколько не преувеличивал, когда говорил Бену, что из-за него у Адама могут возникнуть неприятности. Не дай Бог сэр Генри узнает, что Адам тайно общается с вражеским офицером! А он вполне мог узнать об этом, если бы они продолжили общение, и тот факт, что упомянутый враг – брат Адама, только усугубил бы ситуацию. Едва об этом станет известно, все тут же решат, что Адам тоже изменник, передающий информацию своему брату.
Уильям припомнил, как отец говорил ему, что секрет остается секретом лишь до тех пор, пока о нём знает всего один человек.
Вместе с воспоминанием пришло видение бескрайнего густо-лилового неба и яркой жемчужины Венеры, сверкавшей над самым горизонтом. Да, тогда они лежали на пристани Маунт-Джосайя, наблюдая за появлением первых звезд, пока Маноке чистил и жарил рыбу, которую они только что поймали.
Он ностальгически вдохнул, почти ожидая ощутить аромат сухого льна и восхитительно-сочной рыбы, обвалянной в кукурузной муке и обжаренной на сливочном масле. Послевкусие кукурузного хлеба подарило ему это ощущение, которое спустя миг исчезло, вытесненное запахом помойного ведра в углу камеры. Уильям встал, воспользовался ведром, затем поправил одежду и плеснул в лицо ещё одну пригоршню воды.
Он был  абсолютно уверен: ему не придется долго ждать. Бен не посмеет надолго запереть его здесь, иначе его собственные подчинённые начнут проявить любопытство.
– И ты не смог придумать ничего лучше, как назвать меня лазутчиком, – вслух обратился Уильям к своему кузену. – Это точно вызовет всеобщий интерес, мерзкая ты гнида.
Уильяму тоже хотелось узнать, что произойдёт дальше, однако он действительно не слишком беспокоился о том, что Бен устроит своему кузену официальную казнь, как бы ему того ни хотелось. Мысленно Уильям сосредоточился на выражении лица Бена в тот миг, когда разговор зашёл об Амарантус. Да, он определенно хотел убить его прямо тогда и, несомненно, до сих пор об этом мечтает.
Подумав об Амарантус, он мгновенно представил её себе: она возникла перед ним словно живая, с улыбкой, притаившейся в уголках серо-голубых глаз. Высокая и полногрудая, пахнущая виноградными листьями, с еле заметным сладковатым привкусом рисовой пудры и детских какашек. И её длинные, тонкие, прохладные пальцы касались его тела…
Уильям расправил плечи и резко выдохнул. У него будет достаточно времени, чтобы разобраться с ней, как только он выберется отсюда.
Если Бен не приказал расстрелять Уильяма на рассвете, значит, он не собирался его убивать. Видимо, не только из страха, что по пути к месту расстрела осуждённый начнет выкрикивать нечто компрометирующее, но и из-за Дотти. Уильям не сомневался, что она любила Бена, Адама и Генри; это была дружная семья. Однако Дотти любила и его – и к тому же теперь она стала квакершей. За время своего путешествия с Рейчел и Дензеллом Хантерами, Уильям проникся значительным уважением к квакерам, и, хотя Дотти относительно недавно по собственной воле присоединилась к Друзьям, она, по его мнению, обладала столь солидной долей врожденного упрямства, что могла запросто заткнуть за пояс любого урожденного квакера.
Поэтому он ничуть не удивился, когда час спустя охранник резко распахнул дверь в его камеру перед Дензеллом Хантером, державшим в руках потертую медицинскую сумку.
– Рад видеть тебя в добром здравии, друг, – произнёс хирург. Его приятный голос звучал нейтрально, но глаза за стеклами очков светились теплом. – Как ты себя чувствуешь сегодня?
– Уже лучше, – ответил Уильям, бросив взгляд на дверь. – Но я уверен, что глоток бренди и немного латыни быстро приведут меня в порядок.
– Рановато для бренди, но я сделаю всё, что в моих силах. Снимай штаны и ложись поперёк скамьи, пожалуйста.
– Что?
– Я собираюсь поставить тебе клизму, чтобы восстановить твой гуморальный^[3] баланс, – сказал Дензелл, кивнув головой в сторону двери. 

[3] Гуморальный (humoralis; лат. humor влага, жидкость) – относящийся к жидкостям человеческого тела или от них зависящий. Древнейшее медицинское учение, приписывавшее происхождение всех болезней порче соков в организме (крови, лимфы, жёлчи, чёрной желчи). 

– Конечно, ледяная вода – не лучшее средство для этой цели... – Он подошел к двери и резко постучал. – Друг Чесли? Пожалуйста, не принесешь ли ты мне ведро теплой воды?
– Теплой воды? – Разумеется, охранник подслушивал, стоя прямо за дверью. – Э–э ... полагаю да, сэр... вы уверены, что он не опасен, сэр? Может, вам лучше остаться снаружи, пока я буду ходить за водой.
– Нет, друг, опасности нет, – сказал Дензелл, делая Уильяму знак, чтобы он лёг на скамейку. – Помимо всего прочего, у него пробита голова, и я сомневаюсь, что он вообще может стоять.
Раздался скрежет – Чесли отодвинул засов на двери и подозрительно заглянул внутрь. Уильям слабо застонал и замер, прижав одну руку ко лбу и бессильно свесив другую вниз со скамьи.
– А-а, – сказал Чесли и снова закрыл дверь, после чего его шаги стихли вдали.
– Он не закрыл засов, – быстро садясь, прошептал Уильям. – Я могу бежать прямо сейчас?
– Нет, далеко ты не уйдешь, да это и не нужно. Дотти кормит Бенджамина завтраком и убеждает его, что лучше всего отправить тебя в штаб-квартиру генерала Вашингтона – в дом Форда в Морристауне. Сегодня днем моя очередь делать прививки от оспы в церкви; поэтому я буду настаивать на том, чтобы сопровождать тебя к Вашингтону в связи с твоей немощью. – Хантер сделал паузу, быстро оглядел Уильяма, коротко усмехнулся и кивнул головой. – Ты выглядишь достаточно потрепанным. Полагаю, у тебя в мозгу может произойти кровоизлияние, в результате чего ты, к сожалению, умрешь прежде, чем мы доберемся до генерала.
– Вы прекрасный врач, – улыбнулся Уильям. –Для убедительности мне нужно будет изобразить припадок и пустить изо рта пену?
– Думаю, вполне достаточно будет громко стонать и обделаться.

ДОРОГИ БЫЛИ ПОКРЫТЫ ЛИБО ледяным крошевом, либо непролазной грязью, а липкие коричневые почки плотно прижимались к веткам деревьев, не позволяя ни одному листочку высунуть свой нежный кончик в этот негостеприимный мир. И всё же Уильям ощущал витающее в воздухе беспокойство, словно что-то живое и дикое двигалось среди пушистых хлопьев густого снега.
Расставшись с Дензеллом в Морристауне и добравшись до Вирджинии, он преодолел острое желание отправиться в Маунт-Джосайя. Тем более, что сейчас Уильям не нуждался в одиночестве или медитации; все и так было предельно ясно, и он вполне мог думать во время езды верхом.
За три недели он преодолел почти четыреста миль, но этого времени оказалось явно недостаточно, чтобы принять решение. «Хорошо, что у меня есть ещё четыреста миль на размышление», – мрачно подумал Уильям, спешиваясь и приподнимая покрытую грязью левую переднюю ногу кобылы. Бетси захромала, и он надеялся, что это был просто камень, а не растяжение или трещина в кости. Мысль о том, что придется её пристрелить и оставить на съедение волкам и лисицам, расстроила его сильнее перспективы тридцатимильного похода по снегу и грязи – хотя и ненамного. 
Бетси была послушной лошадью и позволила Уильяму сжать её ногу, ощупать плюсну и осторожно согнуть путовый сустав. Пока всё нормально. Погрузив пальцы в мерзлую грязь, толстым слоем облепившую копыто кобылы, он обследовал стрелку – и вот оно. Острый камень, глубоко вонзившийся в край подошвы^[1].

[1] Путовый сустав (англ. – pastern joint) в ноге лошади находится прямо над копытом, состоит из множества различных костей, сухожилий и связок и отвечает за обеспечение поддержки и гибкости всей конечности. Плюсневая кость (cannon bone) расположена выше него. Стрелка (мякиш, англ.– frog) – часть копыта лошади, образование клиновидной формы с продольным желобом. Выполняет функцию «пяточного амортизатора», призванного смягчать удары копыта о землю при движении. Роговая подошва предохраняет мягкие части копыта от повреждений внешней среды. 

– Хорошая девочка, – облегчённо вздохнул Уильям.
 В конце концов он вытащил камень и осторожно пустил Бетси шагом, но кобыла перестала хромать, и они вернулись к своему прежнему темпу, двигаясь насколько быстро, насколько позволяло состояние дороги. Проголодавшийся и уставший от размышлений Уильям выбросил из головы все заботы, кроме одной: добраться до ближайшей деревни прежде, чем наступит темнота.
Ему это удалось, и лишь после того, как он позаботился о Бетси, прилично поужинал, удалился в комнату без камина и улёгся в холодную сырую кровать с матрасом, набитым заплесневелой кукурузной шелухой, Уильям возобновил свои размышления.
Кто будет первым?
Каждый день он так и этак вертел эту мысль, возвращаясь к ней снова и снова, пока у него не начинало гудеть в голове, а дорога не расплывалась перед глазами.
Ему придётся рассказать им всем, но кому первому? По логике вещей, сначала он должен поговорить с дядей Хэлом, поскольку Бенджамин был его сыном. 
 Однако, стоило представить, как во время их беседы понимание омрачает осунувшееся лицо герцога… Уильям не раз слышал, как некоторые английские отцы гордо заявляли о том, что пусть лучше их сын умрёт, чем окажется трусом или предателем. Интересно, а сколько из них действительно хотели этого – и был ли дядя Хэл одним из них?
У него возникло непреодолимое желание сначала пойти к собственному отцу. Рассказать ему обо всем, посоветоваться и ... Уильям стукнул кулаком по тощему матрасу. Кого он пытается обмануть? Ему просто хочется переложить бремя своих знаний на Папа, чтобы тот сам всё рассказал дяде Хэлу.
– Трус, – пробормотал он, беспокойно переворачиваясь на бок. Уильям лег спать одетым, в шинели, сняв только сапоги, и теперь место, которое он согрел своим телом, быстро остыло.
Трус.
Его решение нельзя было назвать осознанным, но постепенно всё прояснилось, и теперь, в этой темной, сырой и холодной комнате, провонявшей застарелым потом и горелым мясом, благодаря этому слову Уильям наконец-то нашел ответ.
Амарантус. Это должна быть она.
Он пытался убедить себя в справедливости такого выбора: Амарантус должна первой узнать, что он отыскал Бена, дабы принять необходимые меры предосторожности, чтобы защитить себя, как только правда выплывет наружу. Хотя… с него достаточно лжи, и будь он проклят, если снова станет врать самому себе. Она выставила его дураком и, черт побери, едва не заманила в свои сети.
Уильям собирался рассказать Амарантус о Бене, поскольку ему очень хотелось увидеть выражение её лица в этот момент.
Приняв решение, он погрузился в сон, и ему приснились жуки с крошечными красными глазками.
УИЛЬЯМ ВПЕРВЫЕ снял свою шинель только когда добрался до Нью-Берна. Шел дождь – мелкий, пахнущий весной, – и путешественник понял, что его кожа нуждается в воздухе и свежести, а конечности – в хорошей разминке. Было не настолько тепло, чтобы снимать что-либо ещё из одежды, но Уильям нашел гостиницу с конюшней для Бетси и, позаботившись о лошади, спустился к морю, где со вздохом облегчения сбросил сапоги с грязными чулками, и босиком ступил на холодный, мокрый песок у кромки прибоя.
Наступили сумерки, берег был пуст, хотя со стороны теснившихся в отдалении лачуг до Уильяма доносился запах дыма и варящихся крабов. В животе у него заурчало.
– Похоже, я оттаиваю, – сказал он вслух; собственный голос показался ему хриплым и надтреснутым. Уильям сознательно не думал о еде с тех пор, как оправился от удара по голове в Морристауне^[2]. 

[2] О том, что Уильяма кто-то ударил по голове в Морристауне в предыдущих главах не было сказано ни слова. После драки с Беном в сарае для пушек за чертой города у него были только синяки и ссадины, а то, что у него разбита голова, выдумал доктор Хантер, чтобы инсценировать его смерть. 

Тогда его накормил Дензелл Хантер, настояв, чтобы Уильям обязательно поел перед тем как отправиться домой. Он пытался отказаться, понимая, что, скорее всего, Дензелл отдал ему весь свой дневной рацион, но голод и настойчивость Хантера победили. Конечно, по дороге на юг он периодически ел, хотя не особо замечал, что это была за еда.
Уильям жалел, что не смог убедить Хантеров уехать с ним, но Дотти хотя бы написала письмо родителям. Он дотронулся до внутреннего кармана своего камзола и успокоился, услышав шуршание бумаги.
Ветер стих, воцарилась тишина, нарушаемая лишь мягким шипением набегающего прилива.
Мысль о письме Дотти напомнила ему о дяде Хэле – хотя Уильям о нём и не забывал. Песок под ногами и вид собственных следов, длинных и изогнутых, похожих на цепочку запятых, оставленную им на берегу, вызвали в его памяти разговор у заводи в Саванне. Измена.
– По крайней мере, здесь нет чёртовых аллигаторов, – пробормотал Уильям, машинально оглядываясь назад, но затем фыркнул и рассмеялся. Озабоченный другими делами, он неделями не вспоминал о собственном двусмысленном положении графа, и с некоторым удивлением осознал, что примирился с самим собой и не хочет снова обременять себя этими размышлениями. Уильяму было всё равно, кто он – но только не граф Эллсмир. Ему придётся как-то с этим разобраться, но не сейчас.
По крайней мере, предложение Амарантус отпадает. В любом случае, он вряд ли бы его принял, уверял себя Уильям, однако знание того, что её муж до сих пор жив, полностью отметало подобную возможность.
При мысли о кузине его мокрая от дождя рука непроизвольно сжалась, и он потер ладонь, стирая воспоминание о поцелуе, который она оставила там, легко коснувшись кожи кончиком теплого языка.
Чертов Бен. Эгоистичный ублюдок.
Внезапно ледяная морская волна захлестнула Уильяму лодыжки, заставив его тело содрогнуться, словно от электрического разряда из лейденской банки^[3], и схлынула, унося из-под ног песок. Он отшатнулся, смаргивая капли дождя с ресниц, и осознал, что камзол на его плечах промок насквозь, а рубашка стала влажной.
Порыв ветра вновь донес до него запах еды, и Уильям покинул пляж, а вскоре исчезли и его следы, смытые приливом.

[3] Лейденская банка – первый электрический конденсатор, изобретённый в 1745 году в Лейдене голландским учёным Питером ван Мушенбруком и его учеником Кюнеусом. 

ПРИБЫВ В САВАННУ, УИЛЬЯМ НЕ СРАЗУ отправился в дом лорда Джона. Вместо этого он остановился у цирюльни на Бэй-стрит, где его наконец-то побрили, а волосы подровняли и аккуратно уложили. Помимо этого, единственное, что он мог сейчас сделать, - это достать из седельной сумки относительно чистую рубашку и переодеться прямо в салоне. Обнажённая кожа саднила от бритвы и лавровишневой воды, и, прекрасно сознавая, что к аромату одеколона примешивается запах его немытого тела, Уильям оставил лошадь в конюшне и дошёл пешком до Оглторп-стрит. Немного подумав, он обогнул отцовский дом и заглянул в летнюю кухню на заднем дворе.
Лорд Джон и его брат отсутствовали. Отправились в лагерь, сообщила ему испуганная кухарка. «А виконтесса?» В гостиной, занимается рукоделием.
– Спасибо, – поблагодарил Уильям и вошел в дом, ненадолго задержавшись у порога, чтобы потопать сапогами и стряхнуть с них хотя бы часть засохшей грязи.
Он не пытался ступать тихо; его шаги по расписному напольному покрытию в коридоре напоминали глухую барабанную дробь. Когда Уильям подошел к двери гостиной, Амарантус выпрямилась и широко распахнула глаза, уронив на колени большой отрез наполовину вышитого белого шелка, а игла с алой нитью застыла в её руке.
– Уильям, – произнесла она, склоняя голову набок. Кузина не улыбнулась – как и он. Прислонившись к косяку, Уильям скрестил руки на груди, пристально уставившись на неё.
– Я его нашёл.
Амарантус окинула его долгим взглядом, затем яростно тряхнула головой, словно отгоняя назойливых мошек.
– Где? – хрипловатым голосом спросила она; он заметил, как её левая рука непроизвольно смяла тонкую шелковую ткань.
– В местечке под названием Морристаун. Это в Нью-Джерси.
– Его могила в Нью-Джерси? Но раньше ты говорил, что Бена в ней нет...
– Нет, он точно не в могиле, – цинично ответил Уильям, даже не пытаясь этого скрыть.
– Хочешь сказать...что он... жив? – Амарантус контролировала выражение своего лица, однако её белые щеки покрылись румянцем, а в глубине изменчивых глаз серебристыми рыбёшками метались мысли.
– О да. Но ты об этом знала. – Пару мгновений Уильям рассматривал её, после чего прибавил: – Теперь он генерал. Генерал Рафаэль Бликер. Тебе об этом известно?
Не сводя с него глаз, она медленно, глубоко вздохнула.
– Нет, – наконец произнесла Амарантус. – Но я не удивлена. – Её губы на мгновение сжались. – Значит, он с Вашингтоном, – констатировала она. – Батюшка Пардлоу говорил, что мятежники отправились зимовать в Нью-Джерси.
Она выронила шелк, который соскользнул на пол. Не обращая на это внимания, Амарантус резко встала и повернулась к Уильяму спиной, опустив руки со стиснутыми кулаками.
– Бен сказал, что это была твоя идея, – тихо сказал Уильям. – Чтобы он инсценировал свою смерть.
– Я не смогла его остановить, – судя по звуку, сквозь зубы процедила Амарантус, обращаясь к обоями из желтой toile de Jouy^[1].

[1] Toile de Jouy, «ткань из Жуи» (фр.), – хлопчатобумажная или шёлковая обивочная ткань со сложным декоративным узором пасторальной тематики, повторяющимся на однотонном фоне.

– Я умоляла его не делать этого. Умоляла. – Обернувшись, она уставилась на Уильяма. – Но ты же знаешь, каковы они, эти твои Греи. Если они что-то решили, то всё остальное их уже не волнует, ничто не может на них повлиять. И никто.
– Я бы так не сказал, – возразил Уильям. 
Его сердце, на миг замершее при первом взгляде на Амарантус, снова начало колотиться. 
– Действительно, их невозможно переубедить, но бывает, что и они волнуются. Бен волнуется. – Он прочистил горло. – О тебе. 
Его синяки были лучшим тому доказательством.
«Причём до сих пор». Уильям не произнес это вслух, поскольку по её лицу понял, что не стоит этого делать.
– Не слишком, – отрезала Амарантус, хотя её голос дрогнул. – Точнее – почти не волновался. Лишь когда я объяснила Бену, каково будет Тревору расти сыном предателя, – только это в конце концов заставило его согласиться тихо исчезнуть, вместо того чтобы закатить отцу грандиозный скандал перед тем как отправиться навстречу славе со своими драгоценными повстанцами. Вот чего ему хотелось, – прибавила она, то ли с горечью, то ли с насмешкой скривив губы.
На мгновение в комнате воцарилась тишина. Наверху раздались чьи-то шаги, и Уильям услышал приглушенный вопль, несомненно, принадлежавший Тревору. Амарантус вскинула глаза к потолку, но не пошевелилась. Очевидно, к малышу кто-то подошёл, поскольку спустя мгновение крики резко оборвались. Плечи Амарантус слегка опустились, и он впервые заметил, что на ней темно-синее платье без фишю^[2]; её пышные белые груди выступали из низкого выреза.

[2] Фишю́ (фр. fichu – косынка) тонкий треугольный или сложенный по диагонали квадратный платок из лёгкой ткани (муслина, батиста) или кружев, прикрывавший шею и декольте. Появился в одежде французских женщин нижних и средних слоёв общества в XVII веке, затем распространился по всей Европе.

Она поймала его взгляд и посмотрела ему прямо в глаза.
– Знаешь, я искала труса, – сказала Амарантус. – Мужчину, который держался бы подальше от опасности, крови и прочих вещей.
– И ты решила, что я тебе подхожу? – Уильяму было скорее любопытно, чем обидно.
Она тихонько фыркнула и качнула головой.
– Вначале. Дядя Джон рассказал, что ты подал в отставку, и я видела, насколько они с Батюшкой Пардлоу были обеспокоены твоим решением.
– Понимаю, – кивнул Уильям, стараясь, чтобы голос его не выдал.
– Но довольно скоро я поняла, что ты из себя представляешь. Каков ты на самом деле. 
Ее кулаки постепенно разжались, пальцы одной руки рассеянно теребили ткань юбки.
Он очень хотел спросить, кем она его считает, но решил подождать.
– Бен, – твердо произнес Уильям. – Я должен обо всём рассказать дяде Хэлу. Но я … то есть, он должен знать, что Бен жив, а также кем он стал и где находится. Но, возможно, ему не обязательно знать … что тебе было обо всём известно.
Он даже не помышлял о том, чтобы скрыть от дяди Хэла её осведомлённость, пока эти слова не слетели с его губ.
Мгновенно изменившись в лице, Амарантус снова отвернулась и застыла, словно статуя. Уильяму показалось, что он видит, как бьется сердце кузины, – тесный синий лиф едва заметно подрагивал на её спине.
Внезапно он осознал, что сжимает кулаки, и заставил себя расслабиться. Капля пота скатилась по его загривку – в камине пылал огонь, в комнате было тепло. Аромат лавровишневого одеколона примешивался к запахам горящего дерева и свечного воска.
Амарантус издала тихий звук, похожий на приглушенное рыдание, и судорожно обхватила себя руками.
Он неуверенно шагнул к ней и остановился. Что сделал бы дядя Хэл, если бы узнал о двуличии невестки? Уильям подумал, что дядя вполне мог забрать у неё Тревора и прогнать прочь…
– Они его повесят, – прошептала Амарантус так тихо, что в первый миг он уловил в её голосе только отчаяние, которое побудило его приблизиться к кузине и положить руки ей на плечи. Она содрогнулась всем телом, словно статуэтка, рассыпающаяся изнутри, и Уильям заключил её в объятия.
– Не повесят, – прошептал он ей в макушку, но Амарантус, не переставая дрожать, лишь покачала головой.
– Нет, повесят. Я слышала на вечеринках, как они – офицеры, политики, все эти … эти кретины – злорадно говорили, что Вашингтон и его генералы б-будут болтаться на в-виселице. – Она глубоко и прерывисто вздохнула. – Как гнилые яблоки. Они так и говорили – как гнилые яблоки.
В животе Уильяма ёкнуло.
– Значит, ты до сих пор его любишь, – сжимая объятия, тихо сказал он после затянувшейся паузы.
Голова Амарантус удобно устроилась под его подбородком, и Уильям ощущал её тепло и аромат волос – они пахли итальянским одеколоном Папá. Он закрыл глаза и сделал глубокий вдох, представляя себе кедровые рощи, оливковые сады и сияющие на солнце древние храмы.
И журчание садового фонтана, и жабьи глаза, черные и блестящие …
И в это мгновение дверь распахнулась.
– О, Уильям, – мягко произнёс лорд Джон. – Итак, ты вернулся.
ЕЩЁ ПАРУ МГНОВЕНИЙ УИЛЬЯМ оставался на месте, продолжая обнимать Амарантус. Он не чувствовал себя виноватым – ну, почти, – и не желал вести себя так, словно его застигли на месте преступления. Отступив назад, Уильям успокаивающе сжал руки кузины, прежде чем повернуться лицом к отцу.
Лорд Джон в повседневном мундире стоял в дверях со шляпой в руке. Его лицо казалось спокойным и приветливым, но, судя по глазам, он явно успел сделать кое-какие умозаключения – и, скорее всего, неверные.
– Я нашел Бена, – сказал Уильям, и взгляд отца тут же стал острым. – Кузен жив, но присоединился к американцам. Под вымышленным именем, – поспешил добавить он.
– Хоть на этом спасибо, Господи, – вполголоса пробормотал лорд Джон, затем бросил шляпу на один из позолоченных стульев и подошел к Амарантус, которая, опустив голову, по-прежнему стояла лицом к стене. Её плечи дрожали.
– Вам лучше присесть, дорогая. – Лорд Джон крепко взял её за локоть и решительно развернул к себе. – Уильям, будь добр, пойди и скажи кухарке, что мы хотим чаю и какой-нибудь еды. Вам станет намного лучше, если вы наполните свой желудок, – сказал он, подводя невестку к кушетке. Её лицо было цвета заварного крема, а ресницы опущены – чтобы скрыть предательские глаза, цинично подумал Уильям. Она не плакала; её щеки были сухими. Раньше он никогда не видел её слёз^[3], и на мгновение задумался, умеет ли она плакать вообще.

[3] «К удивлению Уильяма, её глаза налились слезами». Это написано в главе 100 – тогда Уильям рассказал Амарантус о смерти ребёнка Дотти.

– Где дядя Хэл? – спросил Уильям, задержавшись на пороге. – Мне сходить за ним?
Амарантус ахнула, словно её ударили в живот, и уставилась на него широко распахнутыми глазами. Отец отреагировал почти так же, хотя куда более сдержано – как и подобает бывалому солдату.
– Боже, – прошептал Уильям, застывая на месте. Секунду подумав, он постарался привести себя в порядок.
– Сейчас он на пути в Чарльз-Таун, – с тяжелым вздохом пояснил лорд Джон. – Решил осмотреть городские укрепления. Вернется через пару недель.
Они с Уильямом быстро переглянулись и, посмотрев на Амарантус, снова обменялись короткими взглядами.
– Э–э ... полагаю, эта новость не испортится до дядиного возвращения, – неуклюже пошутил Уильям. – Что ж… пойду поговорю с кухаркой о чае.
– Подождите. 
Возглас Амарантус застал его в дверях, заставив обернуться. Она до сих пор оставалась бледной и напряжённой, со скрещёнными под грудью руками, словно пыталась помешать сердцу вырваться наружу. Однако самообладание к ней вернулось: её голос лишь слегка дрожал, когда она перевела взгляд на лорда Джона.
– Дядя Джон, я должна вам кое о чём рассказать. 
– Нет, – поспешно произнес Уильям. – Вовсе не обязательно говорить что-либо прямо сейчас, кузина. Просто … просто тебе нужно прийти в себя. Ты испытала сильное потрясение. Как все мы.
– Нет, – Амарантус слегка тряхнула головой, отчего несколько светлых прядей упали ей на лоб. – Я должна.
 Она попыталась улыбнуться Уильяму – зрелище оказалось довольно жутковатым. Гнетущая тяжесть сдавила ему сердце, но он постарался улыбнуться ей в ответ.
Лорд Джон провел рукой по лицу, затем подошел к буфету, достал оттуда бутылку и для проверки встряхнул. Раздался утешительный плеск.
– Садись, Вилли, – сказал он. – Без чая мы обойдёмся, а вот без бренди – вряд ли.
УИЛЬЯМ ИНОГДА ЗАДАВАЛСЯ вопросом, сколько же бренди выпивали его отец и дядя за год. Помимо выполнения социальных функций, бренди являлся неоценимым средством первой помощи для каждого мужчины, оказавшегося в любой затруднительной ситуации физического, политического или эмоциональной характера. И, учитывая профессию братьев, подобные ситуации возникали регулярно. Впервые Уильяму дали бренди примерно в пятилетнем возрасте, когда он по посадочной лестнице взобрался на стоящего в стойле коня лорда Джона, – что ему было категорически запрещено – и испуганное животное немедленно сбросило нахала, который врезался в заднюю стену денника и, оглушенный, упал в сено между задними копытами скакуна.
Лошадь топталась на месте, стараясь – как он понял позже – не наступить на него, но Уильям до сих пор помнил, как огромные черные копыта мелькали так близко от его головы, что можно было разглядеть гвозди в подковах; одно из копыт даже оцарапало ему щеку. Как только он достаточно отдышался, чтобы заорать, поднялась ужасная суматоха: отец и конюх Мак, зовя его, с топотом вбежали в конюшню.
Мак протиснулся в стойло, успокаивая лошадь на своем странном языке, и за ноги вытащил Уильяма наружу. После чего лорд Джон быстро осмотрел его и, не обнаружив ни ран, ни переломов, как следует шлепнул сына по заднице, затем достал маленькую фляжку и заставил глотнуть бренди, чтобы он оправился от шока. Бренди оказал на Уильяма не менее шокирующее воздействие, но, после того как он перестал хрипеть и кашлять, ему стало гораздо лучше.
И сейчас, допивая второй бокал, он действительно почувствовал себя немного лучше. Увидев, что его стакан почти пуст, Папá взял бутылку и, не спрашивая, налил бренди сначала ему, а затем себе.
Амарантус едва пригубила из своего маленького фужера и сидела, сжимая его в ладонях. Она до сих пор была бледна, но, как заметил Уильям, перестала дрожать и, казалось, обрела часть своего обычного самообладания.
А ещё Уильям заметил, что Папá тоже наблюдает за ней, и, несмотря на дурное предчувствие, холодной волной прокатившееся по его спине, осознал: не столько бренди, сколько присутствие лорда Джона вернуло ему прежнее спокойствие. Что бы ни произошло, отец непременно поможет со всем разобраться, с большим облегчением подумал он.
Похоже, Амарантус тоже так решила, поскольку с легким звоном поставила свой фужер на столик и, выпрямившись, посмотрела лорду Джону прямо в глаза.
– Всё верно, – произнесла она. – Я призналась Уильяму, что знала о Бене – то есть, я рассказала ему об этом только сейчас; раньше он ни о чём не догадывался. О том, что на самом деле случилось с Беном. 
Она набрала в грудь побольше воздуха, но, не найдя подходящих слов, чтобы продолжить, шумно выдохнула через нос и отпила ещё капельку бренди.
– Понятно, – медленно произнес лорд Джон и задумчиво покатал свой бокал между ладонями. – Полагаю, вы боялись рассказать об этом нам – вернее, Хэлу, – поскольку думали, что он может вам не поверить?
Амарантус покачала головой.
– Наоборот. Я боялась рассказать об этом герцогу из страха, что он мне поверит. 
Темно-синее платье изменило цвет её глаз: теперь они казались нежно-голубыми. «Воплощение искренности», – подумал Уильям. И всё же это не означало, что она лжёт. Необязательно.
– Бен много рассказывал мне о своей семье, – продолжила Амарантус. – После нашего знакомства. О матери, о своих... своих братьях и о вас. И о герцоге. – Она сглотнула. – Когда Бен окончательно решил … сделать то, что сделал, он послал за мной. Я приехала в Филадельфию, чтобы встретиться с ним; Адам тогда находился там вместе с сэром Генри, и Бен также хотел обо всём ему рассказать – Адаму, конечно, не сэру Генри.
– Неужели он это сделал. – Это не было вопросом. Лорд Джон пристального взглянул в лицо Амарантус. Его собственное лицо оставалось спокойным и доброжелательным, но Уильям отлично знал это выражение: именно так отец выглядел во время игры в шахматы, быстро просчитывая и так же быстро отбрасывая возможные ходы.
– Они с Адамом ... поссорились. Точнее, подрались. – Кузина опустила глаза, и Уильям заметил, как её кулаки на мгновение сжались, словно она с радостью присоединилась бы к этой драке. «Пожалуй, она вполне способна на такое», – подумал он, неожиданно ощутив приступ неуместного веселья. 
– Меня там не было, – добавила она, с виноватым видом поднимая голову, – иначе я бы их остановила. Но когда Бен пришёл ко мне после разговора с братом, он выглядел так, словно несколько раундов дрался с профессиональным боксером. – Уголок её рта дернулся.
– Вы бывали на боксерских поединках? – неожиданно поинтересовался лорд Джон. Амарантус явно удивилась, но кивнула.
– Да. Однажды. В боксерском зале в Коннектикуте.
– Я и не сомневался, что у вас крепкие нервы, – широко улыбнулся Папá.
– Вы правы, – она печально улыбнулась в ответ. – Бенджамин говорил, что я крепче, чем сапожная кожа, однако это явно не было комплиментом. 
Тут Амарантус, заметив свой недопитый фужер, поспешно взяла его и быстро осушила.
– Как бы то ни было, – хрипло продолжила она, ставя фужер обратно, – Бен и прежде рассказывал мне о своем отце, а после драки с Адамом он столько о нём наговорил, – о том, какой урок получит старик, когда Вашингтон утрёт ему нос бою, как он – то есть, герцог, – из-за этого взбесится, особенно когда узнает, что его собственный чёртов наследник … Простите, – извиняющимся тоном добавила Амарантус, – я просто цитирую слова Бена.
– Я так и понял, – кивнул лорд Джон. – Но почему вы боялись, что Хэл может поверить вам, если вы расскажете ему о Бене?
– А что бы он сделал, как вы думаете? – вместо ответа спросила она. – Или, точнее, что, по-вашему, он сделает, если я ... если я пойду и всё ему выложу? – Она снова начала бледнеть, и Уильям потянулся к бутылке, чтобы наполнить её фужер. Затем, не долго думая, он добавил бренди в бокал отца, а остатки вылил в свой.
Лорд Джон глубоко вздохнул, поднял свой бокал и осушил его одним махом.
– Честно говоря, мне трудно представить, что он может сделать. Но зато я знаю, что он при этом почувствует.
Наступило неловкое молчание. Уильям поспешил его нарушить, чувствуя, что многое осталось недосказанным.
– Очевидно, ты подумала, что если рассказать дяде Хэлу всю правду о Бене, он может настолько расстроиться, – вернее, безумно разозлиться, – что просто схватит тебя и Тревора за... гм... шиворот и вышвырнет вон. Точнее, пошлёт тебя к дьяволу вместе с Беном. Полагаю, он мог даже отречься от Бена, если уж на то пошло… ведь у него есть другие сыновья.
Амарантус кивнула, плотно сжав губы.
– В то время как окажись ты вдовой Бена, – не без сочувствия продолжил Уильям, – герцог наверняка принял бы тебя с распростертыми объятиями.
– И с открытым кошельком, – пробормотал лорд Джон, уставившись на дно своего бокала.
Амарантус резко повернула голову и взглянула на него внезапно потемневшими глазами.
– Вы когда-нибудь голодали, мой лорд? – огрызнулась она. – А вот я голодала, и, чтобы с моим сыном не случилось ничего подобного, я бы не побрезговала стать шлюхой.
Она резко встала, повернулась и очень метко швырнула свой бокал в камин, а затем твердой походкой покинула комнату, оставив после себя языки голубого пламени.

ГОТОВО. В рассеянном свете наступающих сумерек Брианна неспешно отмывала кисти, прощаясь со своей работой. Это был странный процесс расставания с тем, что долгие месяцы жило в ней – освобождение от незримых нитей, оплетающих её мозг, сердце, пальцы.
Люди, которые ничем подобным не занимались, – не писали книг или картин, не строили дома или соборы, обычно сравнивали это с родами, – подумала она, слегка улыбнувшись. Хотя, безусловно, здесь вполне уместны некие метафорические параллели, особенно благодаря смеси чувств облегчения и восторга, которые испытываешь в конце. Но для Бри, которой доводилось и писать картины, и строить, и рожать детей, разница была совершенно очевидна. Когда заканчиваешь картину или иной объект... твоя работа завершена, чего нельзя сказать о детях.
– Стойте здесь, – с чувством глубокого удовлетворения произнесла она, направляя ручку влажной кисти в сторону четырех портретов, выстроившихся вдоль стены напротив неё. – Все вы. Вы готовы. И никуда не денетесь. 
Уловив в собственном голосе знакомые отцовские интонации, Бри рассмеялась.
Тем временем её более подвижные творения вопили в саду за домом и уже скоро могли ворваться сюда, требуя, чтобы их покормили, умыли, переодели, утешили, выслушали, снова покормили, почитали книжку, раздели и, наконец, затолкали в кровати, где они – если её надежды оправдаются, – пробудут достаточно долго.
Однако при мысли о Роджере сердце Бри наполнилось радостью. Он вернулся с битвы грязный, измученный – и изменившийся. Эта перемена не была кардинальной – скорее, произошло закрепление тех изменений, которые уже давно начались в его сознании. Муж был молчалив, но всё же рассказал ей, почему принял решение остаться с американцами, и что произошло после, и Бри поняла – несмотря на потрясение (а кого бы это не потрясло?) всё пережитое сделало его куда более решительным. Казалось, от него исходил какой-то странный, приглушённый свет, временами становившийся почти видимым.
– Энкаустика, – сказала Бри вслух и замерла, устремив на портреты невидящий взгляд прищуренных глаз. Её пальцы невольно перехватили недомытую кисть, готовясь писать снова.
– Не сейчас, – сказала она им и убрала кисть в коробку. Бри поняла, каким будет портрет Роджера. Она напишет его в технике энкаустики, пигментами, смешанными с горячим пчелиным воском. Изображение получится ярким, но с особым оттенком мягкости и глубины. Прежде Бри никогда не работала с этими красками, но сейчас её охватило убеждение, что только энкаустика сможет передать внутренний свет Роджера.
Дальнейшие размышления были прерваны отдаленным хлопаньем входной двери, приглушёнными мужскими голосами, а затем стуком деревянных каблуков Хенрике, сопровождаемым громким топотом тяжелых сапог по расписанному ананасами напольному покрытию.
– Ist deine Bruder (Там ваш брат – нем.), – объявила Хенрике, распахивая дверь. – Und его индеец.
ИНДЕЕЦ ПОДОШЕЛ И ПОКЛОНИЛСЯ ей, широко улыбаясь, однако Бри уже достаточно хорошо изучила его лицо, чтобы распознать беспокойство под напускной бравадой. Улыбнувшись в ответ, она порывисто схватила и легонько пожала его руку, желая ободрить – скорее, из-за его переживаний, нежели из-за картины.
Корица испуганно моргнул, затем неуклюже поднёс руку Брианны к губам, очевидно предположив, что она протянула её для поцелуя. Однако так и не смог на это решиться – лишь в замешательстве дышал на согнутые пальцы. Брианна подняла голову и встретилась взглядом с братом. Уильям сохранял невозмутимый вид британского офицера, однако в его глазах плясали весёлые искры.
– Спасибо, мистер Корица. – Бри осторожно высвободила руку, а затем расправила юбки и присела перед ним в реверансе, отчего юноша покраснел как спелый помидор, а Уильям поспешно отвел взгляд.
Но брат мог подождать, пока она не разберётся с натурщиком, который пришел посмотреть на свой готовый портрет.
– Вот, взгляните, – сказала она, подзывая Корицу. Индеец был против того, чтобы она обращалась к нему просто по имени, и не желал называть её «Брианной», очевидно, считая это неприличным. Должно быть, Уильям давал ему уроки этикета – а, возможно, это делал лорд Джон.
Она прикрыла портрет кисеёй, чтобы защитить от мошек и прочих насекомых, испытывающих роковое влечение к льняному маслу и свежей краске, а теперь, отступив в сторону, ловко сдернула тонкую ткань.
– О, – с отрешённым лицом произнёс Корица. При появлении молодых людей сердце Брианны затрепетало и билось всё сильнее по мере приближения момента истины; и хотя она не была взвинчена так же, как Джон Корица, ей определённо передалась часть его нервного возбуждения.
Индеец застыл с приоткрытым ртом, уставившись на портрет широко открытыми глазами. Бри с легким беспокойством взглянула на Уильяма – он тоже разглядывал полотно, однако лицо его выражало радостное удивление. Она облегченно перевела дыхание и улыбнулась.
– У тебя получилось, – сказал Уильям, поворачиваясь к сестре. – Действительно получилось. – Он негромко рассмеялся от восхищения и снова взглянул на картину. – Просто потрясающе!
– Это... – начал Корица, затем запнулся, продолжая разглядывать собственное изображение. Он легонько тряхнул головой и повернулся к Уильяму. – Я … я и в самом деле так выгляжу?
– В самом деле, – заверил его Уильям. – Хотя обычно ты не такой чистый. Ты что, никогда не смотришься в зеркало, когда бреешься?
– Да, но...– Смущение постепенно уступало место восхищению, и юноша осторожно приблизился к портрету. – Mon Dieu, – прошептал он.
Она изобразила Корицу в сером костюме – единственном, что у него был, – и белоснежной рубашке с отделанным кружевом шейным платком, ниспадавшим на широкую грудь. Уильям подарил другу маленькую золотую булавку в виде цветка – граненный розовый топаз, окруженный зелёными эмалированными лепестками.
Бри убедила его не надевать парик и не смазывать шевелюру медвежьим жиром, с помощью которого он иногда пытался пригладить свои непослушные кудри, и изобразила Корицу с распущенными волосами необычного рыжевато-коричневого оттенка, чтобы подчеркнуть красивую форму его головы и игру рефлексов на скулах и подбородке. Во время позирования индеец изо всех сил старался сохранять сдержанный и серьёзный вид, но они много разговаривали, пока Бри рисовала, поэтому ей удалось уловить озорные огоньки, плясавшие в глазах Корицы, когда ему было весело. И запечатлеть их на полотне – в виде белых с лимонным оттенком бликов.
 – Это... – Корица покачал головой и усиленно заморгал, сдерживая слезы – при виде их Брианна невольно посочувствовала молодому человеку, хотя радость от его реакции на миг затмила для неё всё остальное.
Не в силах сдержать переполнявшие его эмоции, индеец внезапно повернулся к художнице и заключил её в крепкие объятия.
– Благодарю! – прошептал он в волосы Бри. – О, благодарю вас!
ОНИ ВНОВЬ ПОЗВАЛИ ХЕНРИКЕ, а когда та принесла бутылку вина с тремя бокалами, выпили за здоровье Джона Корицы и … его портрета.
– Можно ли пить за здоровье портрета? – всё-таки выпив, поинтересовалась Брианна.
– Да это самый здоровый портрет, который я когда-либо видел. – Прикрыв один глаз, Уильям прищурился, глядя на картину сквозь наполненный красным вином бокал. – Мы можем выпить и за художника – полагаю, ты не против? – Он повернулся к Брианне и отсалютовал ей бокалом.
– Ура! – воскликнул Корица, поднял свой бокал и залпом осушил его за Брианну. Глаза молодого человека сияли, волосы стояли дыбом, он улыбался до ушей, украдкой бросая взгляды на свой портрет, ежеминутно проверяя, что тот никуда не исчез, или неожиданно перестал на него походить.
– Нужно несколько дней, чтобы он окончательно высох, – Бри улыбнулась, поднимая свой бокал в ответ. – Вы по-прежнему хотите отправить его … в Лондон? – «своему отцу», мысленно прибавила она. – Если да, то я могу его упаковать. Чтобы он не пострадал во время плавания.
Джон Корица, бросив на неё быстрый взгляд, довольно долго смотрел на портрет, затем вновь повернулся к собеседнице и кивнул.
– Да, хочу, – тихо произнёс он.
– Уверен, Папá может устроить так, чтобы портрет отправился домой с другом-дипломатом, – сказал Уильям. – Хочешь, я его попрошу?
Прежде чем ответить, Корица на мгновение задумался, но затем покачал головой. Радость не исчезла с его лица, но слегка поблёкла.
– Я сам его попрошу, – ответил он, резко вставая. – Прямо сейчас. Не могу усидеть на месте, – извиняющимся голосом пояснил он Брианне. – Я так счастлив! – Лицо Корицы снова вспыхнуло от радости и, поспешно поклонившись ей, молодой человек ушел, дружески хлопнув Уильяма по спине с такой силой, что едва не сбил его с ног.
Брианна ожидала, что Уильям тоже откланяется, – он действительно взял свою шляпу, но затем неожиданно замер, рассеянно теребя её в руках.
– А кто на других портретах? – выпалил он, кивнув в сторону трех оставшихся картин, по-прежнему прикрытых кисеёй. – Если ты не против, что бы я их увидел, конечно, – извиняющимся тоном прибавил Уильям.
– Конечно, не против. Мне бы очень хотелось узнать твое мнение, поскольку ты знаешь тех, кто на них изображён. – Она сняла вуаль с самого большого полотна – портрета Анджелины Брамби, внимательно наблюдая за лицом брата, чтобы не пропустить его первоначальную реакцию.
Он окинул картину быстрым взглядом, вроде бы без особого интереса, но затем удивлённо моргнул, подошел ближе, вгляделся – и расплылся в широкой улыбке.
– У меня получилось, верно? – весело рассмеялась Брианна. Именно такое выражение появлялось на лице каждого мужчины при виде живой Анджелины.
– Верно, – подтвердил Уильям, по-прежнему улыбаясь. – Она … как тебе удалось сделать её такой … сияющей? Точнее, искрящейся, – поправился он. – Да, именно так: она искрится.
– Спасибо! – Знай они друг друга чуть дольше, она непременно бы его обняла. – Думаю, живописные приёмы тебе не интересны, но всё дело в цвете. Крошечные мазки белил с микроскопическими рефлексами, отраженным от близлежащей поверхности.
– Поверю на слово, – продолжая улыбаться, сказал Уильям, а затем снова повернулся к ряду портретов. – Ты сказала, что я знаю всех, кто здесь изображён, – значит, один из них тот самый американский генерал? Кавалерист?
Она кивнула и без слов откинула вуаль, скрывавшую Казимира Пуласки.
Лицо Уильяма мгновенно посерьезнело, однако он подошел и к этой картине и долго стоял перед ней, не произнося ни слова. Брианна, по-прежнему наблюдавшая за братом, смогла уловить скользившие по его лицу воспоминания о долгих ночных часах, которые они с Корицей провели подле неё, поддерживая и защищая среди мрака и печали.
Этот портрет дался ей нелегко. Во время работы её постоянно преследовали воспоминания о темной палатке и бесконечной веренице мрачных, проигравших битву мужчин, в одежде со следами крови и пороховой гари; видения, неотвязные, словно запах гангрены и немытых тел, которые мог развеять лишь случайный порыв ветра с далёких болот.
– Я долго не знала, с чего начать, – тихо сказала Бри, становясь рядом с Уильямом. – Там было слишком много... – Она неопределенно махнула рукой, но он отлично понял, что означали её слова, поскольку тоже там присутствовал. Уильям кивнул и, не отрывая взгляда от картины, взял сестру за руку.
– Но в конце концов ты его написала. – Это не было вопросом, однако большая теплая рука слегка сжала её пальцы. – И все же, как тебе это удалось?
Бри рассмеялась, хотя её глаза были полны слез.
– Благодаря лейтенанту Хансону. – Она тяжело сглотнула, но всё равно заговорила, хотя знала, что голос будет дрожать. – Когда он... когда он остановился. Тогда, под дождём, после того, как все выбежали из палатки, помнишь? Он сказал – я не могу повторить, это было на польском...
– Pozegnanie, – тихо сказал Уильям. – Прощайте.
Она кивнула, сделав глубокий вздох.
– Да. Эта была единственное деталь – всего лишь намёк на то, что представлял из себя этот человек. – Бри моргнула, затем смахнула выступившие слезы, откашлялась и перевела взгляд на картину.
– Когда я вспомнила об этом, – продолжила она, вновь обретя способность дышать, – то покойник... то есть, генерал... уже не был просто мертвым телом. Или героем – я вполне могла нарисовать его верхом на коне, ведущим людей в атаку, или что-то в этом роде, – наверное, военные хотели именно такой портрет, да, скорее всего, но... –
– У военных гораздо больше чувств, чем тебе кажется, – заметил Уильям со слабой улыбкой. – Конечно, они не слишком утонченные, но, тем не менее, это чувства. И мы знаем, что такое смерть. Твоя картина прекрасна.
Бри благодарно сжала его руку, а затем отпустила, почувствовав, как у неё отлегло от сердца. Она кивнула на последний портрет, всё еще скрытый вуалью.
– Его ты уже видел, хотя тогда он не был закончен. Хочешь посмотреть?
– Джейн, – произнёс Уильям.
Услышав, как изменился его голос, Бри повернулась, чтобы взглянуть на него. Он сжал челюсти и покачал головой.
– Нет, – ответил Уильям. – Не сейчас. – Он глубоко вздохнул и шумно выдохнул воздух.
– Полагаю, ты бывала в гостях у Папа после того, как приехала в город?
– Да, – кивнула сбитая с толку Бри. – А что?
– Значит, ты встречалась с Амарантус.
– Да.
– Хочу поговорить с тобой о ней.

В ИТОГЕ ОН рассказал ей почти все. Естественно, без всяких упоминаний о холодных садах, теплых бедрах и черноглазых жабах. Но об остальном: о Дотти и её малышке, о Дензелле, о гребаном генерале Рафаэле ублюдке Бликере и о том, что Амарантус поведала о муже, Брианна узнала во всех подробностях.
Сестра, сидя на своем высоком табурете для рисования и поставив ноги на перекладины, в основном молчала – лишь, подавшись вперёд, неотрывно смотрела на него. Лицо Бри было под стать её росту: дерзновенно-красивое, с горделивым взглядом ярких глаз, которые сейчас излучали тепло.
– Я рассказал Папá – лорду Джону – всё, что выяснил.
 Отец, бледный и сосредоточенный, слушал Уильяма, одновременно обдумывая полученную информацию. И, чем дольше это продолжалось, тем белее становились суставы его стиснутых кулаков, поскольку лорд Джон ясно представил себе, как будет рассказывать брату все подробности этой отвратительной истории. 
– Наверное, это было нелегко, – сочувственно заметила Брианна. Уильям покачал головой.
– Да. Но легче, чем могло быть – для меня. Я струсил. Я не смог … не смог заставить себя поговорить с дядей Хэлом. Вместо этого я рассказал обо всём отцу и ... повесил всю грязную работу на него.
Брианна на мгновение задумалась, склонив голову набок. Чепца она не носила, и распущенные волосы небрежно упали ей на плечо мерцающей волной. Затем, покачав головой, она убрала прядь за ухо, оставив на ней белый след испачканными краской пальцами. 
– Ты не трус, – возразила Бри. – Лорд Джон знает своего брата лучше всех на свете – возможно, даже лучше жены его светлости, – добавила она, слегка нахмурившись. – По-моему, невозможно сообщать человеку о подобных вещах так, чтобы он не расстроился…
– Да, пожалуй.
– Я слышала, что твой … хм … отец говорил о своем брате. Он понимает чувства твоего дяди, и он сильный – то есть, лорд Джон, – хотя, вероятно, Хэл такой же. Его милость выдержит, даже если Хэл чокнется ... э-э, очень сильно расстроится, – поправилась она, увидев выражение лица Уильяма. – Ладно, можешь рассказать ему сам, – вероятно, в конце концов тебе придется это сделать, – прибавила она с сочувствием. – Герцог наверняка захочет узнать у тебя все кровавые подробности. Но ты не сможешь дать ему того, в чём он особенно будет нуждаться после услышанного, – начиная от крепкого напитка...
– Уверен, это будет второе, что ему понадобится, – пробормотал Уильям. – Сначала он захочет кого-нибудь избить.
Губы Брианны дрогнули, и на мгновение он испытал шок, решив, что сестра вот-вот рассмеётся, но вместо этого она покачала головой, и испачканная прядь волос вновь упала ей на щеку.
– Итак, – она глубоко вздохнула и выпрямилась, – Амарантус всё ещё любит мужа, а он до сих пор любит её. А ты...?
– Разве я говорил, что испытываю к ней какие-то чувства? – раздраженно бросил Уильям.
– Нет, не говорил. – «Тебе этого и не нужно, бедный дурачок», – читалось на её лице.
– Думаю, это не важно, – мягко заметила она. – Теперь, когда ты знаешь, что она не вдова… Я имею в виду... ты же не собираешься... – 
Слава Богу, Бри не стала развивать свою мысль, и Уильям оставил её замечание без ответа. Она откашлялась и продолжила: 
– Так что насчет Амарантус? Как по-твоему, что теперь она будет делать?
Уильям мог придумать массу вариантов действий кузины, но уже давно понял, что его собственное воображение не сравнится с фантазией вышеупомянутой леди.
«Ты мог бы… просто получить удовольствие…»
– Не знаю, – резко ответил он. – Скорее всего, ничего. Вряд ли дядя Хэл выбросит её на улицу. Она не предавала ни его, ни короля, страну, армию и всех прочих – к тому же она мать Тревора, а Тревор – наследник дяди Хэла. – Уильям пожал плечами. – В конце концов, что она может сделать в данной ситуации?
Он вновь как наяву услышал шум песчаной травы^[1], плеск воды и голос дяди: «Если ты считаешь государственную измену и предательство своего короля, своей страны и своей семьи подходящим средством для решения своих личных проблем, Уильям, то, возможно, Джон оказался не таким уж хорошим учителем, как мне казалось».

[1]Marram grass (англ) Ammophila arenaria (лат) – вид травы, известной под общими названиями маррамовая трава и европейская песчаная трава.

– Развод? – предположила сестра. – Выглядит вполне … пристойно. И она могла бы снова выйти замуж.
– Мммф. – Уильям представил, как могло обернуться дело, если бы он согласился на предложение Амарантус, а затем, став отцом, обнаружил, что Бенджамин всё ещё жив…
– Нет, – отрезал он и был поражен, когда она рассмеялась.
– Вы считаете эту ситуацию забавной? – спросил Уильям, внезапно приходя в ярость.
Бри покачала головой и извиняюще замахала руками.
– Нет, нет, извини. Дело не в ней – а в том звуке, который ты недавно издал.
Он оскорбленно уставился на неё.
– О каком это звуке вы говорите?
– Мммф.
– Что?
– Речь идёт горловом звуке, который ты недавно произнёс – «мммф». Наверное, тебе не понравится услышанное, – добавила она с запоздалой деликатностью, – но Па постоянно издает подобные звуки, и ты хмыкнул... совсем как он. 
Уильям резко выдохнул сквозь зубы, сдерживая рвущиеся наружу высказывания, совершенно непозволительные для джентльмена. Судя по всему, это отразилось на его лице, поскольку Бри, перестав улыбаться, соскользнула со своего табурета, подошла к нему и порывисто обняла.
Он хотел её оттолкнуть, но сдержался. Она была достаточно высокой – её подбородок покоился на его плече, и Уильям ощутил прикосновение прохладных, испачканных краской волос к своей разгоряченной щеке. Её тело оказалось мускулистым и крепким, как ствол дерева, и его руки сами собой обхватили сестру. В доме были люди; он слышал отдалённые голоса, шаги, стук и звяканье посуды. «Готовят чай?» – рассеянно подумал он. Сейчас это не имело значения.
– Прости, – тихо шепнула она. – За всё.
– Ничего, – так же тихо ответил он. – Спасибо.
Уильям разжал руки, и они мягко отступили друг от друга.
– Развод – дело непростое, – сказал он, откашлявшись. – Особенно, когда одна из сторон – наследник герцогства. Палата лордов должна проголосовать, чтобы дать на это согласие, – но только изучив обстоятельства дела, причём со всеми подробностями. Которые стали бы лакомым кусочком для газет и листовок – я уж не говорю о сплетнях в кофейнях, тавернах и всех салонах Лондона.
– Хотя на мой взгляд, – продолжил, он потянувшись за шляпой, – развод вполне могут одобрить. Обвинение мужа в государственной измене послужит для этого достаточным основанием. Боюсь только, что результат может того не стоить.
 Уильям расправил тулью шляпы и надел её.
– Спасибо, – повторил он с поклоном.
– Пожалуйста, – кивнула она. – Всегда рада тебя видеть.
 Она улыбнулась – но улыбка получилась робкой, и он пожалел, что доставил ей беспокойство своими проблемами. Повернувшись, чтобы уйти, Уильям снова оказался перед рядом портретов, один из которых до сих пор скрывался за тканью.
Заметив, куда он смотрит, Брианна приподняла руку, словно хотела его остановить.
– Что такое? – спросил он.
– Нет, ничего. Не хочу тебя задерживать…
– В данный момент у меня полно свободного времени, – усмехнулся Уильям. – Так в чём дело?
Она с сомнением взглянула на него, но затем тоже улыбнулась.
– В портрете сестры Фанни. Я хотела узнать твое мнение о том, когда мог быть сделан рисунок Джейн – днем или ночью. Я написала её при солнечном свете, но мне пришло в голову, что... 
– Учитывая род её занятий и тот факт, что рисунок сделал клиент заведения, это вполне мог быть вечер, – закончил фразу сестры Уильям. – Скорее всего, ты права. – Он кивнул на портрет Джейн, накрытый муслиновой вуалью. – Возможно, даже поздняя ночь. В гостиной горел камин – ну, во всяком случае, во время моего единственного вечернего визита туда. И стены были красными, поэтому воздух имел тот же оттенок. Да, тогда я видел её при свечах. Подсвечник с латунным отражателем висел чуть выше и позади Джейн, так что свет падал ей на макушку и озарял щёку.
Её брови – слишком широкие для женщины – взметнулись вверх.
– Ты отлично её запомнил, – сказала она без малейшего осуждения. – Тебе случайно не приходилось рисовать или писать самому?
– Нет, – вздрогнул от удивления Уильям. – То есть... в детстве у меня был учитель рисования. А что?
Брианна загадочно улыбнулась, явно собираясь поведать ему какую-то тайну.
– Наша бабушка была художницей. Я подумала, что ты мог... унаследовать её способности. Так же как и я.
От этих слов его кулаки сжались, а мышцы предплечий свела легкая судорога. «Наша бабушка …»
– Господи, – пробормотал Уильям.
– Я очень на неё похожа, – небрежно произнесла Брианна, открывая перед ним дверь. – И ты тоже. Наши носы мы получили от неё.

ПУТЕШЕСТВЕННИКИ – ТОЧНЕЕ, ВЗРОСЛЫЕ путешественники – крепко спали до позднего утра. Младшие, естественно, вскочили с постелей ни свет ни заря и толпой помчались вниз на кухню. Дети есть дети: Джем и Мэнди мгновенно подружились с Агнесс и девочками Хардман. Мэнди пришла в восторг от Честити и вызвалась её кормить: по-матерински воркуя, клала маленькие порции еды малышке в рот, словно та была птенцом, отчего Честити хихикала и фыркала, когда молоко попадало ей в носоглотку.
Решив отправиться в кладовую над родником за очередным ведерком свежего молока, Клэр встретила спускающуюся по лестнице Брианну – полностью одетую, но, судя по всему, ещё сонную.
– Как ты, милая?
Клэр внимательно осмотрела дочь; та выглядела более бледной и худой, чем до отъезда в Саванну, но трёхсотмильное путешествие в фургоне во время войны, бог знает по какой погоде, с грузом контрабандных винтовок, замаскированных под гуано летучих мышей, плюс постоянные поиски продовольствия, забота о двух лошадях двух детях и муже – естественно, всё это далось ей нелегко. Тем не менее, Брианна казалась счастливой.
– Не могу поверить – дом так преобразился! Это... – Оглядевшись, она обвела рукой вокруг себя, а затем рассмеялась. – Но Па до сих пор не сделал дверь в твою приемную.
– Он скоро с этим разберется.
 Клэр покосилась в сторону кухни, но голоса и хихиканье звучали мирно, поэтому она, взяв дочь за руку, увлекла её в сторону приёмной без дверей:
 – Хочу послушать твое сердце. Запрыгивай на стол и ложись.
Брианна едва не закатила глаза, но, тем не менее, с ловкостью кузнечика подпрыгнула и улеглась на спину, с блаженным вздохом устраиваясь на новой мягкой поверхности.
– Боже, я не лежала на такой мягкой постели с тех пор, как мы покинули Саванну. Тем более, на такой чистой. – Она закрыла глаза и с наслаждением потянулась, так, что Клэр услышала тихий хруст её позвонков. – Кстати, лорд Джон шлет тебе привет.
– Это всё, что он сказал? – улыбнулась Клэр, потянувшись за своим Пинардом^[1].

[1] Рожок Пинарда – разновидность стетоскопа для прослушивания сердечного ритма плода во время беременности, изобретённый в XIX в. французским акушером Адольфом Пинардом. Представляет из себя полую трубку конической формы около 20 см. в длину, обычно изготовленную из дерева или металла (здесь и далее – примечания переводчика).

– Нет, он выразился гораздо элегантнее, но смысл был именно такой. – Приоткрыв один глаз, Бри проницательно взглянула на мать. – И его светлость герцог Пардлоу просил передать тебе уверения в своём глубочайшем почтении. Он написал тебе что-то вроде письма.
– Что-то вроде? – За время своего недолгого брака с Греем Клэр видела парочку посланий от Хэла – но куда чаще слышала о них от Джона. – Он что, подписался своим полным именем?
– Да, хотя был очень расстроен. Но держался он молодцом и все такое – ну, ты его знаешь.
Клэр изумлённо уставилась на дочь.
– Хэл? Расстроен? Из-за чего? Расшнуруй корсет.
 – Это, – Бри, косясь на застёжку, начала развязывать шнурки, – довольно долгая история. – Она вновь подняла взгляд на Клэр. – Насколько я понимаю, Па знал, что Уильям в Саванне, когда предложил мне туда поехать?
– Да, лорд Джон упомянул об этом в письме, в котором приглашал тебя приехать и написать портрет той знатной дамы. Кстати, как всё прошло?
Она рассмеялась.
– Я непременно расскажу тебе всё об Анджелине Брамби и её супруге, только попозже, – Бри закрыла один глаз, уставившись на мать другим. – Не пытайся сменить тему. Уильям.
– Вы с ним встретились? – Клэр не смогла скрыть прозвучавшую в её голосе надежду, и дочь открыла оба глаза.
– Да, – ответила она и опустила взгляд, вытаскивая шнурок из последней петли. – Это было... просто удивительно, – мягко прибавила Бри. – Он пришёл в дом Брамби – лорд Джон отправил его туда поговорить с «леди–художницей», тоже не сказав ему обо мне ни слова. Что с ними не так – с Па и лордом Джоном? – внезапно потребовала она, поднимая глаза. – Зачем им это? Я имею в виду, скрывать, что мы с Уильямом в одно и то же время будем в Саванне.
– Постеснялись, – с печальной улыбкой ответила Клэр. – У них обоих своеобразное чувство такта, хотя, возможно, ты так не считаешь. Они не хотели возлагать бремя ожиданий ни на тебя, ни на Уильяма. 
Во всяком случае, Джейми очень боялся, что его дети могут не понравиться друг другу, а желание того, чтобы они подружились, было настолько велико, что он не решился поделиться им даже с женой.
– Они хотели как лучше, – спокойно сказала Клэр. – Как поживает Уильям?
Радость от того, что она дома, не исчезла с лица Бри, однако она слегка нахмурилась и сочувственно покачала головой.
– Бедный Уильям. Он отличный парень, но, Боже мой, у него такая сложная жизнь! Как такому молодому человеку удается со всем этим справляться?
– Насколько я помню, твоя жизнь тоже была не особо простой, когда тебе перевалило за двадцать... – Клэр развязала тесемку сорочки Бри и приложила плоский раструб стетоскопа к её груди. – Думаю, ему просто не повезло с родителями. Дорогая, глубоко вздохни и задержи дыхание.
Она подчинилась, и Клэр начала прослушивать её сердце. Послушала, передвинула стетоскоп и снова послушала... Тук–ТУК, тук–ТУК, тук–ТУК … Равномерные, сильные, напоминающие удары метронома звуки. Женщина положила руку на солнечное сплетение дочери, на всякий случай прощупывая брюшной пульс, но он был таким же сильным: упругая плоть при каждым ударе слегка подпрыгивала под её пальцами.
– Всё в норме. – Подняв глаза, Клэр взглянула на дочь: лицо Бри в этот момент показалось ей особенно прекрасным. Она дома. В безопасности. Живая и невредимая.
– С тобой всё в порядке, мама? – подозрительно спросила молодая женщина, очевидно заметив, что глаза Клэр слегка увлажнились.
– Конечно, – ответила та и прочистил горло. – У тебя было много проблем с аритмией?
– Нет, – слегка удивилась Бри. – Было два или три приступа по пути в Чарльстон и пару раз, пока мы там жили. И только дважды – в Саванне; речь идёт о более-менее серьёзных приступах, которые я почувствовала. Но на обратном пути их практически не было – а если и были, то длились всего несколько секунд.
– Я постоянно принимала кору ивы, – продолжила Брианна. – Только спустя некоторое время я начала её измельчать и смешивать с сыром, чтобы сделать из них таблетки, так как от чая мне постоянно хотелось в туалет, – невозможно каждые пятнадцать минут отрываться от рисования, чтобы сбегать на горшок. Как думаешь, сыр же не мог нейтрализовать действие ивовой коры?
– Нет, – рассмеялась Клэр. – Поздравляю – ты изобрела первый в мире аспирин со вкусом сыра. У тебя не было расстройства желудка?
Бри покачала головой и стянула горловину сорочки.
– Нет, но я подумала, что сыр может нейтрализовать кислоту – разве людям с язвой желудка не рекомендуют пить молоко?
– Да, или назначают антациды^[2]. Мёд тоже очень хорошо помогает при… – Клэр внезапно замолчала.

[2] Антаци́ды (от др.-греч. ἀντι– «против» + лат. acidus «кислый») лекарственные препараты, предназначенные для лечения язвенной болезни желудка, двенадцатиперстной кишки, хронических гастритов и других заболеваний желудочно-кишечного тракта посредством нейтрализации соляной кислоты, входящей в состав желудочного сока.

Она потянулась за шнурком от корсета, чтобы отдать его Бри, успевшей завязать тесемки своей сорочки, однако её левая рука всё ещё покоилась на животе дочери – лишь сместилась немного ниже. Но Клэр по-прежнему чувствовала сердцебиение – тихое, учащенное. Крошечное, деловитое и очень энергичное.
Тук-тук-тук-тук-тук-тук…
– Мама? Что-то не так? – Бри встревоженно села.
 Клэр отрицательно покачала головой.
– Добро пожаловать домой, – удалось поприветствовать ей нового жителя Риджа. А затем она разрыдалась.
ИЗ-ЗА ВСЕОБЩЕГО ликования, вызванного новостью о беременности Брианны и суматохи по переселению обитателей дома – Хардманы заняли недостроенный третий этаж, завесив окна парусиной для защиты от дождя, а Роджер и Бри переехали в свою прежнюю комнату; Фанни и Агнес, ставшие Женщинами, получили личные апартаменты в виде отдельной части чердака, хотя, как и девочки Сильвии Хардман, продолжали беспечно спать вповалку с младшими детьми, – прошло немало времени, прежде чем Клэр вспомнила о письме, которое ей передала дочь. 
Клэр сунула его в карман фартука, который был на ней в то время, и нашла послание лишь спустя несколько дней, когда решила, что фартук нуждается в стирке – он испачкался и стал негигиеничным.
Небольшая аккуратная записка представляла из себя замысловато сложенной лист бумаги с сургучной печатью: лебедь, летящий на фоне полной луны. Снаружи были указаны имя и адрес получателя: «Миссис Джеймс Фрейзер, Фрейзерс-Ридж, Северная Каролина», но, в полном соответствии с рассказами Джона об эпистолярных привычках брата, письмо не имело приветствия, и к тому же Хэл явно поскупился на слова.
Тем не менее, он его подписал.

Не знаю, что у вас общего с моим братом, но, очевидно, вы немного больше, чем просто друзья. Если я не вернусь после того, что собираюсь сделать, пожалуйста, присмотрите за ним.
Постскриптум: Можете ли вы порекомендовать мне какой-нибудь смертельный препарат растительного происхождения? Хочу потравить крыс.
Харольд, герцог Пардлоу.

Ниже красовалась большая буква «Х», вероятно, на случай, если его не узнают по титулу. Клэр осторожно положила письмо поверх формы для пирога, продолжая поглядывать на него во время замешивания теста.
Ей стало смешно, она даже улыбнулась, – но улыбка получилась нервной. «Травить крыс», как же … Насколько она знала Хэла, он вполне мог планировать убийство, самоубийство – или на самом деле хотел истребить грызунов в своем подвале. Другой вопрос в том, что он собирался сделать …
– Настоящая загадка, – пробормотала она себе под нос, и выложив вязкое тесто на посыпанную мукой столешницу, вымесила, а затем скатала в шар. Убрав тесто обратно в миску и накрыв влажной салфеткой, она некоторое время неподвижно стояла на месте, по-куриному тупо моргая и гадая, что, черт их побери, задумали братья Грей. Покачав головой, Клэр поставила миску на полочку у очага, чтобы тесто поднялось, и отправилась в кабинет Джейми.
– У тебя найдётся лист бумаги и приличное перо? – обратилась она к мужу.
Он сидел откинувшись на спинку стула, задумчиво нахмурив брови, но наклонился вперед, чтобы взять перо из стоящего на столе деревянного стакана, и вместе с листом самодельной бумаги Бри протянул его Клэр.
– Вот, держи.
Кивнув в знак благодарности, она подошла к столу и, не садясь, написала:

Харольду, герцогу Пардлоу
Полковнику 46–го пехотного полка
Саванна, Джорджия
Дорогой Хэл 
Да.
Листья наперстянки^[3]. Измельчите их и сделайте крепкий отвар – или просто положите в салат и пригласите крыс на ужин.

Ваша бывшая невестка,
К.
Постскриптум: Это не самая лучшая смерть, даже для крысы. Пуля куда эффективнее.

[3] Foxglove (лисья перчатка – англ.) – Напе́рстя́нка, или Дигита́лис (лат. Digitális – от лат. digitus – палец). Все виды наперстянки – ядовитые растения, содержат сложные гликозиды (главным образом, в листьях), оказывающие сильное действие на сердце. Симптомы отравления: сердечный приступ (в тяжёлых случаях – остановка сердца), тошнота, рвота, боль в животе, диарея, головная боль, медленный нерегулярный пульс (падение пульса), одышка, головокружение, цианоз, иногда также дрожь, конвульсии, делирий и галлюцинации. Минимальная смертельная доза наперстянки – 2,25г.

Джейми наблюдавший за тем, как она пишет, без труда прочел лежавшее вверх ногами послание и удивлённо поднял брови. Закончив, Клэр помахала запиской в воздухе, чтобы высушить чернила, а затем положила перед мужем вместе с письмом Хэла.
Он почёл их, не опуская бровей, и вопросительно взглянул на жену.
– Это просто шутка, – сказала Клэр. – Я имею в виду ту часть о наперстянках.
Джейми издал негромкое шотландское хмыканье и подтолкнул записки обратно к ней.
– Может, ты и шутишь, Сассенах, но Хэл – нет. Он пишет абсолютно серьёзно.

От М. А. Стаббса, капитана армии Его Величества (в отставке)
Мистеру Джону Корице

Мой дорогой мистер Корица,
Невозможно передать словами, с каким Волнением я созерцал ваш Портрет. На самом деле обуревающие меня Эмоции столь сильны, что кажется, будто мое Сердце вот-вот разорвётся от Радости и чувства Вины – и, тем не менее, я от всей своей грешной Души благодарю за ваш любезный Поступок и Мужество, которое легло в его основу.
Но сначала позвольте мне попросить у вас прощения – хотя я его не заслуживаю. Я был тяжело ранен в Квебеке и несколько месяцев ничем не мог заниматься, а спустя ещё некоторое время меня отправили в Англию. Мне следовало навести справки о вашей матери, дабы позаботиться о содержании вас обоих. Я этого не сделал. Как бы мне хотелось сказать, что выполнению моего долга помешали лишь душевное потрясение и инвалидность, но правда заключается в том, что я предпочел забыть о нём из эгоизма и лени. Я плохой человек и сожалею об этом.
А затем – если, конечно, ваше прощение будет мне даровано, – умоляю вас приехать ко мне. Я поражен Силой Чувств, вспыхнувших во мне при Виде вашего Лица, запечатленного Красками на Холсте, но куда более – неодолимой Потребностью воочию увидеть его перед собой. Могу лишь надеяться, что вы тоже захотите увидеть моё Лицо.
На случай, если вы простите меня настолько, что согласитесь приехать, я послал инструкции лорду Джону Грею, который организует вашу поездку в Лондон и предоставит средства для этого путешествия.
Сэр, отныне я ваш самый смиреннейший и покорнейший слуга –
И Отец
Малкольм Армистед Стаббс, Эсквайр
Постскриптум: Вас зовут Мишель. У вашей матушки был медальон – подарок её бабушки-француженки с изображением Архангела Михаила, и она хотела, чтобы он стал вашим Хранителем.


ДЕНЬ ВЫДАЛСЯ НЕНАСТНЫМ: на пристани было холодно, сильный ветер гнал по реке белые барашки волн и норовил сорвать с них шляпы. Тендер (одномачтовый парусник вспомогательного назначения – прим. пер.) почти закончил погрузку – последняя партия груза отправлялась в трюмы военного транспортного судна «Гермиона», стоявшего на якоре в устье реки.
– Ты когда-нибудь плавал на корабле? – неожиданно спросил Уильям.
– Нет. Только в каноэ. – Корица вздрогнул, словно нервная лошадь, готовая сорваться с места. – И каково это?
– Иногда производит сильное впечатление, – постарался ободрить его Уильям. – Хотя в основном невыносимо скучно. Вот, принес тебе прощальный подарок. – Сунув руку в карман куртки, он достал оттуда маленькую баночку с мутной жидкостью и пузырек поменьше с пипеткой.
– На всякий случай, – сказал он, вручая склянки Корице. – Маринованные огурцы с укропом и эфир. От морской болезни.
Корица с сомнением оглядел подарки, однако благодарно кивнул.
– Если почувствуешь тошноту – пососи маринованный огурец, – объяснил Уильям. –Если это не поможет, прими шесть капель эфира. Можешь накапать его в пиво, если пожелаешь, – заботливо прибавил он.
– Спасибо. – От ветра лицо Корицы снова разрумянилось. – Спасибо, – искренне повторил он и пылко стиснул руку Уильяма. – И скажи своей сестре, как сильно … как сильно... 
 Задохнувшись от прилива чувств, молодой человек тряхнул головой и ещё крепче сжал кисть друга.
– Ты уже говорил ей об этом, – произнёс Уильям и осторожно высвободил руку, подавив желание пересчитать пальцы. – Брианне очень хотелось тебе помочь. Она так рада за тебя. Как и я, – продолжил он, ласково похлопывая Корицу по предплечью, желая не только избежать повторных рукопожатий, но и выразить приятелю свою искреннюю симпатию, а затем смущенно добавил: 
– Знаешь, я буду скучать по тебе.
Эта мысль оглушила Уильяма, словно удар дубинкой по уху. Внезапно почувствовав себя опустошенным, он не мог придумать, что ещё сказать.
– Moi, aussi, я тоже (фр.) – ответил Корица и закашлялся, уставившись на свои новые ботинки.
– Все на борт! – Капитан тендера – лейтенант военного флота – сердито смотрел на них сверху. – Быстрее, джентльмены!
Уильям поднял новый саквояж – подарок лорда Джона – и сунул его Корице.
– Иди, – сказал он, стараясь улыбаться как можно шире. – Напиши мне из Лондона!
Корица молча кивнул, а затем, услышав ещё один гневный окрик с тендера, повернулся и, двигаясь словно слепой, поднялся на борт. Поставленные паруса мгновенно наполнились ветром, и спустя минуту тендер уже летел по середине реки навстречу неизвестному будущему. Уильям наблюдал за судёнышком до тех пор, пока оно не скрылось из виду, а затем со вздохом повернулся к Бэй-стрит – к чувству утраты примешивалась легкая зависть.
– Au revoir, Мишель, – пробормотал он себе под нос. – С кем же теперь мне разговаривать?

СРАЗУ ПОСЛЕ ОТЪЕЗДА КОРИЦЫ Уильям, по приглашению отца, перебрался из маленькой хижины, которую он до этого делил с индейцем, обратно в дом лорда Джона. «Амарантус нужна компания», – твердо заявил отец.
– Она не принимает приглашений, – объяснил Уильяму лорд Джон, – и только время от времени ходит по магазинам...
– Но ведь ей положено пребывать в унынии, – решил пошутить Уильям, но отец взглянул на него так, что ему стало стыдно. – Ты же предупредил её, что никто ничего не знает?
– Разумеется, – нетерпеливо ответил лорд Джон. – То же сделал Хэл, причём с удивительной деликатностью. Она лишь опускает голову и твердит, что ей невыносимо быть на виду. «Выставлять себя напоказ» – как довольно туманно она выразилась. 
– А–а, – осенило Уильяма. – Что ж, в этом есть определённый смысл.
– В самом деле?
– Ну, – несколько неуклюже начал Уильям, – как молодая вдова и мать наследника титула дяди Хэла... она привлекла бы... то есть, вызвала бы слишком уж большое... внимание? Я имею в виду приемы, ужины и прочее.
– Насколько я помню, прежде она была в восторге от подобного внимания, – цинично заметил отец, искоса взглянув на него.
– Верно. – Уильям отвернулся и, взяв с серванта мейсенское блюдо, притворился, что с интересом его рассматривает. – Но теперь, когда её... э–э ... так сказать, разоблачили... пусть об этом знаем лишь мы... – Он откашлялся. – Мне кажется, она чувствует, что не больше может играть роль красивой молодой вдовы, и, гм...
– Вероятно, ей было бы несколько неловко флиртовать с тупоголовыми юнцами, зная, что даже если мы с Хэлом этого не увидим, то рано или поздно об этом услышим. Хм. 
 Судя по всему, лорд Джон счёл такое предположение хоть и сомнительным, но вполне правдоподобным. А затем сделал следующий – неизбежный, по мнению Уильяма – вывод.
– Кроме того, как бы она поступила, если бы один из горячих юных франтов после их общения, внезапно воспылав страстью, попросил бы её руки? – Следующая мысль заставила лорда Джона нахмуриться. Быстро оглянувшись через плечо, он шагнул ближе к сыну и понизил голос.
– Интересно, если бы мы не знали всей правды, что бы тогда она сделала?
Уильям пожал плечами и развел руками, изображая полное неведение.
– Бог её знает, – абсолютно правдиво ответил он. – Но ведь этого не произошло.
Лорд Джон явно хотел сказать что-то ещё, но вместо этого лишь покачал головой и сдвинул блюдо на два дюйма, вернув его на прежнее место.
– Возможно, она могла бы ходить на ланчи, или чаепития, или... или на собрания рукодельниц? – отважился предложить Уильям. – То есть общаться только с женщинами.
Его отец коротко рассмеялся. 
– В мире существует два типа женщин, – пояснил он. – Одним нравится женское общество, а другие – по тем или иным причинам – предпочитает общество мужчин. Это не всегда связано с похотью или стремлением выйти замуж, – объективности ради добавил лорд Джон.
– Намекаешь на то, что Амарантус не относится к первому типу.
– Уильям, это настолько очевидно, что даже ты это заметил. Поверь, другие дамы тоже это поняли. Женщины первого типа не любят женщин второго типа, особенно если те молоды, красивы и обладают деньгами или обаянием. – Он провел рукой по своим волосам, всё ещё густым и светлым, но уже тронутым сединой надо лбом и на висках. – Думаю, я мог бы попросить миссис Холмс или леди Прево пригласить Амарантус на какой-нибудь девичник, но очень сомневаюсь, что она туда пойдет.
– И, зная всё это, – с ноткой нежности произнёс Уильям, – ты по-прежнему испытываешь к ней симпатию и переживаешь из-за того, что ей одиноко. В конце концов, Амарантус не виновата в сложившейся ситуации.
Отец тяжело вздохнул. Выглядел он довольно неряшливо – от него пахло прокисшим молоком, вероятно, из-за плохо застиранного белесого пятна на рукаве его угольного-черного камзола. Тревора отняли от груди, но он пока не овладел навыками питья из чашки.
– Вам нужна няня, – заметил Уильям.
– Да, нужна, – быстро ответил отец. – Ты будешь ею.
ЧЕСТНО ГОВОРЯ, он не сожалел о возвращении на Оглторп–стрит. Уильяму нравилась холостяцкая жизнь с Джоном Корицей – было приятно иметь рядом друга, с которым всегда можно поделиться чем угодно. И всё же он был рад за Корицу, хотя слегка беспокоился за него. Маленькая хижина, в который они жили вместе на краю болотистых заводей, теперь выглядела сырой и заброшенной, и после захода солнца Уильям падал духом, оставаясь в полумраке наедине с запахом тины и дохлой рыбы. Сейчас ему было приятно просыпаться по утрам от солнечного света и долетавших снизу голосов обитателей дома.
А ещё здесь отлично кормили. Несмотря на предубеждение Мойры против запечённых помидоров, она творила настоящие чудеса с рыбой, моллюсками и тушёным под абрикосовым соусом аллигатором. И даже – после недолгих уговоров и подарка в виде бутылки хорошего бренди – кухарка позволила лорду Джону научить её готовить «картофель Дофине»^[1].

[1] Potatoes dauphinois, фр. – картофель по-французски (dauphinoise – букв. «так, как готовят в провинции Дофине») – тонко нарезанный, посыпанный сыром и запечённый в молоке.

А ещё – Амарантус.
Уильям сразу понял, что имел в виду лорд Джон: она была подавлена, не отрывала глаз от своего рукоделия и говорила только тогда, когда кто-нибудь к ней обращался. Неизменно вежливая, но всегда отстраненная, словно её мысли витали где-то далеко.
«Очевидно, в Нью-Джерси», подумал он и удивился, испытав к ней нечто вроде сочувствия. В том, что произошло, действительно не было её вины.
Уильям решил помочь ей вернуться к нормальному общению и в процессе этого обнаружил, что некоторые стороны его собственной личности, о которых он практически не вспоминал за минувший год, на самом деле не умерли. По ночам ему стали сниться сны – об Англии.
По вечерам они играли – в шахматы, шашки, трик–трак, домино... Если к ужину приходил Хэл или кто-нибудь ещё, они играли в вист или брэг (карточная игра, близкая к покеру – прим. пер.), и мужчины улыбались, наблюдая, как Амарантус оживает, охваченная духом соперничества. В картах она была опасным противником, а в шахматы играла по-кошачьи: не отрывая изменчивых глаз от доски, следила за фигурами, словно за мышами, мягко помахивая за спиной воображаемым хвостом, – затем делала внезапный бросок, показывая противнику свои острые белые зубы.
Тем не менее, такое бесцельное времяпрепровождение слегка угнетало. Похожая атмосфера царила во всём городе, хотя отсутствие активной деятельности объяснялось весьма серьёзными и вескими причинами. Когда французские корабли ушли, а Линкольн с американцами отступили в Чарльз-Таун, Саванна начала приводить себя в порядок: разбитые пушечными ядрами дома поспешно отремонтировали, но с приходом весны появилась свежая краска, и город вновь заиграл своими яркими розовыми, желтыми и голубыми цветами.
Засеки и редуты за пределами города сохранились, хотя зимние штормы и высокие приливы разрушили самые дальние из них. Остатки американского лагеря к этому времени практически исчезли, их растащили рабы и подмастерья.
Но если Амарантус прятала свои мысли о Бенджамине в Нью-Джерси за внешним спокойствием, то в гарнизоне Саванны открыто и постоянно размышляли об американцах в Чарльз-Тауне.
Из Нью-Йорка и Род-Айленда часто приходили депеши с новостями – там сэр Генри Клинтон готовил свои войска к походу. Благодаря положению Хэла и Джону, который был не только его братом, но и подполковником его полка, обитатели дома прекрасно знали о намерении генерала Клинтона атаковать Чарльз-Таун, как только погода позволит осуществить подобную авантюру.
В течение всего апреля корабли и курьеры все чаще и чаще доставляли донесения, вызывавшие все больше и больше волнения. Осада продолжалась – дядя Хэл расхаживал взад и вперёд возле своего дома, не в силах сидеть взаперти, но и не желая куда-либо уходить, чтобы за период своего кратковременного отсутствия не пропустить каких-нибудь важных известий.
– Крайне маловероятно, что нам понадобится перебрасывать дополнительных силы в Чарльз-Таун, – сказал лорд Джон Уильяму, который только что сравнил дядю Хэла с беременной кошкой, готовой вот-вот родить. – У Клинтона достаточно людей и артиллерии, у него есть Корнуоллис, и, несмотря на имеющиеся недостатки, британская армия хорошо знает, как вести осаду. Тем не менее, если – или, точнее, когда – город падет, нас могут вызвать, и в этом случае нам придётся действовать молниеносно. Хотя, скорее всего, мы просто останемся прохлаждаться здесь, – предусмотрительно добавил он, заметив нетерпение, отразившееся на лице Уильяма. Задумчиво глядя на сына, лорд Джон немного помолчал, а затем поинтересовался:
– Ты не думал вернуться на службу, если это всё же случится?
Первым побуждением Уильяма было ответить «да, конечно», и отец, безусловно, это понял; и, хотя лорд Джон изо всех сил старался не обсуждать планы сына на будущее, при упоминании о возвращении в армию призрачная тень надежды промелькнула на его лице.
Тем не менее, Уильям глубоко вздохнул и покачал головой.
– Не знаю, – произнёс он. – Я подумаю об этом.
САВАННА УТОПАЛА в цветах. Городские площади и нарядные улицы были усыпаны лепестками магнолий и опавшими цветками азалий, гардений, жасмина и вистерий^[2], наполнявших воздух ароматом и завораживавших взгляд. Дом лорда Джона, такой уютный и теплый зимой, внезапно стал тесным и невыносимо душным.

[2] Wisteria – вид американской глициния. Название «Вистерия» дано в 1818 г. английским ботаником Томасом Наттоллом, работавшим в США, в честь американского учёного немецкого происхождения, профессора анатомии Пенсильванского университета Каспара Вистара–младшего (1761—1818.) Цветёт ранней весной до появления первой листвы. 

Уильям уговорил Амарантус выйти с ним на прогулку, чтобы насладиться утренним воздухом и прохладным бризом с моря. И, кажется, ей это понравилось; она гордо подняла голову, и дошла до того, что вежливо кивала знакомым дамам, большинство из которых кланялись или столь же любезно кивали в ответ. Уильям тоже улыбался и кланялся, замечая оценивающие взгляды из-под широких соломенных шляпок и кружевных чепчиков. И пару поджатых губ и косых взоров.
– Они разочарованы, – полунасмешливо заметила Амарантус. – Думают, что я тебя обольстила.
– Ну и пусть, – ответил Уильям, быстро коснувшись её руки, покоившейся на сгибе его локтя. – Хотя, если тебе претит выставлять свою добычу напоказ, мы могли бы спуститься на пляж.
Они остановились у основания каменных ступеней, ведущих к воде в конце Бэй-стрит, где сняли туфли и чулки; камень был мокрым и скользким, но Уильям испытал огромное удовольствие, ступив на него босыми ногами. Песок оказался ещё приятнее, и, выпустив руку Амарантус, он сбросил камзол и помчался вперёд по пляжу – расстегнутые бриджи хлопали его по коленям, а над головой с криками носились чайки.
Когда запыхавшийся и счастливый Уильям оглянулся назад, то обнаружил, что Амарантус сняла шляпу с чепчиком, распустила волосы и, причудливо кружась, танцует на песке с вытянутой рукой, приседая в реверансе перед невидимым партнёром.
Рассмеявшись, он подошёл к ней сзади, взял за руку, развернул к себе и с поклоном поцеловал тонкие пальцы. Она тоже рассмеялась, и они медленно побрели по берегу, зарываясь ступнями во влажный песок. Они не сказали друг другу ни слова с тех пор, как спустились на пляж, – впрочем, в этом не было необходимости. Помимо них, на берегу было немного народу: рыбаки, женщины с сетями, ловящие креветок на мелководье или выкапывающие из песка моллюсков, и такие же праздношатающиеся, как они сами. Никто не обратил на них особого внимания. Не сговариваясь, молодые люди повернулись и, выбравшись на траву, направились вверх по течению реки в противоположную от города сторону, миновав развевающиеся на ветру полузасыпанные остатки парусины, бывшие в прошлом армейской палаткой.
Наконец поняв, что зашли слишком далеко, они остановились и некоторое время наблюдали за рыбацкими лодками и баржами, плывущими вниз по реке, за шлюпками и плоскодонками, переправляющими на противоположный берег товары, которые ожидали на расположенных там складах.
Амарантус вздохнула, и Уильяму показалось, что на её лице промелькнуло тоскливое выражение, словно ей захотелось уплыть куда глаза глядят.
– Знаешь, ты могла бы развестись, – выпалил он.
Она напряглась всем телом и, резко повернув голову, оглядела Уильяма с головы до ног, словно пытаясь определить, не пытается ли он над ней подшутить. Поняв, что это не так, Амарантус расслабилась и просто сказала: «Нет, не могу», таким терпеливым тоном, как будто объясняла ребенку, почему ему не следует совать руку в огонь.
– Конечно можешь... ну, почти наверняка, – поправился он. – Я …подумываю о том, чтобы в ближайшее время вернуться в Англию. Разобраться с делами. Ты могла бы поехать со мной, под моей защитой. Бен, конечно, не герцог, но все ещё пэр. Следовательно, ваш развод должна одобрить Палата лордов – и они мгновенно это сделают, как только услышат о генерале Бликере. Обычный адюльтер – это одно, а государственная измена – совсем другое.
Ее ноздри побелели, однако она сохранила самообладание.
– Именно это я и имела в виду, Уильям. Ты полагаешь, я не думала о разводе? Неужели ты считаешь меня настолько безмозглой?
На её вопрос трудно было ответить правильно, поэтому он благоразумно его проигнорировал и вместо этого поинтересовался:
– Тогда что означает твоё «именно это я имела в виду»? 
– Измену, что еще? – раздраженно фыркнула она. – Если я – как ты предлагаешь – подам прошение в Палату лордов о разводе на том основании, что Бен бросил меня не ради какой-нибудь распутной девки, а ради генерала Вашингтона, они удовлетворят запрос в мгновение ока, если я сумею это доказать… не сомневаюсь, что при необходимости ты мог бы выступить в качестве моего свидетеля, Уильям. – Она одарила его печальной полуулыбкой и вернулась к своим доводам.
– А затем все – и газеты, и информационные листки, и каждый салон в Лондоне – будут неделями – нет, месяцами! – судачить об этом. Что тогда станет с твоим дядей? С его женой? С его братом? С братьями Бена и его сестрой? Разве я могу так с ними поступить? – страстно произнесла она, в отчаянии всплеснув руками. – А полк? Даже если король не распустит его немедленно, он больше никогда не будет доверять батюшке Пардлоу. И вся армия тоже.
– Ясно, – после минутного молчания сухо сказал Уильям. Он перевел дыхание, а затем осторожно взял Амарантус за руку. Она не отдернула её и не дала ему пощечину, однако никак не отреагировала на прикосновение.
– Я просто хочу сказать, что предлагал развод не из каких-либо личных интересов, – тихо произнёс он. – Мне показалось, будто ты подумала...
Она пристально смотрела на воду, но при этих словах повернулась и уставилась на него в упор: её взгляд был прямым и серьезным, глаза серыми, как покрытое тучами небо.
– Возможно, подумала, – мягко сказала она. Амарантус стояла так близко, что налетевший порыв ветра заставил её юбки обвиться вокруг его обнаженных икр. Она легонько поцеловала костяшки пальцев Уильяма и отпустила его руку.
– Нам следует… – начала она, но внезапно осеклась, пристально уставившись куда-то. – Что это?
Он обернулся, чтобы посмотреть, и увидел военный шлюп с развевающимся на ветру сигнальным флагом, несущийся по реке в их сторону. Когда судно пролетало мимо, Уильям заметил его на борту военных в алых мундирах.
– Новости, – сказал он. – Из Чарльз-Тауна. Идем!
ОНИ ПОСПЕШИЛИ НАЗАД И УВИДЕЛИ сначала причаливший шлюп, а затем – небольшую группу армейских и флотских офицеров, с трудом поднимавшихся по скользкой каменной лестнице на Бэй-стрит.
Уильям, набрав полную грудь воздуха, заорал: – Чарльз-Таун пал?
Большинство офицеров его проигнорировали, но юный прапорщик, немного отставший от группы, повернулся и с сияющим лицом крикнул: «Да!». Молодого человека быстро схватили за руку и потащили за собой – очевидно, старшие офицеры слишком спешили, чтобы прямо на месте устраивать ему официальный разнос.
– О, Боже милостивый. – Амарантус тяжело дышала, прижимая ладонь к груди. Взволнованный Уильям совсем забыл о ней, но тут же спохватился и, забрав туфли с чулками, которые она несла в другой руке, уговорил кузину сесть, чтобы помочь ей обуться.
Она послушалась и, несмотря на затруднённое дыхание, прерывисто рассмеялась.
– В самом деле…Уильям…кем ты меня считаешь? Старой … коровой?
– Нет, нет. Конечно, нет. Скорее, молодой телочкой. – Он ухмыльнулся и натянул последний чулок ей на колено. Ему не удалось застегнуть её туфли – крючка для пуговиц^[3] у него не было, к тому же Уильям понятия не имел, как им пользоваться, – зато он быстро затянул ей подвязки; по крайней мере, теперь Амарантус могла идти.

[3] Специальный крючок для застегивания пуговиц на женской и мужской обуви, или перчатках с утолщённой, чаще декоративной ручкой, который вставляется в петлю, чтобы захватить пуговицу за ножку и протянуть в отверстие.

– Должно быть, они отправились в штаб-квартиру Прево, – сказал он, когда они добрались до Оглторп-стрит. – Я провожу тебя до дома Папа, а потом пойду выяснять детали.
– Возвращайся поскорее, – сказала Амарантус; она была растрёпанной и тяжело дышала, щеки покрылись красными пятнами от быстрой ходьбы по булыжной мостовой. – Пожалуйста, Уильям.
Он кивнул и, проводив её во двор, зашагал в направлении штаба генерала Прево.
Когда он вернулся домой, время чаепития давно миновало, но Мойра, Амарантус и новая экономка лорда Джона, высокая раздражительная женщина с подходящим именем мисс Крэбб [Crab (англ.) – брюзга] с нетерпением ждали новостей, оставив для него порцию торта.
– Отчасти нам помогли рабы, – объяснил Уильям, слизывая крошку с уголка рта. – Сэр Генри выпустил прокламацию, предлагая свободу любому рабу американского мятежника, который захочет сражаться на стороне британской армии – и когда об этом стали объявлять в окрестностях Чарльз-Тауна, к нам хлынул целый поток добровольцев не только из сельских районов, но даже из города. И поскольку эти люди, как и следовало ожидать, хорошо знали местность...
Мойра, сверкая глазами, снова наполнила его чашку из пузатого серого чайника.
– Хотите сказать, что как только черные поднялись против своих хозяев, то город сразу пал? Вот молодцы!
– Миссис О'Мира! – воскликнула мисс Крэбб. – Вы же это не всерьёз!
– Всерьёз, черт возьми, – решительно ответила Мойра, брякнув чайник обратно на стол с такой силой, что чай выплеснулся на скатерть. – Вы бы сказали то же самое, если бы побывали в неволе, как я. Так что я говорю – смерть хозяевам!
Амарантус издала нервный смешок, который попыталась выдать за приступ кашля, уткнувшись лицом в носовой платок.
– Ну, полагаю, что лорд Корнуоллис и его войска тоже приложили руку к капитуляции Чарльз-Тауна, – сказал Уильям, с некоторым трудом сохраняя невозмутимость. – Он повел свои отряды по суше, в то время как сэр Генри захватывал прибрежные острова и окружал город пушками и траншеями^[4].

[4] Осада Чарльз-Тауна длилась с 29 марта по 12 мая 1780 года, завершившись капитуляцией американского гарнизона.

– И пока шла осада, в середине апреля сэр Генри послал двух своих офицеров занять местечко под названием Монкс-Корнер. Банастра Тарлетона – я его знаю, он очень энергичный офицер – и Патрика Фергюсона. Они...
– Ты знаком с Баном Тарлетоном? – удивилась Амарантус. – Я тоже его знаю. Как забавно! Я …надеюсь, он не был ранен?
– Насколько я знаю, нет, – в свою очередь удивился Уильям. Он ничуть не сомневался, что только пушечное ядро, выпущенное с близкого расстояния, могло хоть как-то навредить Тарлетону; когда-то у них произошла короткая стычка – из-за Джейн, и это воспоминание вызвало в нём всплеск непрошенных чувств. Уильям проглотил чай и слегка кашлянул.
 – Раньше я не слышал о Фергюсоне^[5] – ты его знаешь?

[5] Патрик Фергюсон (Patrick Ferguson, 4 июня 1744 – 7 октября 1780) шотландец, майор британской армии, сконструировавший кремневую нарезную винтовку, которая заряжалась со стороны приклада (казны), и которую он успешно применил во время войны в Америке. Винтовка Фергюсона обладала высокой скорострельностью и её было удобно заряжать лежа, в отличие от дульнозарядных ружей, но широкому распространению помешала высокая цена этого оружия.

Он подумал, что в этом нет ничего странного. До того, как стать предателем, Бен был майором^[6] британской армии, и его полк, насколько знал Уильям, до сих пор находился под началом Клинтона.
Она слегка пожала плечами. 
– Я видела майора Фергюсона всего один раз. Маленький, бледный шотландский человечек с искалеченной рукой. Но очень настойчивый, с полупрозрачными глазами цвета крыжовника.
– Полагаю, да. В смысле, он действительно настойчивый. Сэр Генри отправил его вербовать лоялистов для ополчения, и, судя по всему, он неплохо справился. Его лоялисты с отрядами майора^[6] Тарлетона захватили Монкс-Корнер, тем самым отрезав американцам путь к отступлению. А потом …

[6] В 7-й главе этой книги Бенджамин Грей был капитаном. «Если ты действительно хочешь это знать, то я пытаюсь отыскать следы моего кузена, Бенджамина Грея. Капитан Бенджамин Грей, – добавил Уильям. – Из тридцать четвертого пехотного… Мой дядя получил официальное письмо из штаба сэра Генри Клинтона, в котором содержалась короткое послание от американцев с сожалениями по поводу смерти от лихорадки капитана Бенджамина Грея».

А вот Банастр Тарлетон, который ещё в 8-й книге в 1778 г. был подполковником, а после Монмута стал командиром Британского «зелёного» Легиона в чине подполковника, вдруг превратился в майора.

Ещё до того, как Уильям успел рассказать им всё, что услышал в штабе Прево, стол превратился в свалку из пустых тарелок, чайных блюдец, кусков сахара и дорожек перца и соли, иллюстрирующих передвижения армии Клинтона.
– И вот позавчера Чарльз-Таун пал, – закончил Уильям слегка охрипшим голосом. – За три недели до этого Линкольн предлагал сдать город, если его людям позволят уйти целыми и невредимыми. Однако, Клинтон знал, что у него значительное преимущество, и продолжил обстрелы, пока Линкольн в конце концов не капитулировал без всяких условий. Они говорили, что взяли в плен пять тысяч человек. Целую армию. Мойра, можете принести нам ещё чаю?
– Могу, – сказала она, тяжело поднимаясь на ноги. – Но на твоём месте, сынок, я бы достала самый лучший бренди. Сдаётся мне, что такую победу нужно как следует отметить.
Эта идея вызвала всеобщее одобрением, и к тому моменту, когда лорд Джон далеко за полночь вернулся домой, чистые бокалы закончились, а бренди в последней бутылке оставалось всего на дюйм.
Оглядев разгром в своей гостиной, лорд Джон пожал плечами, сел и, взяв со стола бутылку, залпом выпил всё, что там оставалось.
– Как дела, папа?
Уильям, в отличие от женщин, разошедшихся по своим спальням, бодрствовал и размышлял, сидя у камина. Конечно, он разделял всеобщее ликование по поводу победы, однако завидовал людям, которые её одержали.
Он скучал по царившему в армии духу товарищества, но ещё больше ему не хватало общей цели, сознания того, что он должен выполнить определённую задачу, и людей, которые от него зависели. Конечно, в армии существовали ограничения, причём немалые, и всё же по сравнению с ними его нынешняя жизнь казалась аморфной и лишённой... чего-то. Точнее, всего.
– Я в порядке, Вилли, – ласково ответил отец. Лорд Джон выглядел совершенно измученным и держался в основном благодаря своему мундиру, но явно пребывал в хорошем настроении. – Завтра я всё тебе расскажу.
– Да, конечно. – Уильям встал и, увидев, что отец подобрал под себя ноги, но затем замешкался, словно не зная, что делать дальше, с улыбкой наклонился, чтобы помочь лорду Джону подняться со стула. Он слегка поддержал отца под руку, желая убедиться, что тот твёрдо стоит на ногах, и ощутил тепло его по-прежнему крепкого тела, уловил запах мужчины, солдата, пота и стали, красной шерсти и кожи.
– Ты спрашивал, не думал ли я о том, чтобы снова приобрести офицерский патент, – к собственному удивлению внезапно произнёс Уильям.
– Верно. – Лорд Джон слегка покачивался – очевидно, только что выпитый дюйм бренди был лишь вишенкой на его сегодняшнем торте, – но покрасневшие глаза отца оставались ясными и смотрели на Уильяма с вопросительным одобрением. – Только ты должен быть в этом уверен.
– Знаю, – кивнул Уильям. – Я пока просто размышляю.
– Сейчас неплохое время для возвращения, – рассудительно заметил отец. – Я хочу сказать, ты ещё успеешь поучаствовать, пока веселье не закончилось. Корнуоллис говорит, что американцы не продержатся ещё одну зиму. Имей это в виду.
– Непременно, – улыбнулся Уильям. Он был пьян почти так же, как лорд Джон, поэтому испытывал нежную симпатию к армии, Англии и даже к лорду Корнуоллису, хотя всегда считал этого джентльмена надоедливым ничтожеством. 
– Спокойной ночи, Папа.
– Спокойной ночи, Вилли.
МОМЕНТ НАЧАЛА битвы обычно определить гораздо легче, чем её окончание, и, хотя осада Чарльз-Тауна завершилась безоговорочной капитуляцией, последствия, как обычно, были затяжными, непредсказуемыми, сложными и запутанными.
Поток донесений не уменьшился, хотя возбуждение слегка поутихло, а томительное ожидание вернулось. Большую часть гарнизона Саванны действительно сняли и отправили на север, но не для участия в очередной славной битве, а для охраны и сопровождения пленных в плавучие тюрьмы или другие вредные для здоровья места.
– По крайней мере, сняв осаду с нас, Линкольн увел свою армию с собой, – заметил Уильям отцу и дяде. – Я имею в виду, нам не пришлось возиться с ними.
– Хочешь сказать, он увел их на север, чтобы Корнуоллис всех их переловил, – язвительно бросил Хэл, но Уильям большую часть своей жизни провел среди военных и понимал, что дядины колкость и недовольство вызваны убийственным, медленно разъедающим его душу напряжением, которое не удалось разрядить в хорошей драке.
– Хорошо хоть, что там не было Бена, – добавил дядя Хэл таким тоном, что Папа остро взглянул на него. – Избавил меня от необходимости его пристрелить, чтобы его не повесили. – Он слегка приподнял уголок рта, пытаясь выдать свои слова за шутку, однако ни брат, ни племянник ему не поверили.
Приглушенный вздох, донесшийся со стороны двери, заставил всех троих оглянуться и увидеть Амарантус в ситцевом жакете и соломенной шляпе – очевидно, она только что вернулась домой. Кузина зажимала рот рукой, стараясь то ли не сказать того, что собиралась, то ли сдержать рвоту, подумал Уильям. Она побелела, словно одна из фарфоровых статуэток лорда Джона, и Уильям поспешил взять её под руку на случай, если она вот-вот упадет в обморок.
Амарантус отняла руку ото рта и позволила отвести себя к стулу, бросив на дядю Хэла испуганный взгляд. Он густо покраснел и громогласно прочистил горло.
– Я не это имел в виду, – неубедительно произнёс он.
Несколько мгновений Амарантус молча переводила дух, грудь её высоко вздымалась под складками бледно-голубой косынки–фишю. Она слегка качнула головой, словно отвергая совет ангела, сидевшего на её плече, и крепко стиснула на коленях затянутые в перчатки руки.
– Вы в самом деле предпочли бы, чтобы он умер? – спросила она звенящим, словно хрусталь голосом. – То, что Бен предатель, важнее того, что он ваш сын?
Хэл опустил веки, его лицо окаменело. Лорд Джон и Уильям обменялись встревоженными взглядами, не зная, что делать.
Слегка поморщившись, Хэл открыл глаза, бледно-голубые и холодные, как лёд.
– Он сделал свой выбор, – произнес герцог, глядя прямо на Амарантус. – Я не могу этого изменить. И я предпочел бы, чтобы его убили быстро, чем схватили и казнили как предателя. Вероятно, лёгкая смерть – это единственное, что я мог бы для него сделать.
Он отвернулся и тихо вышел из комнаты, не оставив за собой ничего, кроме шипения горящих свечей.
КОГДА НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО Уильям одевался, чтобы спуститься к завтраку, его прервал бешеный стук в дверь. Открыв её, он увидел перед собой мисс Крэбб в халате и папильотках, держащую на руках Тревора с покрасневшим от крика лицом.
– Она сбежала! – заявила экономка и сунула вопящего ребенка Уильяму. – Он ревел почти час, и я больше не могла этого вынести, честное слово, не могла, поэтому спустилась вниз и нашла вот это!
Она возмущённо помахала перед ним сложенной запиской и, поскольку руки Уильяма были заняты, поспешно сунула её между ним и Тревором, словно листок жёг ей пальцы.
– Э… вы прочли это? – как можно вежливее спросил он, перехватывая Трева одной рукой, чтобы вытащить записку из-за пазухи.
Экономка надулась, как рассерженная, хоть и тощая курица.
– Вы обвиняете меня в бестактности, сэр? — возмутилась она, перекрывая Тревора, без устали вопившего: «Мамамамамамамама!» Затем мисс Крэбб опустила глаза и обнаружила, что Уильям, который не успел надеть бриджи и побриться, стоит перед ней в одной рубашке и с голыми ногами. Экономка ахнула, повернулась и убежала.
Уильям начал сомневаться – проснулся ли он вообще, или по-прежнему находится плену ночного кошмара, но Тревор развеял эти опасения, укусив его за руку. Он взвалил малыша к себе на плечо, деловито похлопал по спине – тот верещал не переставая – и понес вниз в поисках помощи.
Уильям чувствовал странное спокойствие: так иногда бывает во время ночных кошмаров, когда со стороны наблюдаешь, как происходит нечто ужасное.
Она сбежала. У него не было ни малейшего сомнения в правоте мисс Крэбб. Однако он не мог думать о чем-либо ещё, помимо простой констатации факта исчезновения Амарантус. Она сбежала. Часть его разума, способная задавать вопросы и строить предположения, либо всё ещё спала, либо была парализована от потрясения.
Уильям толкнул дверь и вошел в столовую. Лорд Джон сидел за столом в баньяне в лиловую полоску, макая тост в желток сваренного всмятку яйца, но при виде сына и его ноши уронил тост и поднялся со стула.
– Что происходит, черт побери? – резко спросил он, быстро подходя к Уильяму и забирая у него Тревора. – Где Амарантус?
– Сбежала. – Едва он произнес это вслух, как тут же ощутил в груди страшную пустоту, словно оттуда вырвали сердце. Уильям осторожно разжал руку и бросил смятую записку на стол. – Она оставила это.
– Прочти, – коротко бросил лорд Джон. Он сунул тост с яйцом Тревору в рот, волшебным образом его утихомирив, а затем опустился на стул, покачивая ребенка на колене.
– «Дорогой дядя Джон», – прочитал Уильям, ощущая грохот сердца в своих ушах.

Мне безмерно Жаль покидать вас подобным Образом, но я больше не в состоянии здесь оставаться. Я могла бы сказать, что собираюсь утопиться в Заводях, но не желаю, чтобы Тревор считал свою Мать Самоубийцей, хотя… я была бы не против, чтобы Его Светлость помучился от Угрызений Совести, думая, что это он вынудил меня прибегнуть к такому Средству.
Я всё подготовила и теперь возвращаюсь в Филадельфию, в Дом своего Отца. Оставляю свое драгоценное Дитя на ваше Попечение, зная, что вы как следует о нем позаботитесь. Мое Сердце разрывается от того, что я его покидаю, но Путешествие небезопасно. Кроме того, Тревор является Наследником Поместий и Титула Его Светлости и должен воспитываться, зная о своём Положении и связанных с ним Обязанностях. Я доверяю Его Светлости воспитание моего Ребёнка – а вам доверяю окружить его постоянной Любовью и Заботой, в которых так нуждаются Дети.
Прошу вас поверить в мою несказанную Благодарность за всю Доброту и Заботу, которой вы окружили нас с Сыном. Непременно напишу вам, как только прибуду на Место.
Я буду по вам скучать.
Мне кажется, что я пишу вам Кровью собственного Сердца,
Но я по-прежнему
Остаюсь Вашей Племянницей 
Амарантус, виконтесса Грей.

УИЛЬЯМУ ПОНАДОБИЛОСЬ ОКОЛО трех секунд, чтобы принять решение отправиться за Амарантус, и остаток дня он потратил, выясняя, каким образом ей удалось сбежать. Неизвестно, как долго она планировала свое исчезновение – «вероятно, с тех пор, как я вернулся из Морристауна», – мрачно подумал Уильям, – однако Амарантус отлично с этим справилась.
Вечером он вернулся домой с уже разработанным планом – если его можно было так назвать – и за ужином попытался убедить в его эффективности дядю и отца, которые испытывали по поводу него большие сомнения.
– На чём бы она не поехала – верхом, в экипаже или поплыла на корабле – я считаю, что Амарантус направляется в Чарльз-Таун. – Он заколебался, но молчать об этом не было смысла. – Когда после падения Чарльз-Тауна я упомянул Банастра Тарлетона, она сказала, что знакома с ним. Полагаю, это означает, что он тоже знал – то есть знает Бена.
– Да, знал … знает, – растерянно подтвердил Хэл. – Причём довольно хорошо. Они служили вместе, правда совсем недолго, над ними даже подшучивали – ну, знаешь, Бан и Бен.
– Ну вот, – удовлетворенно кивнул Уильям. – Амарантус известно, что Бан в Чарльз-Тауне с Клинтоном. Если ей вдруг понадобится помощь или охрана в пути … то почему бы ей не обратиться к нему?
– Это мысль, – согласился отец, хотя в его голосе слышались нотки сомнения. – Очевидно, у неё было мало времени на подготовку.
– Я в этом не уверен, – сухо сказал Уильям. – Возможно, она планировала своё бегство ещё до моего возвращения. Или, по крайней мере, думала о нём. Амарантус не могла далеко уехать, независимо от того, на чем она передвигается. Возможно, мне удастся её догнать, а если по какой-то причине я не успею это сделать, то она вполне может встретиться с Баном – или даже попросить его организовать её дальнейшее путешествие. Сомневаюсь, что он знает правду. Я имею в виду, о Бене. Если Амарантус скажет ему, что направляется к мужу, не сообщив, где именно тот находится, Бан наверняка ей поможет.
Лицо дяди Хэла исказила болезненная гримаса, но в следующую секунду он овладел собой.
– И что ты намерен делать, если найдешь её? – хрипло спросил он. – Притащишь обратно силой?
Уильям нетерпеливо дернул плечом.
– Во-первых, я собираюсь выяснить, что на самом деле она задумала, черт побери, – объяснил он. – Возможно, она едет к своему отцу в Филадельфию, и, если это так, я прослежу, чтобы Амарантус добралась туда в целости и сохранности. Если же она собралась к Бену... – Он на мгновение запнулся, вспомнив свой отчаянный побег из Морристауна. – Я отвезу её к Адаму, – заключил Уильям. – Он позаботится о её безопасности, и если она действительно намерена воссоединиться с Беном...
– Господи. Адам знает? – Голос Хэла надломился, и он закашлялся. Уильям заметил, как отец, тревожно взглянув на брата, направился к звонку, чтобы вызвать слугу.
Хэл нахмурился и резко взмахнул рукой, пытаясь его остановить.
– Я в порядке, – коротко бросил дядя, с трудом выдавив из себя последнее слово, а затем внезапно начал задыхаться.
– Ни черта подобного. – Папá схватил Хэла за локоть, подтащил к дивану и силой усадил на него. – Вилли, пойди и скажи Мойре, чтобы она сварила побольше кофе – очень крепкого и немедленно.
– Я ... – начал Хэл, но осекся и зашёлся в кашле. Он прижал кулак к груди, и Уильям почувствовал тревогу, увидев, какой ужасный оттенок приобрело дядино лицо.
– Он... – начал было Уильям, но отец зарычал на него, словно тигр, не дав закончить фразу:
– Живо!
И, выбегая из комнаты, он услышал, как лорд Джон крикнул ему вслед:
– И захвати мои седельные сумки!
Следующие несколько часов прошли в суматохе: домочадцы бегали туда-сюда, что-то приносили, давали сумбурные и глупые советы, а Хэл сидел на диване, держась за руку Папа, словно утопающий за спасательный конец, попеременно то выдувая из себя воздух, то задыхаясь, то поглощая черный кофе вместе с насыпанной в него какой-то травой, которую отец откопал в своих седельных сумках.
Не зная, чем помочь, но не в состоянии спокойно отправиться спать, Уильям укрылся на кухне, по мере необходимости носил дяде горячий кофе, но в основном слушал Мойру и мисс Крэбб, от которых узнал, что герцог страдает от так называемой «астмы», и что жена лорда Джона (шепотом и с оглядкой через плечо: «–на–самом–деле–она–оказалась–ненастоящей–и–что–только–люди–о–ней–не–болтали») – была знаменитой целительницей и дала его милости мелкие сухие веточки, чтобы он клал их в кофе.
– Даже не знаю, что его светлость будет делать, – сказала Мойра, качая головой, – если такой припадок случится с ним на корабле!
– На корабле? – переспросил Уильям, отрываясь от третьего куска яблочного пирога. – Он собирается куда-то плыть?
– О, да, – подтвердила мисс Крэбб, многозначительно кивая. – В Англию.
– Чтобы выступить перед Палатой лордов, – добавила Мойра.
– О войне, – выпалила мисс Крэбб, прежде чем Мойра успела присвоить всю славу себе. Уильям спрятал улыбку в салфетку, однако в нем вспыхнуло любопытство. Он гадал, действительно ли у герцога имелось собственное мнение о ходе войны, которым он считал необходимым поделиться с Палатой лордов, или же дядя просто искал удобный предлог, чтобы вернуться домой в Англию – к тете Минни. Отец рассказал ему, что Хэл так и не смог заставить себя написать жене о Бене.
– И когда он собирается ехать? – спросил Уильям.
– Через месяц, – поджав губы, ответила мисс Крэбб.
– Лорд Джон тоже отправится с ним?
В глубине души Уильям надеялся, что ответ будет отрицательным. Он вовсе не желал, чтобы дядя Хэл в одиночестве задохнулся на корабле, однако предпочел бы, чтобы Папá остался здесь и следил за порядком, пока он, Уильям, будет гоняться за Амарантус.
Обе женщины с серьезным видом покачали головами. Они наверняка могли рассказать ещё много интересного, но в этот момент в холле послышались быстрые шаги, и мгновение спустя растрепанная белокурая голова отца просунулась в дверь.
– Ему лучше, – быстро сказал он, поймав взгляд Уильяма. – Пойдём, мне нужна твоя помощь: Хэл хочет подняться к себе в спальню.
ГЕРЦОГ провел в постели большую часть следующего дня, но когда Уильям поднялся наверх, чтобы справиться о его самочувствии, он сидел с подставкой для письма на коленях и что-то строчил на листе бумаги. При появлении Уильяма он поднял глаза и предвосхищая любые вопросы, произнёс:
– Итак, ты по-прежнему хочешь отправиться за ней.
Поскольку дядя не спрашивал, а лишь констатировал факт, Уильям просто кивнул. Хэл сделал то же самое и взял чистый лист из стопки на прикроватном столике.
– Тогда завтра, – сказал он.
НА РАССВЕТЕ следующего дня Уильям повязал шейный платок, застегнул бежевый жилет, натянул красный мундир, – который, как ему казалось, он уже никогда больше не наденет – и в начищенных сапогах твердым шагом спустился вниз.
Отец и дядя уже завтракали, и, несмотря на желание поскорее отправиться в путь, запаха сдобного кукурузного хлеба, яичницы-глазуньи, свежей ветчины, персикового джема, крабовых оладий и жареной морской форели оказалось достаточно, чтобы он без колебаний сел за стол. И Папá, и дядя Хэл смотрели на него с абсолютно одинаковым выражением одобрения и затаённой тревоги, отчего Уильяму захотелось рассмеяться, однако вместо этого он лишь коротко кивнул в знак приветствия – ни один из них не отличался особой разговорчивостью по утрам. Но, судя по всему, сегодня они решили сделать исключение.
– Вот. – Дядя Хэл подтолкнул к нему через стол два сложенных документа с сургучными печатями. – Красный – это твой патент, а в другом – твои предписания – всё как положено. Я присвоил тебе звание капитана, и в этих документах говорится, что ты вправе без помех и задержек получить свободный доступ в практически любое место, куда пожелаешь попасть, а при необходимости потребовать поддержки у всех ближайших офицеров и солдат Его Величества.
– Думаешь, мне понадобится колонна пехоты, чтобы притащить Амарантус обратно? – спросил Уильям, надкусывая ломтик теплого сдобного хлеба, густо намазанный персиковым джемом.
– А по-твоему нет? – поднял бровь лорд Джон. Он встал и, подойдя к Уильяму сзади, распустил наспех заплетенную косичку сына, а затем туго и аккуратно переплел ее заново, после чего обмотал и перевязал собственной черной лентой. Легкое прикосновение тёплых рук отца к шее до глубины души тронуло Уильяма.
Этим утром всё казалось ему новым и неповторимым; он чувствовал, что до конца своих дней будет помнить каждый предмет, который он сегодня увидел или взял в руки, как и каждое произнесенное слово.
Минувшей ночью Уильям почти не спал, его переполняла кипучая энергия; отупение и оцепенение последнего месяца бесследно исчезли. Когда позавчера он заявил о том, что собирается отправиться за девушкой, отец и дядя Хэл не стали возражать, а лишь обменялись долгими взглядами, после чего приступили к составлению планов.
– Она написала, что подготовилась, – хмуро заметил Хэл, цепляя вилкой кусочек форели. – У кого-нибудь есть предположения, в чем заключалась её подготовка?
– Судя по тому, что говорят слуги, – ответил Папá, – она совершила налет на кладовую и скрылась с трех-четырёхдневным запасом еды, также забрав свою самую простую одежду и большую часть украшений. Она…
– Она взяла свое обручальное кольцо? – прервал его Уильям.
– Да, – кивнул лорд Джон, и Уильям пожал плечами.
– Значит, Амарантус направляется к Бену. Если бы она окончательно порвала с ним, то наверняка оставила бы кольцо.
Дядя Хэл взглянул на него как на дрессированную блоху, которая только что сделала сальто, и Папá поспешно прикрыл улыбку салфеткой.
– Мы бы не отпустили ее одну, даже если бы точно знали, что она направляется в дом своего отца, – заметил он. – Молодая женщина, путешествующая в одиночестве – мы полагаем, что она действительно одна, – чуть медленнее добавил он. – Хотя вполне возможно, что...
– Более чем возможно, – мрачно произнёс дядя Хэл. – Эта молодая особа...
– Твоя невестка, – перебил его лорд Джон. – И мать твоего наследника. Раз так, то мы обязаны обеспечить её безопасность.
– Мммф. – услышав собственное одобрительное хмыканье, Уильям на секунду окаменел: вилка с яйцом замерла в воздухе, желток капал на тарелку. «Наверное, тебе не понравится услышанное… но Па постоянно издает подобные звуки». Он быстро перевел взгляд с отца на дядю, но кажется, ни один из них не заметил в его реплике ничего странного, и вся компания продолжила безмолвно и размеренно поглощать завтрак.
Бёрди - Птичка, новая кобыла Уильяма, радостно засопела, учуяв яблоки, которые он принес, и с большим удовольствием хрустела ими, брызгая соком ему на рукав, пока он надевал затылочный ремень уздечки ей на уши. Почувствовав его возбуждение, она навострила уши, наклонила голову и слегка фыркнула, когда Уильям затянул ей подпругу. Он пытался понять, как Амарантус удалось так ловко исчезнуть; ни одна из домашних лошадей не пропала, включая пожилую кобылу, на которой кузина обычно ездила верхом.
Она могла уехать в дилижансе – хотя вряд ли; наверняка дядя Хэл послал людей навести справки на каретный двор, и Амарантус должна была это предвидеть, – либо наняла частную карету или верховую лошадь. Или ей помогли скрыться, и какой-то проклятый сообщник обеспечил её транспортом. Уильям угрюмо перебирал в уме имена местных кавалеров, одного из которых она ради этой цели могла соблазнить, но его отвлекло появление лорда Джона с кошельком в одной руке и небольшой дорожной сумкой в другой.
– Здесь гражданский костюм, чулки и чистые рубашки, – просто сказал он, вручая сыну саквояж. – И деньги. Там ещё есть аккредитив – тебе лучше спрятать его в карман – так, на всякий случай.
– На случай, если мне придется выкупать её у банды грабителей? – спросил Уильям, беря кошелек, оказавшийся приятно тяжелым. Он спрятал деньги в карман мундира и, достав из седельной сумки один из пистолетов, заткнул его за пояс.
– Ха–ха, – вежливо откликнулся отец. – Уильям, если она едет к Бену и доберётся до него... не пытайся... повторяю, не пытайся вернуть её назад. В следующий раз – если, конечно, он будет – Бен, скорее всего, тебя убьет.
Откровенная категоричность этого заявления побудила Уильяма не спорить с ним, хотя его гордость требовала обратного.
– Хорошо, не буду, – коротко ответил он и с улыбкой похлопал отца по плечу. – Тебе не о чем беспокоиться, Папá.

ДАЖЕ СПУСТЯ МЕСЯЦ ПОСЛЕ падения Чарльз-Таун очень напоминал разворошенный муравейник. Казалось, все жители города покинули свои дома, чтобы таскать камни и доски, корзины с землей и ведра с краской; а те, кто не занимался расчисткой или ремонтом, громко зазывали к себе покупателей, предлагая им мясо и птицу, фрукты и овощи, ветчину и моллюсков, мидий и креветок, устриц и ещё до чёрта прочих съедобных продуктов, которых только можно было выловить из моря. При мысли о еде, вызванной запахом жареной рыбы, у Уильяма потекли слюнки.
К несчастью, торговку аппетитной рыбой окружила рота солдат – каждый норовил пролезть поближе к женщине и её дочери, которые перебрасывали ещё шипящих рыбешек с горячих кирпичей на обрывки старой газеты так быстро, словно сдавали карты, в то время как маленький мальчик, сидевший на корточках рядом с ними, собирал у солдат монеты и со звоном швырял их в большой щербатый горшок.
Не желая привлекать к себе излишнее внимание и использовать свою капитанскую форму ради того, чтобы пробиться сквозь толпу, Уильям повернул к докам, где в одной из многочисленных таверн наверняка отыщется как еда, так и выпивка.
Однако вместо этого он наткнулся на Дэниса Рэндалла, который лениво прогуливался взад и вперед по узкому причалу, явно ожидая кого-то.
– Эллсмир! – при виде него воскликнул Рэндалл.
– Рэнсом, – поправил его Уильям. Дэнис махнул рукой – какая, мол, разница.
– Откуда ты взялся? – спросил он, бросив оценивающий взгляд на мундир Уильяма. – И что здесь делаешь?
– Ищу Бана Тарлетона. Ты случайно не знаешь, где он сейчас?
Нахмурившись, Дэнис покачал головой. – Нет. Хотя могу поспрашивать. Где ты остановился?
– Пока нигде. Здесь есть что-нибудь приличное? – Уильям оглянулся на вереницу мужчин, таскавших на берег корзины, тачки и деревянные носилки с мусором – их обнаженные до пояса тела блестели от пота. – Зачем они это делают? Собираются строить дамбу? Скорее уж чинить...
За остатками полуразрушенной дамбы, сильно пострадавшей во время осадных бомбардировок, виднелись беспорядочные ряды оборонительных укреплений.
– Очевидно, хотя на мой взгляд они просто свалят все в воду, и дело с концом. Что касается ночлега, то поищи на Брод-стрит заведение «У миссис Уоррен». – Дэнис приподнял шляпу и помахал Уильяму рукой. – Я поспрашиваю о Тарлетоне.
Уильям благодарно кивнул ему в ответ и отправился на поиски Брод-стрит, миссис Уоррен и еды – не важно, в каком порядке. Еду в виде риса и красной фасоли с колбасой он довольно быстро отыскал в торговой палатке возле плаца. Сейчас никто не занимался строевой или огневой подготовкой, но, как обычно, рядом с военным лагерем находилось множество штатских, – маркитантов, прачек, продавцов еды и проституток, – которые, подобно орде прожорливых вшей, кормились за счет армии.
«Что ж, это справедливо - иногда меняться местами^[1]», – подумал он, возвращая миску торговцу за второй порцией риса с фасолью.

[1]Turnabout’s fair play – дословно: «разворот – это честная игра». У этой фразы несколько значений. Одно из них – стремление изменить ситуацию, возникшую как между двумя людьми, так и их группами, для того, чтобы одна из сторон могла избежать поражения. Происходит от обычая переворачивать стол или доску при игре в шахматы и шашки, меняя позиции противников. Выражение использовалось в переносном смысле ещё в 1612 году, когда английский поэт и драматург Джордж Чепмен написал: «Возможно, вскоре мы с вами поменяемся ролями» («Вдовьи слезы»). Другое значение говорит о справедливости («Это справедливо, если человек будет страдать от того же, от чего сам заставил страдать других») и равных возможностях для каждого: «Справедливо, чтобы любой имел возможность сделать то же самое» (здесь и далее – примечания переводчика).

Теперь Уильям ел чуть медленнее, высматривая в толпе прохожих Амарантус или Банастра Тарлетона, – те обожали яркую одежду, и ему казалось, что он сразу же обнаружит любого из них, – но, к сожалению, никого не увидел.
Насытившись, он принялся медленно бродить по городу, снова и снова проходя по главным улицам и заглядывая в магазины, банки и церкви. Сам не зная почему Уильям сомневался в набожности Амарантус или Бана – но в прохладных церквях можно было ненадолго присесть и послушать тишину, чтобы немного отдохнуть от городского шума.
На закате, устав как собака, он добрался до пансиона миссис Уоррен и очень прилично поужинав рыбой, в подавленном настроении отправился спать.
Утром всё изменилось: отдохнув душой и телом, Уильям вскочил с постели, преисполненный решимости. Нужно идти в штаб Корнуоллиса; особняк с полковыми флагами он заприметил во время своих странствий ещё накануне вечером. Наверняка там знают, где сейчас находится Банастр Тарлетон.
Они знали. Однако, эти сведения оказалась бесполезными: две недели назад полковник Тарлетон повел отряд своего Британского Легиона на юг, преследуя группу отступающих американских ополченцев. Прибывший вестовой доложил об исходе небольшого, но ожесточенного сражения близ местечка под названием Уаксховс^[2]; бойцы Тарлетона наголову разбили американцев, большинство из которых были убиты или ранены, а остальные взяты в плен. Однако полковник Тарлетон пострадал из-за того, что на него упала лошадь, и поэтому до сих пор не вернулся в Чарльз-Таун.

[2]Waxhaws – город в Северной Каролине, названый в честь одноимённого индейского племени, которое с доколумбова периода проживало на этой территории. Находится севернее Чарльз-Тауна, расположенного в Южной Каролине. Сражение при Уаксховс состоялось 29 мая 1780 г.

Порядок, теперь Уильям мог окончательно вычеркнуть Бана из своего списка – Тарлетон не участвовал в организации побега Амарантус. Что дальше?
Конечно, доки. Прошлым вечером он уже искал там до тех пор, пока желудок не предъявил ему свои требования. Но если Амарантус не солгала и действительно направлялась в Филадельфию, но не села на корабль в Саванне – Уильям уже это проверил, – следовательно, Чарльз-Таун был следующим крупным портом, из которого она легко могла отплыть. И одинокая молодая женщина (Боже, одинокая ли? А вдруг она просто с кем-то сбежала? Нет, не может быть...), наверняка выберет более безопасное и удобное плавание на судне, чем рискованное путешествие по дорогам, кишащим регулярными и вспомогательными войсками, бывшими рабами и грузовыми фургонами.
Погода стояла прекрасная, и Уильям продолжил свои усердные поиски, начав с конторы начальника порта, где получил список кораблей, отплывших за последнюю неделю в Филадельфию или Нью-Йорк (на всякий случай, если она отправляется к Бену...), и пассажирские манифесты^[3] тех, кто их подал.

[3] Пассажирский манифест в судоходстве – документ, содержащий полный перечень всех перевозимых лиц для предъявления на таможне.

Её имени не было ни в одном из списков – хотя это не ни о чем не говорило, убеждал себя Уильям; если Амарантус уплыла на маленьком судне в качестве частного пассажира, никто не стал бы о ней сообщать…
В конце концов он, как и предполагал, вернулся к тому, с чего начал: стал бродить по докам, расспрашивая каждого встречного. Через час прекрасный день немного потускнел из-за опустившегося тумана. Уильям решил утолить жажду и по узкому причалу, к которому швартовались рыбацкие лодки и небольшие торговые суденышки, направился в сторону берега. И обнаружил у себя на пути Дэниса Рэндалла. Снова.
– Привет! – громко сказал Уильям, подходя к Дэнису сзади и хлопая его по плечу. – Ты что, поселился в доках?
– Хотел спросить тебя о том же, – резко ответил Дэнис, и лишь тогда Уильям понял, что он не один: Рэндалл пытался заслонить от него маленького человечка, чьи глубокие морщины делали его похожим на рождественского щелкунчика^[4]. – Кого ищешь на этот раз?
– Молодую женщину, – мягко ответил Уильям. – Кто твой друг?

[4] Щелкунчики – декоративные приспособления для раскалывания орехов в виде деревянных фигурок солдата, рыцаря, короля или иного персонажа – восходят к XV веку. Это человечки с большими ртами, в которые вставляют орех чтобы его расколоть, поднимая рычаг в задней части фигурки. Согласно немецкому фольклору, щелкунчики приносят удачу семье и защищают дом. По преданию, щелкунчик скалит зубы перед злыми духами и выступает кем-то вроде сторожевого пса, охраняющего хозяев от опасности. После рождественского застолья люди обычно лакомились орехами, очевидно, тогда и появились особые «рождественские» щелкунчики. Сказка Э. Гофмана была написана в 1816 г.

Дэнис в кои-то веки утратил свою обычную насмешливость и самообладание. Сейчас он больше всего напоминал ужа на горячей сковородке. Быстро взглянув на своего спутника, чье сходство с рождественским щелкунчиком с каждой минутой становилось всё более явным, Рэндалл вновь повернулся к Уильяму: жилка на его виске заметно пульсировала.
– Мне необходимо отойти и кое с кем переговорить, – сказал он. – Ненадолго. Это герр Вебер; не спускай с него глаз. Постараюсь вернуться как можно быстрее. – И с этими словами он почти бегом поспешил по причалу в противоположную от берега сторону.
Не зная, что делать, Уильям застыл в нерешительности. У него промелькнула тревожная мысль о том, что Дэнис мог испугаться – точнее, он явно испугался, но чего? – и просто-напросто бросить своего немецкого знакомого. И что, в таком случае, ему делать с этим парнем?
Вебер, слегка нахмурив брови, уставился на доски причала. Уильям откашлялся.
– Не желаете ли чего-нибудь выпить? – вежливо спросил он, кивнув в сторону стоящей на берегу лачуги без дверей: пара больших бочек и моряк, лежавший на земле в невменяемом состоянии, указывали на то, что в заведении торгуют спиртным.
– Ich spreche kein Englisch. Я не говорю по-английски, – извиняясь, вежливо развел руками мужчина.
– Keine Sorge, – отвесил ему поклон Уильям. – Ich spreche Deutsch. Не беспокойтесь. Я говорю по-немецки.
Слова о том, что его собеседник говорит по-немецки, подействовали на герра Вебера так, словно ему сообщили, будто у него горят бриджи. Лицо «щелкунчика» исказила тревога, и он принялся дико озираться в поисках Дэниса, который к этому моменту уже скрылся в тумане.
Испугавшись, что Вебер попытается сбежать, Уильям схватил его за руку. В ответ мужчина вскрикнул и ударил Уильяма в живот. Учитывая габариты Вебера, попытка оказалась неплохой, но молодой человек лишь крякнул от удара и, выпустив руку «щелкунчика», схватил его за плечи и встряхнул как крысу.
– Still! Ich tue Euch nichts! Тихо! Я вас не трону!
Заявление о том, что ему не хотят причинить вреда, не слишком успокоило джентльмена, однако встряска пресекла его попытки вырваться. Вебер обмяк и, тяжело дыша, замер в руках Уильяма.
– Что происходит? – резко спросил Уильям по-немецки и кивнул в сторону пристани. – Этот человек держит вас в плену?
Вебер покачал головой.
– Nein. Er ist mein Freund. Нет. Он мой друг.
– Тогда всё в порядке. – Уильям отпустил его и отступил назад, разведя руки в знак своих миролюбивых намерений. – Meiner auch. И мой тоже.
Вебер настороженно кивнул и одёрнул жилет, но отказался поддерживать разговор, вновь превратившись в невозмутимую деревяшку.
И хотя тело мужчины время от времени сотрясала мелкая дрожь, лицо его оставалось бесстрастным; тем не менее, он то и дело поглядывал в сторону сгущающегося тумана в конце причала. Уильям различал очертания мачт, внезапно выступавших из белёсых клубов при малейшем дуновении ветерка; сквозь плотный воздух до него долетали случайные крики, которые иногда казались страшно далекими, а через секунду – поразительно близкими. Туман сгущался, наползая на пристань, и он внезапно потерял чувство ориентации, словно земля начала растворяться у него под ногами.
И тут неизвестно откуда внезапно появился Дэнис. Его лицо, по-прежнему встревоженное, выражало твердую решимость. Он схватил Вебера за руку, взглянул на Уильяма и выпалил:
– Kommt. Идем.
Решив, что сейчас не время для выяснения отношений, Уильям, схватил джентльмена за другую руку, и они вместе с Дэнисом потащили маленького человечка в туман, а затем вверх по сходням, которые внезапно возникли перед ними.
На палубе они оказались перед высоким мужчиной в синем мундире со свитой из двух матросов. Он внимательно осмотрел Дэниса, кивнул, но затем, мельком взглянув на Уильяма, отшатнулся, словно внезапно увидел дьявола.
– Один военный, – сердито обратился он к Дэнису, хватая его за рукав. – Они говорили про одного! Кто это?
– Я ... – начал было Уильям, но после того, как Рэндалл пнул его в лодыжку, произнёс:
– Его друг, – небрежно кивнув на Дэниса. А тот сунул руку за пазуху и со словами: «У нас мало времени», извлёк наружу маленький толстый кошелек, который протянул мужчине в синем. Капитан корабля (как уже догадался Уильям) смерил молодого человека ещё одним подозрительным взглядом и, после недолгого колебания, взял деньги.
В следующее мгновение Уильям, получив от Дэниса нетерпеливый толчок в спину, уже сбегал вниз по трапу. Спрыгнув на причал, он пошатнулся, но тут же восстановил равновесие и обернулся, чтобы взглянуть на корабль – судя по тому, что удалось разглядеть сквозь туман, тот походил на небольшой бриг, – который быстро, словно язык, втянул сходни, отдал последние швартовы, и под громкий скрип вант и резкое хлопанье поднимающихся парусов медленно отошёл от причала. Спустя несколько мгновений судно растворилось в серой дымке.
– Какого чёрта сейчас произошло? – поинтересовался Уильям – довольно мягко, учитывая последние события. Дэнис дышал так, словно только что пробежал милю в полной выкладке; края его шейного платка потемнели от пота. Он оглянулся через плечо, желая убедиться, что корабль ушел, а затем снова повернулся к Уильяму; его дыхание постепенно выровнялось.
– У герра Вебера есть враги, – сказал Дэнис.
– Как и у всех в наши дни. Кто такой герр Вебер?
Дэнис хмыкнул, пытаясь выдавить из себя ироничный смешок. – Ну … для начала, он не герр Вебер.
– Не хочешь рассказать мне, кто он? – нетерпеливо произнёс Уильям. – Только побыстрее – в отличие от тебя, у меня есть и другие дела.
– Другие дела помимо поисков девушки?
– Да, ужин. А о нашем новом друге ты можешь рассказать мне по дороге.
– У НЕГО несколько псевдонимов, – сказал Дэнис, опустошив полмиски густой похлебки с креветками. – Но его настоящее имя – Хайм Соломон. – И добавил:
– Он еврей.
– И? – Уильям, в один миг прикончивший свою похлебку, теперь подбирал её остатки ломтиком хлеба. Имя показалось ему смутно знакомым, но он не понять, почему. Соломон, Хайм Соломон … Именно слово «еврей» помогло ему освежить свою память.
– Он, случайно, не поляк? – спросил Уильям, и Дэнис подавился креветкой.
– О, так я прав. – Уильям поднял руку и показал женщине за стойкой свою пустую тарелку, желая, чтобы её снова наполнили. – Как ему удалось избежать казни в Нью-Йорке?
Дэнис икнул, поперхнулся и разразился громким кашлем – на столешницу полетели хлебные крошки, брызги супа и большой кусок креветки. Уильям со вздохом закатил глаза, но потянулся за кувшином с пивом и заново наполнил их кружки.
Дэнис подождал, пока не появилась новая порция похлебки, а его глаза не перестали слезиться, затем склонился над миской и заговорил таким тихим голосом, что его с трудом можно было расслышать за стуком оловянных кружек и громкими разговорами посетителей пивной.
– Ради всего святого, как ты об этом узнал?
Уильям пожал плечами.
– Кое-что услышал от дяди. Польский еврей, которого приговорили к смертной казни в Нью-Йорке за шпионаж. Дядя несколько удивился, узнав, что Соломон жив и находится здесь. Итак, – добавил он, изящно зачерпывая ложкой похлебку, – если твой маленький друг и есть тот самый еврей – а для меня это совершенно очевидно, – тогда позволь узнать, кем – или, точнее, чем – ты сейчас являешься. Потому что герр Вебер явно не состоит на службе у Его Величества.
Дэнис неторопливо допил остатки пива, хмуро поглядывая на Уильяма.
– Полагаю, уже не важно, что ты об этом знаешь; он уже вне досягаемости, – наконец произнёс Рэндалл. Он легонько рыгнул, пробормотал: – Извините, – и налил себе ещё пива. Уильям терпеливо ждал.
– Мистер Соломон – банкир, – начал Дэнис, очевидно, решив изложить Уильяму более или менее правдоподобную историю. Соломон родился в Польше, но ещё в юности перебрался в Нью-Йорк, где сделал успешную карьеру. После этого он начал вмешиваться – очень осторожно – в политику, проводя различные финансовые операции в интересах нового Конгресса и зарождающейся революции.
– Но он был не так осторожен, как ему казалось, – британцы схватили и действительно приговорили Соломона к смертной казни – но потом помиловали, однако отправили в плавучую тюрьму на Гудзоне, где в течении полутора лет заставляли его учить английскому гессенских солдат. – Дэнис сделал глоток пива. – Они и не подозревали, что он агитировал всех своих учеников дезертировать – очевидно, многие из них в конце концов последовали его советам.
– Я знаю, – сухо сказал Уильям. Банда гессенских дезертиров пыталась убить его в сражении при Монмуте – и, черт побери, им это почти удалось. Если бы проклятый шотландский кузен не нашел его на дне оврага с проломленным черепом... Но сейчас не время вспоминать об этом...
– Упрямый малый, – констатировал Уильям. – Итак, теперь наш банкир здесь, и поскольку поблизости нет ни одного гессенца, которого можно было бы подтолкнуть к измене, полагаю, он вернулся к своим финансовым махинациям?
– Да, насколько мне известно, – теперь уже совершенно спокойно ответил Дэнис. – Я слышал, что они с генералом Вашингтоном добрые друзья.
– Подходящая компания, – бросил Уильям. – А что насчет тебя? Судя по тому, что ты мне сейчас рассказываешь, могу ли я сделать вывод, что теперь ты тоже закадычный друг мистера Вашингтона?
На самом деле Уильям не очень удивился, услышав всё это.
Дэнис достал носовой платок и изящно промокнул губы.
– Не столько я, сколько мой отчим, – сказал он. – Мистер Айзекс – добрый друг мистера Соломона и разделяет как его политические взгляды, так и финансовые интересы.
– Разделяет? – удивлённо подняв брови, переспросил Уильям. – Ты же говорил мне, что твой отчим умер, и поэтому ты убрал приставку «Айзекс» из своей фамилии.
– Неужели? – Дэнис призадумался. – Ну … скажем так: очень многие считают, что его уже нет на свете. Гораздо легче добиться определенных целей, если люди не знают, с кем именно они имеют дело.
Осознание того факта, что он тоже не представлял себе, с кем имеет дело, больно задело Уильяма.
– Значит, ты... перебежчик, но не удосужился снять и вывернуть наизнанку свой мундир, не так ли?
– Скорее «интриган» – я предпочел бы этот термин, но разве дело в словах, Уильям? Когда мне исполнилось пятнадцать или около того, я начал работать вместе с отчимом, изучая мир финансов и политики. Как тебе известно, и то и другое тесно связано с войной. А война – дело дорогое.
– А иногда – прибыльное?
Что-то похожее на обиду промелькнуло на безмятежном лице Дэниса, но исчезло после того, как он легким взмахом руки отверг это недостойное предположение.
– К твоему сведению, мой настоящий отец был солдатом, который оставил мне приличную сумму денег с условием, что они пойдут на приобретения офицерского патента – если, конечно, родится мальчик. Он умер до того, как я появился на свет.
– А если бы родилась девочка? – Неожиданно Уильям задался вопросом – а не лежит ли у Дэниса под столом на коленях заряженный пистолет.
– Деньги пошли бы на приданое, и сейчас я наверняка был женой какого-нибудь богатого и скучного торговца, который бил бы меня раз в неделю, трахал раз в месяц, а в остальном проявлял бы ко мне полное равнодушие.
Несмотря на напряжение, Уильям рассмеялся.
– Моя мать хотела, чтобы я стал священником, бедняжка. – Дэнис пожал плечами. – Хотя, как бы то ни было...
– Да?
Уильям напряг ноги. Не выпуская ложки, он незаметно опустил левую руку под стол и сжал кулак, выставив черенок прибора между пальцами. Он предпочёл бы другое оружие, но при необходимости готов был воткнуть её Рэндаллу в нос. Подобный разговор мог закончиться лишь одним: приглашением присоединиться к махинациям Дэниса.
Несмотря на некоторое раздражение, его отчасти забавляла сложившаяся ситуация, однако он старался быть начеку. Если Дэнис действительно сделает ему такое предложение, и если Уильям наотрез от него откажется, то Рэндалл может решить, что его опасно оставлять на свободе – вдруг он захочет сообщить об услышанном.
– Ну... – Дэнис оглядел его униформу. – Ты же говорил, что вышел в отставку.
– Верно. Это, – Уильям провёл свободной рукой по своей груди, облаченной в красный мундир, – лишь ради того, чтобы получить содействие и безопасный проезд, пока я ищу жену моего кузена.
Глаза Дэниса расширились.
– Это та девушка, о которой ты упоминал? Она пропала?
– Вижу, что ты не спросил, о каком кузене речь. Нет, она не пропала; просто поссорилась с мужем – «ещё мягко сказано, – подумал Уильям» – и решила вернуться к своему отцу. Но мой дядя волнуется о её безопасности и послал меня проследить, чтобы она благополучно добралась до места своего назначения. Я предположил, что если кузина поедет через Чарльз-Таун – скорее всего, так и будет, – то она вполне может обратиться за помощью к Бану Тарлетону; он знаком с нею и её мужем.
– К сожалению, майора^[5] Тарлетона сейчас нет в Чарльз-Тауне. – На прозвучавший за его спиной голос – голос англичанина – тело Уильяма среагировало быстрее, чем его разум, и он мгновенно обернулся, крепко стиснув ложку в кулаке.

[5] Это в 125 главе Тарлетон был майором. В начале этой главы он – полковник. Раз Ричардсону известно о передвижениях Тарлетона, он должен знать о его чине. Наверное, у бедняги внезапно отшибло память.

– Добрый день, капитан лорд Эллсмир, – сказал Иезекииль Ричардсон. Он равнодушно взглянул на ложку и слегка поклонился. – Надеюсь, джентльмены, вы простите моё вмешательство. Я случайно услышал имя майора Тарлетона. На самом деле в данный момент он и майор Фергюсон преследуют по пятам несколько групп американских ополченцев, отступающих на юг.
Уильям заколебался, разрываясь между приправленным негодованием любопытством и прагматизмом. Но момент был упущен; Ричардсон пододвинул табурет и сел за маленький круглый столик между Уильямом и Дэнисом. Достаточно близко для захвата – или выстрела, или удара ножом, если уж на то пошло.
– Герр Вебер покинул нас в добром здравии? – По всей видимости Ричардсон обращался к Дэнису, однако глаза его были прикованы к Уильяму.
– Немного испуганным, – ответил Рэндалл, – но совершенно невредимым. Наш друг Уильям очень помог, не позволив ему спрыгнуть с причала и отправиться домой вплавь, пока я отходил, чтобы сделать последние приготовления.
– Мы очень признательны вам, лорд Эллсмир.
– Моя фамилия Рэнсом, сэр.
Редкие брови поднялись.
– В самом деле. – Ричардсон, на этот раз одетый в приличный серый костюм вместо военной формы, бросил быстрый взгляд на Дэниса, который слегка пожал плечами.
– Думаю, да, – уклончиво произнес он.
– Если вы полагаете, что я приму участие в ваших изменнических играх, джентльмены, – сказал Уильям, отодвигаясь от стола, – то вынужден вас в этом разуверить. Всего доброго.
– Не спешите, – Ричардсон схватил Уильяма за предплечье. – Сделайте одолжение…милорд.
В слове «милорд» прозвучала легкая насмешка – во всяком случае, так послышалось Уильяму, который был совершенно не настроен шутить.
– Никаких чинов, титулов или «милордов». Будьте добры, уберите руку, сэр, или я уберу её сам. – Уильям слегка шевельнул ложкой – та была тонкой, но сделана из олова, а конец черенка имел треугольную форму. Ричардсон помедлил, и мышцы Уильяма напряглись. Однако в последний момент рука разжалась.
– Советую вам рассмотреть предложение Дэниса, – лёгким тоном произнёс Ричардсон. – Ваша отставка, несомненно, вызвала некоторые сплетни в армейских кругах – а из-за вашего нежелания слышать из чужих уст свой титул их будет ещё больше. Однако я уверен, что вы, скорее всего, предпочтёте избежать шума, который поднимется, если мотивы вашего поведения станут достоянием общественности.
– Вы понятия не имеете о моих мотивах, сэр.
Уильям встал, и Ричардсон последовал его примеру.
– Мы знаем, что вы бастард – сын некоего Джеймса Фрейзера, якобитского предателя и нынешнего мятежника, – учтиво произнес бывший капитан. – Одного взгляда на вас двоих – например, на портретах, напечатанных рядышком в газетах? – будет достаточно, чтобы убедить в этом любого.
Уильям издал короткий смешок, больше похожий на хриплый лай.
– Можете говорить что вам угодно и кому угодно, сэр. Катитесь к дьяволу.
С этими словами он воткнул ложку в стол черенком вниз и повернулся, чтобы уйти. Ричардсон за его спиной снова открыл рот.
– Я знаю вашу сестру, – произнёс он тем же любезным тоном.
Плечи Уильяма напряглись, но он не останавливался до тех пор, пока доки Чарльз-Тауна не остались далеко позади.

Проснувшись где-то за полночь, Клэр поняла, почему это произошло: она даже не успела раздеться перед тем как рухнуть на кровать. Джейми крепко спал и даже не пошевелился, когда она встала и спустилась вниз, чтобы сменить сиделку и проведать своего пациента.
При её появлении Агнес, дремавшая в приемной в кресле-качалке, зашевелилась и приподнялась. Клэр приложил палец к губам и махнула ей рукой: мол, всё в порядке, не беспокойся. Колени Агнес тут же подогнулись, и она мгновенно заснула, едва опустившись на сиденье. Кресло мягко качнулось под её весом – беременность уже давала о себе знать – и замерло. Рассеянное свечение углей, тлеющих в стоящей на полке крошечной жаровне, заставляло склянки таинственно мерцать и придавало помещению сказочный вид, растворяясь в свисавших с потолка травах.
Капрал Джексон тоже спал; прежде чем лечь самой, Клэр дважды заглядывал к нему и в последний раз, обнаружив его бодрствующим, но в жару и том состоянии, которое больничный персонал тактично называет «дискомфортным», дала ему чай из ивовой коры с валерианой и несколькими каплями лауданума. Теперь его расслабленное лицо казалось спокойным, дыхание с легким хрипом вырывалось из слегка приоткрытого рта. Клэр осторожно положила обе руки ему на ногу – одну на бедро, а другую – чуть ниже гипсовой повязки, большим пальцем нащупывая пульс на лодыжке. Температура его тела по-прежнему была повышенной, но уже не столь пугающей. Клэр чувствовала биение бедренной артерии больного – размеренное и сильное – одновременно с пульсацией собственной крови в кончиках пальцев руки, лежащей на его лодыжке. Стоя неподвижно и медленно дыша, она ощущала, как пульс между её ладонями постепенно выравнивается.
Медленная синхронная пульсация внезапно заставила её задуматься о горле Роджера – и о сердце Брианны. А затем об Уильяме. Итак, дочь наконец-то встретилась со своим братом.
Эта мысль вызвала у Клэр улыбку – и чувство глубокого сожаления. Она бы многое отдала, чтобы увидеть их встречу.
Из тщательно продуманного письма Джона было ясно, что именно эта встреча – его главная цель. Несомненно, он хотел помочь Бри получить солидное вознаграждение и был рад провести время в её компании, но Клэр понимала, что деньги – это всего лишь соблазнительная приманка, блестящая муха на поверхности пруда. Джейми, вероятно, знавший Джона куда лучше неё, тоже отчётливо это видел – но всё же взял крючок с наживкой и после внимательного осмотра осознанно его проглотил.
Да, ему срочно понадобилось оружие. Да, он хотел вернуть Жермена родителям. Вероятно, он также хотел, чтобы Роджер в конце концов принял рукоположение. Но Клэр знала, чего больше всего на свете желал Джейми, и Джон жаждал этого не меньше. Они хотели, чтобы Уильям был счастлив.
Очевидно, ни один из них не мог помочь Уильяму смириться с тем фактом, что они оба ему лгали. Не говоря уж о том, чтобы помочь ему примириться со своей разбитой жизнью. Никто, кроме самого Уильяма, не мог этого сделать. Но Брианна была во многом на него похожа – возможно, она могла поддержать брата, пока он вновь не обретёт себя и цель в жизни.
При всем желании увидеть Уильяма и Бри, осознавших, кем они приходятся друг другу, Клэр куда больше жаждала увидеть лицо Джейми, наблюдающего за встречей своих детей.