Дата: Воскресенье, 25.11.2018, 12:02 | Сообщение # 1
Лэрд
Сообщений: 126
"Лорд Джон и братство клинка"
"Lord John and the Brotherhood of the Blade"
В этой книге Диана Гэблдон сплела прядь тайной и общественной жизни лорда Джона - разрушительную семейную тайну, любовный роман с потенциально пагубными последствиями, и войну, которая простирается от Старого Света до Нового.
Дата: Вторник, 09.07.2019, 01:35 | Сообщение # 252
Лэрд
Сообщений: 126
Глава 29. Утро сражения
Конный гренадёр. Клёнов Сергей Николаевич
Он резко проснулся из самых глубин сна — взволнованное лицо Тарлтона было в дюйме от его собственного.
— Сэр! Мы нашли их! Началось!
И правда началось. Вокруг него офицеры вскакивали с постелей, вытаскивали папильотки из волос, ругаясь под нос и спотыкаясь босыми ногами, зовя слуг, требуя эля и ночных горшков.
Том уже был тут, бесцеремонно сдергивая через голову ночную рубашку с Грея и натягивая дневную практически тем же движением.
— Где? — спросил Грей у Тарлтона, когда его голова вынырнула в воротник. Он одернул рубашку, а Том уже стоял рядом с его штанами.
— За этим рвом, Ланд-вейром, — Тарлтон аж пританцовывал от нетерпения. — Мы их видели, я и еще один разведчик, что был в колокольне церкви. Небо начало светлеть, и вот они, ползут вдоль канала, крадутся, как трусливые псы! — его лицо сияло, усыпанное ростками мягких, светлых усиков.
— Вы отлично справились, мистер Тарлтон, — Грей улыбнулся, заправляя рубашку в штаны. — Идите и побрейтесь. Затем найдите мистера Бретта, подготовьте мою лошадь и съешьте что-нибудь. Оба что-нибудь перекусите. Я присоединюсь к вам… Ай! — Том застыл посреди попытки поспешно распутать колтун в волосах, в котором как раз застряла щетка. — Я присоединюсь к вам на конюшне. Идите! — он рукой отослал Тарлтона, и тот выбежал из комнаты как перепуганный заяц.
— Кстати о бритье, милорд… — ловкие руки Тома отложили щетку для волос, потянулись за плошкой с мылом для бритья и стали взбивать помазком пену с ароматом лаванды.
Сидя на кровати, пока Том его брил, после того как проворно заплел и подвязал его волосы, Грей задался вопросом, где теперь была малышка Агнес-Мария. Вероятнее всего поспешно уходила за линию английских войск вместе со своей семьей. Если основные силы Клермона и правда скрывались за ландвеером, французская артиллерия очень вероятно находилась достаточно близко, чтобы дострелить до Хюкельсмая, а французы не слишком чтили частную собственность.
— Вот, милорд, — Том вложил ему в руки пистоль и наклонился застегнуть его пояс с саблей. — Он еще не заряжен. Подать Вам лядунку [Ляду́нка (нем. Ladung, от laden — заряжать; букв. «зарядница, патронница») — специальная коробка или сумка из комплекта снаряжения, предназначенная для боевых припасов. Лядунка сначала предназначалась для хранения «зелья» (пороха), позднее боеприпасов к стрелковому оружию (карабин, мушкетон, пистолет, револьвер). Носили её на перевязи через плечо, и широкое распространение она получила уже в 14 веке. Изготавливалась из металла для герметичного хранения пороха («…делал он… для пологания пороха ляданку медную з железною оправою и меркою»), позднее из кожи для патрон или скорострельных трубок. — прим. пер.], или ее возьмет кто-то из ваших парней?
— Я возьму. Мешочек с пулями, порох… — он касался каждой детали снаряжения, проверяя, затем отставил руки назад, подставляя под кожаный жилет, который ему подавал Том: тот, что он одевал вместо обычного на поле боя.
Он осознавал, что некоторые из английских младших офицеров сочли этот предмет одежды несколько унизительным, но вот только относительно мало кто из них уже попадал когда-нибудь под пули. А Грей попадал. Многократно. Жилет не спасет его от выстрела вблизи, но дело в том, что большинство французских мушкетов били на очень небольшое расстояние, и потому большинство пуль были уже на излете, когда достигали своей цели. Иногда их можно было видеть, лениво проплывающие по воздуху, будто шмели.
Мундир, эполеты, горжет, шляпа с тесьмой… булочка. Том, всегда наготове, всунул ему в руку хрустящую немецкую булку, щедро смазанную маслом. Грей запихнул ее остатки в рот, стряхнул крошки с лацканов и протолкнул ее с помощью кофе — один из чужих ординарцев сварил немного на спиртовой лампе, и в комнате стоял бодрящий запах кофе.
Том обходил вокруг него, сосредоточенно прищурившись, на случай, если он упустил еще какую-то деталь в одежде. На его круглом, усыпанном веснушками лице стояла тревога, но он ничего не сказал. Грей легонько коснулся его плеча, и тот поднял взгляд.
— Милорд?
— Спасибо тебе, Том. Теперь я пойду, — сумятица уже почти рассосалась, и офицеры спускались по деревянной лестнице, крича друг на друга и зовя своих прапорщиков; воздух полнился запахами кофе, пудры, ваксы, трубки, завитых горячими щипцами волос и сильной вонью свежей мочи, причем и от ночных горшков, и от вымоченных в моче сухарей, которые ординарцы использовали, чтобы вернуть блеск золотой тесьме.
Том сглотнул и неуклюже отступил назад.
— Я позабочусь о Вашем ужине, милорд.
— Спасибо, — повторил Грей и развернулся к выходу. Он как раз дотянулся до дверной ручки, когда Том крикнул сзади:
— Милорд, Ваш кинжал!
Грей рефлекторно хлопнул по боку, но кинжала там не было. Он резко обернулся на пятках и увидел, что Том держит его в руке. Он взял кинжал, кивнул в знак благодарности и, развернувшись, побежал по лестнице, на ходу засовывая лезвие в ножны.
Сердце его стучало. Частично виной тому было естественное возбуждение перед предстоящей битвой, частично — мысль, что он мог оказаться на поле боя без кинжала. Он носил его с собой с шестнадцати лет и без него чувствовал себя безоружным, даже с пистолем и саблей.
То, что он забыл о нем, было дурным знаком, подумалось ему, и он притронулся к обмотанной проволокой рукояти, ища успокоения.
Во дворе все так же хрюкали свиньи, а река и ров оставались невидимыми за пеленой столь плотного тумана, что Грей задался вопросом, как дозорные вообще увидели французское войско. Воздух, однако, был свежим, мелкий дождик то начинался, то угасал, и погода никак не портила боевой дух солдат.
Он медленно проезжал через формирующиеся колонны, Бретт и Тарлтон ехали за ним, и из их ушей от волнения валил дым. Он чувствовал, как то же волнение пульсирует и в его конечностях, чувствовал, как оно волнами накатывает от солдат, спешащих занять свои позиции, бряцая экипировкой и бранясь.
«Как это работает? — писал его отец в своем походном дневнике после Шерифсмюира. — Как эмоции передаются между людьми, без каких-либо жестов, без единого слова? Будь то уверенность и веселье, разочарование, ярость атаки, нет никаких следов их распространения. Просто вдруг они тут как тут. Каков механизм их передачи?» Грей этого не знал, но он чувствовал это распространение.
— Гей! — крикнул он удаляющейся спине простоволосого солдата. — Гей, Эндрюс! Ты что-то потерял?
Он вытащил свою кавалерийскую саблю и, наклонившись вниз, аккуратненько подхватил поношенную треуголку ее кончиком, до того как ее могли растоптать. Треуголка звякнула: Эндрюс, как и многие пехотинцы, укрепил ее изнутри пересекающимися железными полосами, чтобы она лучше держала удар.
Протолкнув Каролюса через толпу, Грей опустил шляпу прямо на голову ошеломленного Эндрюса, спровоцировав взрыв хохота его товарищей. Грей беззастенчиво поклонился в ответ на их приветствия, даже не пытаясь скрыть собственное веселье. Воздух перед битвой был как вино, и все они были пьяны от предвкушения.
Они хорошо выглядят, с одобрением подумал он. Грубовато, по сравнению с отполированными до блеска пруссаками, но переполненные боевым духом и явно жаждущие битвы.
— Капрал Коллет! — крикнул он, и тридцать голов обернулись в его направлении. Это была самая большая — и наилучшая — из рот под его командованием, он смог удержать роту Коллета вместе более двух лет, и они были настолько натренированы и столько вместе прошли, что зачастую действовали, как один организм. Эта картина согревала сердце командира.
— Сэр! — ответил Коллет, выскочив рядом с ним.
— Отведите своих людей на передовую, капрал. Выстройтесь слева. Вы в атаке. Атакуйте по команде капитана Вилмота.
— Сэр! Да, сэр! — морщинистое лицо Коллета засветилось от оказанной чести, и он нырнул обратно к своим солдатам, выкрикивая команды. Те приняли новость радостно и трусцой отправились в указанном направлении, плечом к плечу, как отара на удивление кровожадных овец.
Шум. Полная неразбериха, но упорядоченная неразбериха. Капралы криками призывают свои роты к порядку, лейтенанты и капитаны снуют туда-сюда верхом, командуя своими подразделениями. И гусары, передающие послания, проворно проныривают через толпу, как мелкие рыбешки через косяк красноватых рыб.
Внезапно из тающего тумана выскочила свинья и галопом пронеслась через одну из дальних рот, вызвав град криков и визгов. Один из немецких офицеров пристрелил ее, и небольшая группка стяжателей рванула через формирующиеся ряды с ножами, заставив солдат обходить их. Грей вздохнул, зная, что рано или поздно ему предъявят счет за эту свинью.
Немецкие спутницы армии. Эти женщины — некоторые из них были проститутками, некоторые женами, и половина была совершенно неразборчивой в связях, независимо от официального статуса — прицепились к армии как репейник к заднице, не отставая далеко даже в битве, готовые грабить и мародерствовать при малейшей возможности. Помоги Боже любому, кто попадется на их пути, подумал Грей, наблюдая за тем, как они раздирают тушу.
Плотный воздух разорвали звуки рога, и Каролюс, фыркнув, вскинул голову. Грей почувствовал острый укол боли — он так хотел бы разделить этот момент с Перси. Но на сожаления времени не было. Армия выдвигалась.
О скрытности даже не стоял вопрос. Смешанные силы герцога Фердинанда составляли приблизительно тридцать две тысячи солдат, французские и австрийские силы — сорок семь тысяч. Это было совершено прямолинейное (насколько вообще что-нибудь связанное с армией могло быть прямолинейным) применение скорости, силы, тактики и воли.
Молодой гусар прискакал к Грею, доставляя послание и светясь воодушевлением и чувством собственной важности.
«Удачи», — писалось в нем.
Грей улыбнулся и засунул записку в карман. Он и сам отправил идентичную записку Хэлу пару минут назад. Это была их традиция, при возможности желать друг другу удачи перед битвой. Он особо ценил то, что Хэл желал ему удачи, поскольку он знал, что Хэл в нее не верит.
План герцога Фердинанда был дерзким и не имел аналогов: пехота должна обойти силы французов и ударить с левого фланга, прусская кавалерия должна усилить атаку, а артиллерия занять соответствующую позицию, чтобы нанести удар по правому флангу. И 46-й полк должен занять лидирующую позицию в этом предприятии.
Он решил взять сегодня кавалерийскую саблю вместо обычной офицерской абордажной сабли, как потому, что ему нравился ее вес, так и потому, что она была более заметной. Теперь он поднял ее и выкрикнул:
— Передвигаться ротами! Быстрее… Марш!
Бретт и Тарлтон подхватили крик, и он распространился до сержантов и дальше по рядам, и колонны начали двигаться с удивительной скоростью, превращая землю в черное болото.
Туман клочками полз по болотистой местности, но не рассеивался. Несмотря на периодический дождь (повторяющиеся крики: «Держите порох сухим, лопни ваши глаза!» — звучали со всех сторон на разных языках), день не был холодным, и солдаты хоть и промокли, но пребывали в хорошем настроении.
Возле ландвеера он отвел Каролюса слегка в сторону и стал наблюдать, как мимо проходят его люди, прислушиваясь к шуму от строящихся армий французов и австрийцев по ту сторону канала. Сам ландвеер был значимым препятствием: два заполненных водой рва, каждый в десять футов шириной [около 3 метров — прим. пер.], и между ними массивный центральный вал пятнадцати футов шириной [около 4.5 метров — прим. пер.]; но все же не слишком широкий. Этот берег плотно зарос деревьями и кустами, и он не видел противника за туманом и листвой, но прекрасно их слышал: французы, подумал он.
Крики, возгласы и удаленный скрип колес телег с боеприпасами — артиллерия продвигается к своим позициям… затем все это потонуло в бое барабанов, когда прусская кавалерия Фердинанда приблизилась на расстояние слышимости по эту сторону рва, ведомая барабанной лошадью. Они называли себя, с присущей немцам склонностью к драме, «наездники драконов». Впрочем, так они и выглядели. Все они были высокими мужчинами, прекрасно сидели в седле и были очаровательны в своем великолепии, и его сердце непроизвольно вздрогнуло.
Каролюс тоже вздрогнул, он дергался, фыркал и рвался присоединиться к ним. Когда-то он был кавалерийской лошадью, любил барабаны и обожал парады. Грей сдерживал его, но жеребец продолжал вытанцовывать и вскидывать голову.
Вслед за Каролюсом заволновались и лошади прапорщиков, и Грей не был уверен, что Бретт и Тарлтон смогут справиться с ними. Щелкнув языком, он развернул Каролюса и немного отъехал к деревьям возле ландвеера, прапорщики последовали за ним.
Он все еще слышал барабаны кавалерии, но лошади, не видя других, немного успокоились. Лошадь Бретта склонила голову, желая попить изо рва, и Грей кивнул Бретту, давая разрешение.
— Не слишком много, — сказал он автоматически, так как его внимание разрывалось между звуками позади и слева от него, где собирались остальные британские полки, чтобы ударить французов с правого фланга. Двойной ров ландвеера был полон до краев, подпитанный недавними дождями, и мимо него быстро струилась грязная вода, и трава колыхалась в течении.
— Что это, — спросил удивленный Бретт, и Грей оглянулся посмотреть, куда показывал его прапорщик. Несколько высоких заостренных фигур смутно проступали за деревьями противоположного берега. Он моргнул и понял, на что они смотрят — как раз тогда, когда одна из этих фигур закинула руку и метнула что-то в их направлении.
— Гренады! — завопил он. — Отойти, отойти!
Первая гренада упала в нескольких футах [1 фут = 30,48 см] справа от него и разорвалась, разбрасывая глиняные осколки во всех направлениях. Некоторые из них попали в Каролюса, и он резко шарахнулся, затем опустил голову и встал на дыбы, когда последующие гренады упали на вал между рвами: некоторые взрывались яркими вспышками, другие катились, как опавшие яблоки, погасшие в грязи и безвредные, некоторые с запалами, горящими и шипящими как змеи.
Грей перебрал повод в одну руку и стал нащупывать пистоль второй. Вдруг на лице появилось ощущение тепла, и ручеек крови начал стекать в глаз. Он поднял пистоль и выстрелил. Рядом раздавались выстрелы и потянуло порохом: Бретт и Тарлтон тоже стреляли.
Топот копыт… лошадь Бретта проскочила мимо Грея без всадника. Где?.. Он оглянулся вокруг… вот. Бретта отбросило, теперь он, перепачканный грязью, поднимался с земли.
— Назад! — крикнул Грей, разворачивая Каролюса. Гренадеры тоже отступали на расстояние, куда не мог добить пистоль, но один последний удачный бросок приземлился в траве у ног Бретта: голубоватая глиняная сфера с искрящим фитилем.
Парень, остолбенев, уставился на нее.
Чисто рефлекторно Грей пришпорил коня, рванул к Бретту и скользящим ударом отбросил его. На то, чтобы подумать или уклониться, не было времени: Каролюс вдруг метнулся, встал на дыбы под ним и прыгнул через ров. Приземлился на валу так, что у Грея клацнули зубы, еще раз согнулся и перепрыгнул второй ров, скользя и барахтаясь, приземлившись на влажную траву и выбросив своего беззащитного всадника себе на голову.
Рука ухватила Грея за верхнюю часть руки и сдернула с коня. Он упал, отбиваясь и пихаясь локтями и коленями во все стороны, вырвался и откатился, вопя «Lauf! Lauf!» [Беги! Беги! (нем) — прим. пер.]
Крик парня, пытавшегося схватить узду Каролюса, затем стук копыт лошади, галопом уносящейся в туман. У Грея не было времени беспокоится о нем: гренадер, что сдернул его с коня, пригнулся со странным выражением на лице и кинжалом в руке. За ним притаилось еще трое или четверо, с широко раскрытыми от потрясения глазами.
— Сдавайтесь, — сказал по-французски гренадер. — Вы мой пленный.
У Грей не хватало дыхания, чтобы ответить. Он уронил свою саблю при падении, но она лежала на земле в нескольких футах. Тяжело дыша и сглатывая, он коротким жестом сказал гренадеру успокоиться, отошел и понял клинок. Затем набрал воздуха, двумя руками поднял саблю над головой и, прыгнув вперед, ударил гренадера в шею с четким желанием отрубить ему голову. Он наполовину преуспел в этом, и отдача почти выбила с места все косточки его рук.
Гренадер упал назад, брызги крови из его шеи падали на лицо, прикрывая ошеломленное выражение на нем. Грей качнулся, едва удержав в руках саблю, но он знал, что уронить ее значило бы умереть на месте.
Двое гренадеров упали на колени, пытаясь помочь своему павшему товарищу. Третий отступал назад, раскрыв прикрытый усами рот от ужаса и потрясения. И последний — будь он проклят — звал на помощь, бешено роясь в своей сумке. Грей стал отступать спиной вперед, держа окровавленную саблю наготове.
Гренадеров не обучали рукопашному бою, обычно в этом не было нужды. Но поблизости была толпа тех, кого обучали, и в течении секунд они сюда набегут дюжинами. Грей вытер рукавом лицо, стараясь убрать кровь из глаза. Теперь он чувствовал жжение от ранки на голове, должно быть осколок первой гренады ранил его.
Тем временем гренадер вытащил еще две гренады из своей сумки: глиняные сферы размером с апельсин каждая, наполненные порохом. У него также была шипящая катушка запала в латунной трубке на поясе, дымок от него окутывал его фигуру, и он закашлялся, но не моргнул.
Не отводя черных глаз от Грея, он коснулся фитилями гренад к запалу: одной, а затем второй. Пот и кровь стекали по лицу Грея, щипая глаза.
Боже. С шести футов [≈ 1,8 м — прим. пер.] вряд ли он промажет. Грей видел, как двигаются губы гренадера, отсчитывая.
Грей развернулся и побежал, спасая свою жизнь. За ним раздался рев голосов и громкое резкое «поп!» разорвавшейся гренады. Что-то мелкое резко ударило его в спину и ноги, больно ужалило ноги, но не смогло прорвать кожаный жилет.
Теперь они все гнались за ним. Он слышал топот ног и как они кряхтели от усилий, забрасывая гренады. Ужас окрылил его, и он неистово пронесся зигзагом через заросли деревьев, а вспышки и грохоты взрывов сотрясали кусты и вспугнули грачей и дроздов; те взмыли облаками вверх, пронзительно крича.
Он попытался остановиться и чуть не упал. О, Господи.
Рота французской пехоты развернула в его сторону удивленные лица, а затем, когда на них снизошло осознание, некоторые из них сняли мушкеты с плеч и начали поспешно заряжать. Мимо них не проскочить. А за ними… за ними были ряды за рядами солдат, плотная масса голубого и белого.
Ужасный грохот, казалось, сотряс деревья, и пушечное ядро проломило кусты на противоположном берегу рва не более чем в ста метрах от того места, где он стоял. Битва началась.
Лорд Джон Грей отсалютовал опешившей пехоте, повернулся направо и, избежав запоздалых мушкетных пуль и случайных гренад, вскарабкался на берег и прыгнул в ландвеер.
Он не умел плавать. Не то, чтобы это имело значение. На нем было более шести килограмм экипировки, и он пошел на дно как камень, а пузырьки воздуха понимались от его одежды. Он коснулся илистого дна. В панике он согнул колени и прыгнул, но поднялся не более, чем на фут или около того. Снова опустился на дно и почувствовал, как его сапоги глубоко погрузились в ил. Он вслепую стал барахтаться в мутной воде, отчаянно пытаясь стащить мундир, потом в конце концов понял, что все еще сжимает саблю и отпустил ее. Его грудь пылала от безнадежной, непреодолимой потребности вдохнуть.
Он наполовину сдернул мундир и прогнал оставшийся в легких воздух вверх-вниз по горлу, в надежде извлечь из него оставшиеся крупицы кислорода. Нащупал застежку ремня на поясе, но не смог расстегнуть его и снова принялся стаскивать мундир. Он больше не мог удерживать свой драгоценный глоток воздуха и выпустил его булькающим, пузырящимся облачком облегчения и сожаления.
Он все еще бессознательно пытался стащить треклятый мундир. Тот застрял, перекосившись на плечах от рывков, и он стал молотить вокруг в безумии удушья, борясь с мраком, илом, тяжестью воды, мундиром, тяжелыми сапогами, ноющей грудью, его проклятой лядункой (о, Бога ради!), чей ремень обвился вокруг его шеи и угрожал задушить до того, как он утонет — проклятие!
Что-то сильно ударило его в руку. В панике он вообразил акул, рыбьи зубы и кровь, и дернулся назад.
Идиот, подумал он теми остатками разума, что еще оставались в закромах его мозга. Ты в чертовом канале.
С этой мыслью он спокойно протянул руку и ухватился за то, обо что ударился. Корень дерева, изогнувшись торчавший с берега. Осторожно взмахнув второй рукой, он нашел это чертово сплетение корней — колтуны, и плети, и крупные корни, чертово обилие корней. Стащил через голову лядунку, бросил ее и, как следует взявшись за корни, вытащил один сапог из ила и начал вскарабкиваться.
Его лицо вырвалось на поверхность с натиском такого благословенного воздуха, что его не волновало, будет ли этот вдох последним.
Он на несколько минут прилип, как улитка, с трясущимися членами и тяжело стучащим от усилий сердцем, просто дыша. Затем его разум прояснился, и он понял, что выбрался под нависающий уступ поросшей травой земли. Даже окажись на том берегу стрелок, это не будет играть никакой роли, его не было видно.
Поблизости было много криков, но не прямо над ним и, насколько он смог разобрать, ни один из них не касался именно его. Выкрикивались команды по-французски, рота пехоты над ним собиралась отходить. Он прижал голову к холодному берегу и закрыл глаза, выжидая.
Он сожалел, что потерял саблю. Пистоль удержался на его ремне (один Бог знает как), но промок и был бесполезен. Таким образом единственным доступным оружием оставался его кинжал. Но учитывая его положение, подумал он, это вероятно не имело значения.
Он был не на том берегу ландвеера, свернувшийся под кустом, промокший и замерзший, с несколькими тысячами вражеских солдат в нескольких дюжинах метров от него. Нет, это правда не имело большого значения.
Осторожно выглядывая через кусты и сопоставив это с тем, что он мог слышать, он составил общее представление о том, как проходила битва. Большинство артиллерии находилось слева от него — с правого фланга французов. Пушки стреляли нерегулярно с обеих сторон, все еще пристреливаясь. Справа от него в удалении раздавался гул криков, и мелкие белые облачка порохового дыма поднимались с каждой очередью выстрелов. Но не слишком часто, они еще не вошли в раж. Значит, уловка все же сработала: Клермона застали врасплох. В удалении била барабанная дробь. Кавалерия все еще продвигалась.
Значит войска Фердинанда продвигались вокруг левого фланга, как и планировалось, французы и австрийцы были в смятении, пытаясь развернуться, чтобы встретить атаку. Именно там он должен быть, командуя своими подчиненными, в гуще всего этого. Он в отчаянии оглянулся назад на противоположный берег — пусто. Один Бог знает, что сейчас происходило. Бретт и Тарлтон должны были сразу отправиться и сообщить кому-нибудь — кому? задался он вопросом. Его кровь застыла при мысли, что Симингтон принял командование вместо него. Он мог лишь надеяться, что двое прапорщиков раньше наткнутся на его брата.
Он не стал переживать о том, что с ним сделает Хэл. Если он проживет достаточно долго, чтобы снова встретиться с братом, тогда он и подумает об этом.
У него было три варианта: сидеть здесь, дрожа, и надеяться, что никто на него не наткнется; выйти и сдаться ближайшему французскому офицеру, если ему удастся провернуть это, до того как его убьют; или добраться до края ландвеера, где он сможет перейти канал и присоединиться к своим войскам.
Ладно. Лишь один вариант. Он миг поколебался, раздумывая, стоит ли снять его промокший мундир, но в конце концов оставил его. Без мундира его вероятно застрелят как дезертира, как враги, так и свои, и оставалась вероятность, что его мундир заметит кто-то со стороны англичан и окажет помощь.
Кожу головы все еще пекло, и его пальцы были перепачканы кровью, когда он ее ощупал, но кровь хотя бы перестала стекать по лицу. Еще раз оглянувшись, он оставил свое укрытие под кустом и стал прокрадываться через тонкую завесу листвы.
Он отчаянно хотел свернуть направо и найти своих солдат. Но они должны быть уже в миле от него и, если все пошло хорошо, уже вступили в бой. Слева от него было не более двух сотен метров до ближайшего края ландвеера, и, насколько он мог слышать, там в основном велся пушечный бой. Что было намного безопасней для одного пешего мужчины: если он не подойдет достаточно близко к французскому расчету [расчет — группа солдат, обслуживающих одно орудие — прим. пер.], чтобы они застрелили его из пистолей, вероятность того, что случайное ядро попадет в него, была крайне низкой.
— Они ненавидят меня потому, что я лучше! — Нет, они ненавидят тебя потому, что ты ведешь себя будто ты лучше.
Дата: Вторник, 09.07.2019, 01:36 | Сообщение # 253
Лэрд
Сообщений: 126
Не считая мелких неурядиц, все прошло хорошо, пока он не вышел к пешему мосту, что пересекал канал на краю ландвеера. Он нем сидела группка женщин, с алчностью наблюдавших за битвой.
Спутницы армии, судя по их одежде, и говорили они по-немецки, но, черт побери, он не мог разобрать, был ли то прусский или австрийский акцент. Если они были пруссаками, они вероятно не тронут британского офицера. Однако австрийки… он вспомнил свинью и острые ножи женщин. Всего лишь пара часов прошла со времени ее смерти, а казалось, что прошла вечность.
Он напряг лицо, чтобы не выглядеть раздраженным, положил руку на свой бесполезный пистоль и направился к женщинам. Они притихли, и пять пар глаз уставились на него; в острых, ясных взглядах читался расчет. Одна из них улыбнулась ему и сделала реверанс, но ее глаза ни на миг не оставляли его, и он почувствовал, как волны ожидания пробегают по группе.
— Guten Tag, mein Herr [добрый день, господин (нем.) - прим. пер.] — сказала она. — Вы плавали?
Они все захихикали, выдав плохие зубы и еще худшее дыхание.
Он холодно кивнул, но не заговорил.
— Что ты тут делаешь, английская свинья? — спросила другая немка, улыбаясь так напряженно, что ее щеки нависли гроздьями. — Ты — трус, сбежавший от битвы?
Он тупо уставился на нее, затем снова кивнул. Две из них неожиданно двинулись, давая ему проход. Их руки скрывались в складках юбок, и он чувствовал, как возбуждение вибрирует в воздухе между ними, будто распространяется лихорадка.
Он мило улыбнулся той, мимо которой проходил, затем убрал руку с пистоля, сжал кулак и ударил ее под челюсть. Все женщины завопили, кроме той, которую он ударил — та просто упала за низкое ограждение моста. Он побежал, краем глаза увидев, как ее юбка, похожая на цветок, расплылась по поверхности воды.
За ним раздалось «хрясь», и он оглянулся через плечо. Крупный снаряд ударил в центр моста, и половины моста как не бывало, вместе с большинством женщин. Одна оставшаяся глядела вслед ему с дальнего конца с круглыми от потрясениями глазами и раскрытым ртом, а вода проносилась мимо ее ног.
Он побежал к пушке, разрушившей мост, веря, что мундир спасет его от того, чтобы быть застреленным.
Это была небольшая батарея — всего три орудия, и один из расчетов был английским — он рассмотрел характерные синие мундиры. Никто не пытался его застрелить, но французы не давали им расслабиться, ядро, сулящее смерть, пронеслось низко мимо него, перед тем как врезаться в небольшое дерево, оставив на его месте дрожащий расколотый пень.
Он тоже дрожал и едва мог дышать, но этого почти хватало. Почти хватало. Он остановился и упал на руки и колени, хватая ртом воздух. Поблизости кричали: ритмичное рявканье прусского командира, прерываемое английским голосом, пронзительно кричащим в гневе. Он не был уверен, относились ли крики к противнику или к английскому расчету, и взглянул посмотреть.
К расчету. Что-то деморализовало их — тяжелое ядро упало в десяти футах [около 3 метров] от него, погрузившись в землю, и его тело сотряслось от удара. Их лейтенант орал на них, пытаясь призвать их к порядку… Грей вытер рукавом лицо и оглянулся назад за реку. Женщины на раздробленном мосту уже не было.
Вдруг за ним раздался голос, полный абсолютного изумления, и он оглянулся на лейтенанта, что еще секунду назад кричал.
Пушечное ядро, отпрыгивая, пронеслось по земле, как камушек по поверхности пруда, ударилось в погрязший в земле камень, отскочило вверх и ударило в голову лейтенанта, заняв ее место.
Кровь стала бить фонтаном из все еще стоящего тела на несколько футов вверх. Брызги крови окропили лицо и грудь Грея, ослепляя его, шокирующе горячие сквозь его мокрую одежду. Судорожно вдохнув, он протер глаза рукавом, очистив взгляд вовремя, чтобы увидеть, как тело лейтенанта упало, широко раскинув руки в бескостном изяществе. Сабля, которую тот держал, откатилась от его рук, блестя серебром в траве.
Грей рефлекторно схватил ее и метнулся к пушечному расчету, который было начал отступать от дымящейся пушки. Бомбардир [тот, кто производит выстрел, зажигая по команде запал пушки — прим. пер.] с пальником [длинная палка с медленно горящим запалом на конце] был ближе всех, Грей хлестнул его сбоку по голове саблей плашмя, и тот отлетел через ствол пушки; затем набросился на ганг-лангера [член артиллерийского расчета — прим. пер.], который уставился на него с широко распахнутыми перепуганными глазами и закопченным лицом, будто Грей был сам Сатана, выскочивший с ада.
— Подними! —крикнул Грей, указывая саблей на набойник [инструмент, которым «набивали» (уплотняли) порох и заталкивали ядро — прим. пер.], валявшийся в траве. — Двигайся, лопни твои глаза! Вы — назад к пушке, будьте вы прокляты… Назад, я сказал! — один из ганг-лангеров постарался было проскочить мимо него. Он застыл, панически бросая взгляд то туда, то сюда в поисках спасения.
Грей схватил его за плечо, толчком полуразвернул и пнул его коленом под зад, прикрикнув. В его рту была кровь, он захлебнулся и сплюнул, пнул ганг-лангера, что вяло ковырялся в ящике с картузами [заря́дный карту́з — специальная оболочка, сделанная из сырцового шёлка, плотной хлопчатобумажной, ацетатной или другой ткани мешок, обычно цилиндрической формы, в котором размещается заранее отмеренное количество пороха — прим. пер.], прикрытом холстом. Ганг-лангер, что должен был банить [гасить и прочищать пушку после выстрела] уже сбежал; Грей мог видеть, как его синий мундир подскакивал вверх-вниз, когда тот бежал.
Грей инстинктивно рванул за ним, но осознал, что не сможет догнать дезертира, и взамен развернулся, пылая яростью, к оставшемся артиллеристам расчета.
— Заряжай! — рявкнул он и выхватил пальник из рук бомбардира, жестом отправив того занять место сбежавшего. Ганг-лангеры сразу взялись за работу, лишь бросив поспешный взгляд на Грея, окровавленного и озлобленного. Бывший бомбардир был неуклюж, но проявлял рвение. Грей выкрикивал команды, пока они проводили заряд, раз, второй, заставляя их, направляя их, и затем они начали входить в привычный ритм работы и набирать скорость и по большей части забывать свой страх, увлеченные работой по обслуживанию пушки.
Он охрип. Ветер относил в сторону половину его слов, а то, что оставалось, едва можно было разобрать, но он видел, что команда следует ударам его голоса и продолжал выкрикивать.
Поблизости стреляла пушка, но он не мог сказать, были ли это друзья или враги, над ними пролетали облачка порохового дыма, закрывая обозрение.
Его промокшая одежда снова остыла, и начался дождь. Он забрал катушку запала у бомбардира и привязал ее в ее чехле к своему поясу. Его пальцы были застывшими, неловкими, Ему тяжело далось вставить запал в пальник, но он заставил себя держать ритм, выкрикивая приказы треснувшим, как скрап, голосом.
— Бань. Потравник. Картуз. Набивай. Пыж. Набивай. Убрать потравник. Запальный порох. Отойти! [см. комментарии после главы] — и шипящий маленький огонек на конце пальника, опускающийся к запалу, уверенный и грациозный, он даже не чувствовал, что его собственная рука ведет его.
И этот момент, когда замираешь в ожидании, и затем грохот выстрела. Первый выстрел его оглушил, он знал, что продолжал орать, лишь потому, что его горло болело. Он подобрал с земли промокший кусок ватина и поспешно затолкал его в уши. Это не слишком помогло.
Дождь резко усилился, пробиваясь через дым и вкус крови свежестью, что успокоила его ноющую грудь. Порох, он был укрыт? Да, да, пороховой парень все еще был на своем посту, опаленный мальчишка с широко распахнутыми от страха глазами, он все же плотно удерживал холст над ящиками с порохом против порывов ветра.
— Бань! — крикнул он и услышал слово в своей голове, будто прилетевшее издалека. — Заряжай! Набивай!
Он на миг задержался оглянуться перед следующим выстрелом — до сих пор он стрелял без малейшего представления о положении или эффективности — и заставил себя не моргать, когда пушка выстрелила, подпрыгнув, как живое существо и с грохотом, будто содрогнулась земля, хотя на деле содрогнулась его же плоть.
Ядро взлетело высоко и приземлилось, не долетая дюжину метров до места расположения французской артиллерии, дым неожиданно отнесло ветром, и он увидел их красные мундиры и столб черного дыма из ствола французской пушки. Ядро и близко не попало в его позицию, и он быстренько прикинул поправку на ветер, уже в то же время выкрикивая приказы развернуть лафет, опустить ствол… один градус? Два?
Теперь он видел мешанину мелких пятен белого, зеленого и голубого: масса пехоты за французской пушкой.
Дерзнет ли он провернуть этот интереснейший прием, когда пушку направляют особо низко, чтобы она била прямо через толпу вражеских солдат? Там за пушкой кишмя кишело французами и австрийцами, идеально… Он бы решил, что для этого земля слишком размякла от влаги, если бы не видел, как тот же прием с успехом был на ней применен. Он сжал зубы, но не смог удержаться от того, чтобы не взглянуть на павшего лейтенанта, лишь теперь заметив, что тело упало у подножия одного из столбов, отмечающих Стояний Крестного пути. На ней было написано IX, но у него не было времени, чтобы вспомнить соответствующую картину.
— Пять! — выкрикнул он, глядя на двигавшуюся линию французов, — И на один градус западнее! — ганг-лангер тут же вставил свой рычаг под ствол, и пороховой парень подбежал помочь, в то время как другие ганг-лангеры выдернули свои рычаги и снова засунули их в лафет пушки, поворачивая ствол как раз достаточно для…
— Заряжай!
Дождь порывами то начинался, то прекращался, в данный момент он затих, и Грей снова вытер лицо рукавом, ощутив, как какая-то влага — вода ли, пот ли или кровь — впиталась в его мундир из его заплетенных волос.
— Огонь!
О, Боже, это сработало, и радостное возбуждение пронеслось по его расчету, когда они увидели, как ядро кровожадно пронеслось по полю, сбивая по пути французов, как кегли.
— Снова, снова! — закричал он, ударяя кулаком по ноге. Парень с банником банил, как маньяк, не дожидаясь приказа, и остальные уже передавали следующий картуз к отверстию ствола.
— Ложись! — крикнул он и сам упал плашмя вместе с расчетом, когда ответный выстрел ударил в землю в шести футах [≈ 1,8 м — прим. пер.] от них. Они поднялись, вопя, как черти и потрясая кулаками. Французский расчет прыгал, как блохи, радуясь эффекту от своего выстрела. Грей был вынужден рявкнуть и снова стегнуть одного из солдат по спине плашмя саблей, чтобы вернуть их в чувство.
— Поворачивай! Поворачивай и целься в них! Быстрее, черт побери!
Внезапно осознав, насколько ненадежной были перспективы и опасность, его расчет взялся за дело, как одержимые, разворачивая ствол прямо на французскую пушку. Французы резко перестали веселиться и поспешно взялись за свое собственное орудие.
Пушка французов уже была нацелена, они точно попали бы, Грей вытащил бесполезный пистоль из-за пояса и набросился на французов, крича, как сумасшедший, и размахивая и пистолем и саблей. Земля, казалось, качалась и колебалась под ногами — пятна травы и болота.
Между английской и французской пушками было, наверное, сотни две метров. Он был достаточно близко, чтобы увидеть, как отвисла челюсть французов, когда их офицер вдруг осознал, что задумал Грей, и бешено рванул свой собственный пистоль. Грей ловко развернулся и как заяц зигзагом побежал обратно к своему расчету, перепрыгивая низкие кустарники, ища укрытия в проплывавших хлопьях дыма. Он не мог сказать, стреляют ли по нему французы или нет — воздух трещал от звуков выстрелов и горнов. Проклятая кавалерия. Вечно путается под ногами…
— Пригнись! — раздался слабый крик, и он бросился головой вперед в мокрую траву, как раз когда его пушка выстрелила поблизости. Не оглядываясь, чтобы увидеть возможный эффект от выстрела, он встал и, пригибаясь, пробежал остаток пути, добежав запыхавшись и задыхаясь к радостно приветствовавшему его расчету.
— Еще раз, — пропыхтел он. — Задайте им еще разок!
Артиллеристы уже были этим заняты, ему в руки сунули пальник, и он стал нащупывать запал, но его руки слишком тряслись, и он не мог справиться. Пороховой парень схватил болтающийся конец запала и просунул его в отверстие, отрезав излишек так резко, что нож чиркнул по руке Грей, но тот этого не почувствовал.
— Отойти! — крикнул он и опустил искрящийся шнур к запалу.
На миг он затаил дыхание в ожидании, а затем мир разлетелся на куски пламени и тьмы.
Он очнулся с ощущением, что он тонет, и глотнул воздух, затем застыл, захваченный столь страшной болью, что он буквально видел ее, как физическое тело, отделенное от него самого. Нечто красное, испещренное черным, пульсирующее и вертящееся как юла. Острая… он чувствовал, как его легкие разрываются, и вынужден был вдохнуть, он бы закричал, если бы ему хватило дыхания, острие чего-то вращающегося прокололо его тело, как масло. Оно прорезалось прямо сквозь его грудь и прижало его к земле, расплющивая своим весом.
— Майор! Майор!
Кто-то прикоснулся к нему, и он вслепую выставил руку, хватаясь за помощь, Боже, помоги, он не мог дышать…
Что-то меньшее, чем боль толкнуло его, и вдруг он оказался на боку, согнувшись вдвое, кашляя, дергаясь в агонии от каждого непроизвольного кашля, но он не мог не кашлять, не мог остановиться, и струйки воздуха кололи его грудь при вдохе, будто он вдохнул горсть булавок, и теперь они выходили ослепляющим полотном раскаленной до бела боли и черного дыма.
— Майор!
— О черт, о черт, о черт, о черт! — кричал кто-то поблизости.
Он был полностью с этим согласен, но не мог об этом сказать. Он все еще кашлял, но уже не так сильно, из его рта текла слюна, промывая ручейки в копоти, и он, казалось, стонал при каждом резком вдохе.
Его коснулись руки, он чувствовал их, они неистово толкались и хватали, тянули за его мундир, за его конечности. Он издал бешеный звук протеста и почувствовал, как края кости трутся друг о друга — о Господи, он слышал, как они трутся — и груда чего-то зеленого и коричневого и синего и красного пронеслась мимо, и он смутно осознал, что его глаза раскрыты.
Он моргнул и слезы стекли, увидел черные шипы своих слипшихся ресниц и холодный серый камень у своего лица.
«Иисус упал в третий раз, — подумал он. — Бедный ублюдок».
Кто-то орал над ним, но звуки не имели смысла. Где-то поблизости била пушка, он чувствовал, как дрожит земля, и его сердце замирало с каждым ударом, и он хотел, чтобы оно остановилось раз и навсегда, было так больно, когда оно снова начинало биться.
— Иисусе! Посмотрите на всю эту кровь! Он не жилец!
— Его рука, дайте перевязать ему руку…
— Нет смысла, нет смысла — ее напрочь оторвало!
— Нет, я видел как он двигал пальцами, отойди… отойди, я сказал, лопни твои глаза!
Голоса, казалось пробивались через туман шума: какого-то потока, как тот водопад, что наполнял его уши. Он все еще чувствовал канонаду, но и это как-то утихло, удалилось на безопасное расстояние. Боль накатывала поверх себя самой и угрюмо уселась на его груди, пылая, как кусок метала, вытащенный из кузнечного горна, расплавленный и тяжелый.
Он надеялся, что его сердце не станет слишком приближаться к ней. Он мог видеть и свое сердце тоже, пульсирующая темно-красная штуковина, почти черная по контрасту с блестящим алым его боли.
Теперь они говорили что-то о пушке — они стреляли из пушки? — но он не мог сосредоточиться на словах: те пролетали мимо него, как часть водопада, громко звуча в его ушах. Вода… теплая вода. Она лилась на него, его одежда была промокшей, он мог чувствовать потоки на своей шее, на своих ребрах, мог чувствовать, как влажная ткань коснулась его живота.
— О Господи, — произнес над ним голос с отчаянием. — Так много крови.
Он был в какой-то комнате, наполненной светом. Ранен, он был ранен. Рефлекторно он схватился за мошонку. Ее утешительное присутствие в некоторой степени компенсировало раздирающую боль, что выстрелила через его тело при движении, но ее все равно было достаточно, чтобы он застонал.
Что-то двинулось через свет, и над ним кто-то склонился.
— Милорд! — громко раздался голос Тома Берда в его ушах, с интонацией где-то между страхом и надеждой. — Скорее, скорее! Приведите графа — он очнулся!
— Графа? — прокряхтел Грей. — Что… Хэла?
— Вашего брата, да. Он сейчас будет здесь, милорд, не волнуйтесь. Хотите воды, милорд?
Воды он хотел несколько больше, чем рая, земли или богатств сказочного востока. Он смутно осознавал, что кто-то спорит о том, можно ли ему ее позволить или нет, но его драгоценный Том, рыча как барсук, локтями оттолкнул того, кто стоял на пути.
Холодный фарфор коснулся его рта, и он глотнул, почти захлебнувшись.
— Тише, милорд, — сказал Том, убирая чашку и подложив руку ему под голову, чтобы успокоить его. — Не спешите. Вот так. Лакайте, как пес, вот так, по чуть-чуть.
И он лакал, отчаянно жаждая еще, пытаясь силой воли наполнить водой ткани рта и горла, чувствуя привкус серебра от крови из его треснувших губ. На короткий миг экстаза ничего не существовало, кроме благословения возможности пить. Но чашу убрали от губ, и Том нежно опустил его голову на подушку, оставив его моргать в потолок и тяжело дышать.
Он игнорировал боль в груди и руке ради воды, но теперь осознал, что не может вдохнуть. Левая часть его туловища, казалось, была упакована в что-то жесткое, и он совершенно неожиданно вспомнил, что слышал, будто ему оторвало руку.
Он дернулся, стараясь поднять голову и посмотреть, и потянулся правой рукой через тело.
— О Боже! — цветные огоньки заплясали у него перед глазами, и его тело окатил холодный пот, но, хвала Господу, его левая рука была на месте. Она все еще была скреплена с телом, но, очевидно, не в лучшем состоянии. Он попытался подвигать пальцами, и это оказалось ошибкой.
— Не двигайтесь, милорд! — вскричал встревоженный Том. — Вам нельзя. Доктор сказал, это может Вас убить, если Вы двинетесь.
Он в этом не сомневался. Боль вернулась и угрюмо уселась ему на грудь, не давая дышать, терпеливо пытаясь остановить его сердце.
Он лежал не двигаясь, закрыв глаза и сжав зубы, дыша маленькими вдохами. Он чувствовал запах свиней, сильный и близкий. Должно быть это один из фермерских домов у болота.
— Том. Что… случилось?
— Говорят, пушка взорвалась, милорд. Но битва выиграна, — добавил он, хотя Грей не слишком волновался об этом в данный момент. — Мистер Бретт чуть не утонул в канале, но мистер Тарлтон выудил его.
Теперь в комнате были и другие люди, но он не знал как много. Голоса, мрачно перешептывающиеся. Том говорил ему на ухо чепуху, в явной попытке не дать ему расслышать, что говорилось. Он поднял было правую руку, но позволил ей упасть, слишком измученный, чтобы попытаться заткнуть Тома. Кроме того, он подумал, что наверное и не хочет слышать, что они там говорили.
Голоса умолкли и ушли. Том затих, но остался с ним, вытирая пот с его лица и шеи, время от времени смачивая его губы водой из чашки.
Он чувствовал, как начинается лихорадка. Она была слабой, едва заметной по сравнению с болью, но он знал о ней. Он чувствовал, что должен бороться, сосредоточить свой разум, чтобы побороть ее, но был слишком уставшим, чтобы делать что-либо, кроме вдохов: один короткий поверхностный вдох за раз.
Возможно он уснул, возможно просто его внимание уплыло. Просто в какой-то момент он осознал, что голоса вернулись, и к ним присоединился Хэл.
— Ты в порядке, Джон? — рука Хэла сжала его правое предплечье.
— Нет.
Рука сжалась сильнее.
— Видите, милорд? — раздался другой голос с противоположной стороны. Он разлепил один глаз достаточно, чтобы увидеть серьезного мужчину с вытянутым лицом и строгим ртом, уголки которого опустились от недовольства состоянием Грея — или его существованием. Имя выскочило в его голове нежданно, будто на лице была прицеплена бирка: Лонгстрит. Господин Лонгстрит, армейский хирург.
— Дьявол, — сказал он и закрыл глаза. Хэл снова сжал его руку, очевидно считая это высказывание реакцией на боль.
Еще один голос появился у его ног, этот говорил по-немецки. Дородный мужчина в зеленой униформе тыкал пальцем в Грея с решительным видом.
— …необходимо ампутировать, как я и сказал.
Он был едва в сознании в достаточной степени, чтобы разобрать это, и махнул здоровой рукой в слабой попытке возразить.
— …скорее умру, — хриплый и надтреснутый, голос не был похож на его собственный, и на миг он задался вопросом, кто это сказал. Но Хэл моментально отвлекся от доктора и нахмурился на него.
— Не… дай им, — сказал Грей расплывающемуся лицу брата и провалился назад во тьму под тревожные крики.
Когда он следующий раз очнулся, он был привязан к кровати. Он поспешно проверил, но его левая рука все еще присутствовала. На нее наложили шину и перевязали ее, и она ужасно болела, намного хуже, чем когда он приходил в себя предыдущий раз, но он не был склонен жаловаться.
Он слегка удивился, услышав, что хирурги до сих пор спорят, в этот раз по-немецки. Один из низ пытался убедить Хэла, что все это было напрасно, так как «он» — вероятно имелся в виду сам Грей — несомненно умрет. Другой — Лонгстрит, подумал он, хотя тот тоже говорил по-немецки — настаивал, что Хэл должен предоставить хирургам разбираться с ситуацией.
— Я не уйду, — сказал Хэл очень близко. — И он не умрет. Ты же не умрешь? — спросил он, увидев, что Грей был в сознании.
— Нет, — какая-то добрая душа снова смочила его губы, слово прозвучало шепотом, но слышимо.
— Отлично. Не делай этого, — посоветовал ему Хэл и поднял глаза. — Берд, иди и сторожи дверь. Никого не пускай внутрь, пока я не скажу. Ты понял?
— Да, милорд! — рука, что лежала на плече Грея, поднялась, и он услышал, как сапоги Тома Берда поспешно застучали по полу, затем услышал, как открылась и закрылась дверь.
Тут Грей осознал, в совершенном спокойствии и с полной ясностью, что если он умрет от ран, это будет очень удобно ряду людей, и не только ему самому.
Перси? Он ощутил не более чем смутную боль при мысли о Перси, но придержал эту странную ясность мысли. Больше всего это удобно для Перси. Кастит мертв. Если и он умрет, не будет кому свидетельствовать на трибунале, а подобное обвинение не может быть доказано без свидетелей.
Отпустят ли они Перси на этом основании? Вероятно да. Карьера его, конечно, на этом закончится. Но армия радостно предпочтет просто уволить его без шума, чем вызывать шумиху и скандал трибуналом за содомию.
— Думаете, он прав, и это моя вина? — спросил он отца, стоящего рядом с его кроватью и глядящего на него.
— Я так не думаю, — отец потер указательным пальцем над верхней губой, как всегда делал, когда размышлял. — Ты не заставлял его это делать.
— Но он прав, как Вы думаете? Он сделал это лишь потому, что я не мог дать ему то, в чем он нуждался?
Брови герцога сошлись вместе.
— Нет, — сказал он, отрицательно качая головой. — Не вижу логики. Каждый человек сам выбирает свой путь. Никто другой не несет за него ответственности.
— В чем нет логики?
Грей моргнул и обнаружил, что Хэл хмурится на него.
— В чем нет логики? — повторил брат.
Грей попытался ответить, но решил, что это требует слишком больших усилий, и просто закрыл глаза.
— Хорошо, — продолжил Хэл. — У тебя в груди осколки металла, и они собираются извлечь их, — он замялся, затем его пальцы нежно сжали пальцы Грея.
— Мне жаль, Джонни, — тихо сказал он. — Но я не решился позволить им дать тебе опиум. Это будет чертовски больно.
— А у… тебя сложилось впе… чатление, что это для меня новость?
Усилия, потребовавшиеся, чтобы это сказать, довели его до головокружения и почти непреодолимого желания откашляться, но лицо Хэла слегка прояснилось, а значит оно того стоило.
— Хороший мальчик, — прошептал Хэл и на мгновение сжал его руку, а затем отпустил ее, чтобы найти что-то в кармане. Это, когда Грей смог сфокусировать на нем свой расплывающийся взгляд, оказалось куском кожи, который выглядел, будто до него добрались крысы.
— Это отца, — сказал Хэл, нежно вставляя ее между зубов Грея. — Я нашел ее среди его старых походных вещей. Следы зубов предков и все такое, — добавил он, сделав неубедительную попытку обнадеживающе улыбнуться. — Но я не уверен, чьи это следы зубов.
Грей осторожно пожевал ее, радуясь, что ее присутствие избавляло его от потребности снова отвечать. У нее был странно приятный вкус, и он на миг вспомнил таксу Густава, довольно грызущего кусок телячьей кожи.
Эта картина, однако, напомнила ему о других вещах: последний раз, когда он видел фон Намцена, и горьковатый запах хризантем, еще более горький запах пота Перси и ведра с испражнениями — он резко отвернул голову, прочь от всего. Затем над ним кто-то навис, и он отчаянно задрожал, когда с него сняли покрывало.
Его внимание отвлекли щелчки. Он повернул голову и увидел, как Хэл проверяет запал на пистоле, курок которого он только что взвел. Хэл сел на стул, положил пистоль на колени и уставился на Лонгстрита с выражением холодной скуки на лице.
— Ну, начинайте тогда, — сказал он.
Грей почувствовал резких холод, когда повязку на его груди подняли, и он услышал скрежет остро заточенного метала и глубокий, нетерпеливый вздох хирурга. Пальцы Хэла сильнее сжали его пальцы.
— Только держись, Джонни, — сказал Хэл твердым голосом. — Я не отпущу.
Конструкция и порядок зарядки пушки образца середины 18 века
Пушка 18 века представляла собой цельнолитой ствол с 2 отверстиями — собственно дула и маленькой дырки с противоположной стороны, через которую зажигали порох. Станок на колесах, на котором размещался ствол пушки, назывался «лафет» (если вдруг кто не знает).
Порох могли закладывать в матерчатых мешочках, в деревянных ящичках, в бумажных пакетах или просто засыпать (в нашем случае его, очевидно, закладывали в мешочках, так называемая картузка. Такой способ уменьшал время на зарядку, но ткань не полностью сгорала, и после выстрела пушку надо было тушить).
Таким образом, первым делом после выстрела тушили и извлекали из ствола горящие остатки мешочка. Это действие называлось «банить», а инструмент — длинная палка с расширением на конце, зачастую смачиваемая в воде — назывался банником.
Чтобы не забивалось отверстие для запала, на время заряда пушки в него вставлялся «потравник», после чего в пушку закладывался порох. Чтобы выстрел был эффективным, порох необходимо уплотнить. Инструмент для уплотнения — снова-таки палка с расширением на конце — назывался набойник. Итак, в пушку закладывали порох, уплотняли его, закладывали пыж (кусок ткани, не дававший пороху рассыпаться), снова уплотняли, клали ядро и, при низких углах выстрела, снова вставляли пыж (чтобы ядро не выкатилось), ядро «доводили» (засовывали поглубже) тоже набойником. После чего доставали потравник, на его место засыпали порох для запала (так называемый «запальной» или «затравный» порох). Пушка заряжена.
Так как с каждым выстрелом пушка откатывалась, то перед следующим выстрелом ее надо пододвигать на исходную позицию, после чего пушка наводилась на цель (или вносилась поправка в наводку, или ничего не делали, если пушка уже была наведена верно).
Чтобы поджечь порох внутри пушки, к отверстию запала, наполненного затравным порохом, подносили огонь. Для этого использовалась (уж простите за повторение) длинная палка, к концу которой крепился кусочек фитиля — так называемый пальник. Пальник поджигал запальный порох, тот, прогорев, поджигал основной порох и вуаля. — Они ненавидят меня потому, что я лучше! — Нет, они ненавидят тебя потому, что ты ведешь себя будто ты лучше.
Сообщение отредактировалаsduu - Вторник, 09.07.2019, 01:40
Дата: Четверг, 11.07.2019, 09:43 | Сообщение # 256
Виконт
Сообщений: 484
sduu, большое спасибо за новую главу. И особое за объяснение работы пушки 18 века, понимание этого важно для этой главы, да и для следующего спин-оффа о лорде Джоне "Лорд Джон и призрачный солдат", за который, я надеюсь, ты тоже возьмешься . Хотя, возможно, это преждевременно.
Дата: Вторник, 16.07.2019, 23:01 | Сообщение # 258
Лэрд
Сообщений: 126
Глава 30. Специалист в вопросах сердца
Раненый, 1845 by Гюстав Курбе
В начале сентября он вернулся в Англию в Аргус Хаус. Как только он достаточно поправился, чтобы покинуть госпиталь при Крефельде, его отослали в охотничье поместье Стефана фон Намцена, где он и провел последующие два месяца, медленно восстанавливаясь под нежной заботой фон Намцена, Тома Берда и таксы Густава, которая приходила в его комнату каждую ночь, ныла, пока ее не возьмут на кровать, и усаживалась успокаивающим — хоть и тяжелым — весом в ногах Грея, на случай, если его душа ночью решит поблуждать.
Вскоре после его возвращения в Англию, его навестил Гарри Кворри. Он завел разговор и выливал потоком радушие и полковые сплетни таким образом, что от Грея ничего не требовалось, кроме как улыбнуться тут и там или кивнуть в ответ.
— Вы устали, — неожиданно сказал Кворри. — Я лучше пойду, Вам надо отдохнуть.
Грей бы стал из вежливости возражать, но правда заключалась в том, что он был близок к изнеможению, и грудь, и рука болели ужасно. Он сумел встать, чтобы проводить Кворри, но друг остановил его, махнув рукой. У двери, однако, он остановился.
— Вы много получали вестей от Мэлтона? С тех пор, как вернулись, я имею в виду.
— Нет. А что? — рука Грея болела безбожно, и он едва мог дождаться, пока Гарри уйдет, чтобы позвать Тома подвязать обратно руку.
— Я подумал, он мог сообщить Вам, но полагаю, он не хотел помешать Вашему выздоровлению.
— Сообщить мне о чем? — боль в руке вдруг стала не столь важной.
— Две вещи: А́ртур Лонгстрит вернулся в Англию — армейский хирург; Вы его знаете?
— Да, — ответил Грей и непроизвольно потянулся рукой к груди, левая часть которой была иссечена вдоль и поперек, и разрезы едва затянулись. Том, увидев ее, заявил, что она выглядит, будто он побывал в сабельном бою. — Что… сказал ли он, почему Лонгстрит тут?
Зачем Хэлу держать это в тайне от него?
— Уволен по инвалидности, — с готовностью ответил Кворри. — Ему прострелили легкие при Цорндорфе; он был в ужасном состоянии, как я слышал.
— Ах… Как ужасно, — меланхолично отозвался Грей и слегка расслабился. Значит, Лонгстрит не представляет больше угрозы, если он вообще когда-то ее представлял. Грей был бы рад пойти и поговорить с ним, но Хэл, без сомнения, счел, что дело это не срочное и может подождать, пока он сам вернется по окончании кампании.
Кворри взглянул на него с глубочайшим сочувствием, но ответил сердитым тоном.
— Уэйнрайта вернули в Англию. Дата трибунала еще не назначена, но скоро назначат. Скорее всего в начале октября. Я подумал, что Вы должны знать, — добавил Гарри, более ласковым тоном.
В комнате должно было быть тепло, но на руках Грея выступила гусиная кожа.
— Благодарю, — сказал он. — Где… Вы знаете, где его содержат?
Гарри пожал плечами.
— Небольшая местная тюрьма в Девоншире, — сказал он. — Но его вероятно переведут в Ньюгейт для слушания.
Грей хотел спросить название города в Девоншире, но не стал. Лучше, если он не будет знать.
— Ладно, — сказал он и поднялся проводить Гарри. — Я… благодарю, Гарри.
Кворри скривил гримасу, которая должна была сойти за улыбку и, слегка махнув рукой, надел шляпу и вышел.
— Вы в порядке, милорд? — Том, который после Крефельда не отходил от Грея дальше чем на шесть футов [≈1,8 м — прим. пер.], вошел с подвязкой для руки Грея и стал с беспокойным видом его оглядывать. — Полковник Кворри измотал Вас. Вы выглядите бледным, правда выглядите.
— Осмелюсь сказать, — коротко ответил Грей. — Я три недели не выходил из дому. Держи, — сказал он, внезапно охваченный безрассудством. — Я собираюсь прогуляться. Надень это, Том, и принеси, пожалуйста, мой плащ.
Том открыл рот, чтобы возразить, но увидел лицо Грея, закрыл рот и вздохнул.
— Очень хорошо, милорд, — смиренно сказал он.
— И не следуй за мною!
— Конечно, нет, милорд, — сказал Том, завязывая перевязь с несколько бо́льшим усилием, чем необходимо. — Я просто подожду, пока тряпичник [тряпичник (костяник, крючочник) — в прошлом (XIX-XX вв.) скупщик тряпья и хлама (бутылок, бумаги, костей, лаптей, верёвки и т. п.). - прим. пер.] принесет Вас домой, после того как подберет Вас на улице, верно?
Это хотя бы заставило Грея улыбнуться.
— Я вернусь домой на своих двух ногах, Том, обещаю.
— Пха, — сказал Том.
— Ты что, сказал «пха»? — не поверил своим ушам Грей.
— Конечно нет, милорд, — он набросил плащ на плечи Грею. — Наслаждайтесь прогулкой, милорд, — вежливо сказал он, отступая.
Этот разговор придал Грею достаточно рвения, чтобы дойти до края Гайд Парка, где он оперся об ограду, чтобы отдышаться. Раны в груди хорошо зажили, но от малейшей нагрузки он чувствовал себя так, будто его легкие все еще пронизывали горячие осколки метала, и в любой момент легкие могли заполниться кровью.
Начало октября. Месяц. Может меньше. Будучи занят своим выживанием, он сумел некоторое время не думать ни о чем другом. И Минни, Оливия и Том приложили титанические усилия, чтобы его ничто не потревожило; если Хэл и упоминал Перси в своих письмах, Минни заботливо умалчивала, он был уверен в этом.
Он сделал мелкий вдох, затем вдохнул поглубже, опасаясь скрежета в груди, но его не последовало. Ну, хорошо. Он выпрямился, перенеся свой вес с ограды. Его рука ныла, несмотря на повязку, но он проигнорировал это. Он понятия не имел, что ожидает его в октябре, но он — как и обещал Тому — встретит это на своих двух. Медленно он начал обратный путь вокруг парка, а мысли о Перси были как ножные кандалы.
***
Крещение Кромвеля Персиваля Джона Малкольма Стаббса состоялось через неделю. Оливия проявила характерное для их семьи упрямство (некоторые называли это норовистостью) и настояла на этом имени, так как мужа не было рядом, чтобы остановить ее.
— Ты не против? — спросила она Грея. — Я не стану этого делать, если ты против. Мэлтон, я уверена, станет сильно возражать, но его здесь нет, чтобы запретить мне.
— Ты спрашиваешь меня, как де факто главу семьи? — спросил он, слегка улыбнувшись, несмотря на обстоятельства. Она разыскала его в саду, куда он выходил посидеть каждый день, как настаивал Том, на основании той теории, что то, что он все еще лежит в своей постели, уставившись в потолок, расстраивает домочадцев.
— Конечно же нет, — отвечала Оливия. — Я спрашиваю тебя потому, что… в общем, потому.
Он вероятно должен был удержать ее. Это были частные крестины, присутствовали только семья и близкие друзья, но люди будут судачить. Люсинда — леди Джофри — стала крестной матерью; сэр Ричард заметно напрягся, когда услышал, как викарий произносил имя ребенка, и резко взглянул на Грея.
Но Грей был защищен от взглядов, да и от речей. Он ходил, закутавшись в защитное мягкое серое одеяло тумана, которое все приглушало и делало его невидимым.
Время от времени что-то неожиданное пробивалось через туман, резкое и режущее, как кусочки шрапнели слева у него в груди, которые один по одному пробивались к поверхности. На прошлой неделе это был визит Гарри. Сегодня это был свет.
Снаружи было облачно, но теперь солнце пробилось сквозь облака, и поток разноцветного света из витражного окна заливал собрание мягкими ромбами красного и синего, и зеленого.
Место рядом с ним было лишь пустым пространством плиток пола. Неожиданно оно стало бездной.
Он отвернулся, сердце тяжело стучало и руки вспотели, и увидел как Оливия смотрит на него с беспокойством. Он кивнул ей, выдавил улыбку, и она слегка расслабилась, вернув свое внимание к младенцу на руках у Люсинды.
Он автоматически произнес слова клятвы крестного, не слыша их. Воздух вокруг дрожал от отзвуков органа и звона сабель, и пот стекал по его спине.
Люсинда убрала кружевной чепчик, и головка Кромвеля Персиваля Джона Малкольма Стаббса вынырнула из складок крестильной рубашки, круглая как дынька. Грей подавил неуместное желание рассмеяться и в тот же миг почувствовал острую боль от невозможности повернуться к Перси и увидеть тот же смех в его глазах.
Это даже не было правильное имя. Он думал о том, чтобы сказать об этом Оливии, но не сказал. Это, возможно, не единственный оставшийся у Перси секрет, но это единственный секрет, который Грей может сохранить для него.
Дата военного трибунала была назначена: 13 октября, в одиннадцать утра. Если они повесят Перси — на основании свидетельств Грея — должен ли он настоять, чтобы они повесили его под именем «Персивиренс»?
Люсинда толкнула его в пятку, и он понял, что все смотрят на него.
— Скажи «верю», — прошептала Люсинда.
— Верю, — послушно отозвался он.
— Я крещу тебя, Кромвель Персиваль Джон Малкольм во имя Отца…
До него донесся всплеск воды, отдаленный, как дождь.
«Я должен был сказать ей, что правильно Персивиренс, — подумал он во внезапной панике. — Что, если это все, что останется от него?»
Но было слишком поздно. Он закрыл глаза и почувствовал, как мягкий туман снова укутывает его покоем, его серые недра слегка окрашены светом святых и мучеников.
***
— Вы не очень хорошо выглядите, Джон, — Люсинда Джофри кружила вокруг, задумчиво разглядывая его поверх своего веера.
— Вы меня удивляете, мадам, — вежливо ответил он. — Я был уверен, что представляю из себя картину абсолютного здоровья.
Она не ответила на эту жалкую попытку остроумия, но с хлопком закрыла веер и хлопнула его им по груди. Он отдернулся, будто она уколола его булавкой.
— Не. Очень. Хорошо, — он хлопала его на каждом слове, и он резко дернулся назад, прочь от нее. Но прием в честь крестин проходил в саду Аргус Хауса, и его уход не удался из-за рыбоводного пруда за его спиной.
— Взгляните на него, Хорри, — приказала она. — На что он похож?
— На герцогиню Кендал, — не задумываясь ответил Гораций Уолпол. — Когда я видел ее в последний раз, за два дня до ее горестной кончины.
— Благодарю, мистер Уолпол, — сказал Грей, одаривая его взглядом.
— Разница лишь в том, что Ваше Благородие обладают намного лучшим вкусом, чем леди Кендал, — Уолпол вернул ему взгляд. — Однако цвет Вашего лица далек от того, что я бы выбрал для сочетания с оттенком Вашего платья. Он не совсем соответствует цвету моих любимцев, — он кивнул в сторону графина на ближайшем столе, в котором он принес несколько маленьких золотых рыбок из своего дома на Строберри-Хилл в качестве подарка Минни, — но приближается к нему.
— Вы должны навестить врача, Джон, — сказал Люсинда, опуская веер и одаривая его взглядом своих прекрасных глаз, выражавших явное беспокойство за его состояние.
— Мне не нужен врач.
— Я знаком с одним очень хорошим врачом,— вставил Уолпол, как будто на него вдруг снизошло вдохновение. — Он специализируется на проблемах груди. Я был бы рад представить Вас.
— О, как это любезно с Вашей стороны, Хорри! Я уверена, тот, кого Вы рекомендуете, должно быть просто чудо! — Люсинда раскрыла свой веер в благодарности.
Грей, который не дошел до того, чтобы не заметить такого явного заговора, да еще с такой плохой игрой, закатил глаза.
— Дайте мне его имя, — сказал он с очевидным смирением. — Я напишу ему, договорюсь о встрече.
— О, в этом нет нужды, — радостно ответил Уолпол. — Доктор Гумпердинк выражал сильнейшее желание свести с Вами знакомство. Я пришлю за Вами свою карету завтра в три часа пополудни.
— А я, — спешно вставила Люсинда, буравя его глазами, — буду тут, чтобы удостовериться, что Вы в нее сели.
— Кроме возможности утопиться в рыбоводном пруду, я не вижу возможности избежать этого, — вздохнул Грей. — Хорошо.
Люсинда выглядела ошеломленной, а затем встревоженной от этой неожиданной капитуляции. На деле у него просто не было сил, чтобы оказать больше чем формальное сопротивление, и, понял он, даже желания это делать. Какая разница?
— Мистер Уолпол, — сказал он, кивая в сторону стола, — боюсь, мой племянник Генри собирается выпить Ваших рыбок.
В суматохе, обусловленной спасением и последующей церемонией поселения рыбок в их новом доме, Грей сумел незаметно удалиться и решил посидеть в библиотеке.
Он все еще сидел там, держа не читанную пьесу Мольера на колене, когда на него упала тень, и, взглянув вверх, он снова увидел Досточтимого Горация Уолпола. Тот был стройным мужчиной и слишком хрупким, чтобы нависать над кем-нибудь; он просто стоял рядом с креслом Грея.
— Это ужасно, — тихо сказал Уолпол; всякая наигранность покинула его тон.
— Да.
— Я говорил со своим братом, — это должен быть граф Орфорд, предположил Грей; Уолпол был самым младшим сыном бывшего премьер министра, и у него было трое братьев, но лишь старший из них обладал каким-либо влиянием, хоть и существенно меньшим, чем его отец в свое время. — Он не может помочь до суда, но… если… — Уолпол поколебался, пусть и на миг, очевидно в последний миг решив сказать «если», а не «когда». — Вашего… — тут он на дольше заколебался.
— Моего брата, — тихо сказал Грей.
— Если его признают виновным, граф сделает все возможные рекомендации, чтобы смягчить приговор. И у меня есть… еще друзья при дворе, хотя мое личное влияние невелико. Я сделаю все, что смогу. Обещаю Вам это, по крайней мере.
Уолпол вовсе не был красавцем, с его слабым подбородком и высоким несколько плоским лбом, но он был одарен парой вдумчивых темных глаз, которые обычно светились интересом или озорством. Но теперь в них отражались серьезность и доброта.
Грей не мог говорить. Уолпол рисковал, что его сочтут причастным каким-либо образом к этому делу. Он жил очень тихо, и его личные дела так и не были достоянием общественности и никогда бы не стали. Для него пожертвовать свей осторожностью настолько, чтобы ввязаться в то, что грозит стать громким скандалом, было выдающимся жестом, а ведь Грей даже не был его личным другом, хотя отец Уолпола, конечно, был близким другом герцога.
Он сомневался, что Уолпол знал или подозревал что-либо о его собственных склонностях, не говоря уже о его взаимоотношениях с Перси. Даже если он знал, он бы никогда не заговорил бы об этом, так же, как Грей никогда не станет упоминать Томаса Грея — поэта, который был любовником Уолпола уже много лет.
Он поднял руку и пожал руку Уолпола в знак благодарности. Тот улыбнулся неожиданной, очаровательной улыбкой.
— Обязательно навестите доктора Гумпердинка, — сказал он. — Он поможет Вам, я уверен в этом.
***
Имя Гумпердинк было смутно знакомо ему, но он не мог сперва вспомнить, в какой связи, и был удивлен, оказавшись лицом к лицу с джентльменом, которого он последний раз видел в состоянии прострации на кушетке в Вайтсе, полузамерзшего, с перекошенным париком и страдающего от последствий некоего удара.
Теперь доктор Гумпердинк был румяным и здоровым, и лишь слабые отголоски его злоключения были заметны: его голос слегка дрожал, левое веко было чуть опущено и левая нога волочилась, из-за чего он вынужден был пользоваться тростью. Он отложил сей объект и сел в своей приемной, предлагая Грея поступить так же.
— Лорд Джон Грей, — сказал он, разглядывая нового пациента вдумчивыми, ясными синими глазами. — Я Вас знаю, не так ли? Но я не могу вспомнить обстоятельств нашей встречи. Надеюсь, Вы простите мне нехватку хороших манер: прошлой зимой со мной приключился несчастный случай — некая апоплексия — и с тех пор я обнаружил, что моя память уже не та, что была раньше.
— Я помню этот случай, — улыбаясь сказал Грей. — это было на крыльце Уайтса.
Доктор моргнул от изумления.
— Правда? И Вы присутствовали там?
— Да, мой брат и я.
Доктор схватил его за руку и пожал ее.
— Мой дорогой сэр! Я так счастлив снова встретить Вас. Не только в связи с естественным удовольствие от того случая, но и потому, что я вспомнил Вас! Я думал, что все мои воспоминания о вечере, когда это произошло, стёрлись, но вот наконец нашелся кусочек! Вы мое благословение, сэр, Вы подарили мне надежду, что, быть может, и другие мои воспоминания могут со временем вернуться!
— Конечно, надеюсь так и будет, — улыбаясь сказал Грей. Очевидная радость доктора от того, что к нему вернулось воспоминание, на какое-то время облегчила его собственную меланхолию, хотя было много вещей, которые сам он предпочел бы забыть. — Вы не помните, куда Вы направлялись в ту ночь? — с любопытством спросил Грей, снимая камзол и расстегивая рубашку по просьбе врача. Гумпердинк покачал головой, роясь в кармане.
— Нет, боюсь, что нет… — он выпрямился, с неким небольшим острым инструментом в руке и ошеломлением на лице. — Вайтс, — прошептал он, будто сам себе. Затем он повернул острый взгляд к Грею, снова бурля эмоциями. — Вайтс! — выкрикнул он, снова хватая руку Грея, совсем позабыв о том, что в руке у него все еще был инструмент.
— Ай!
— О, прошу Вашего прощения, сударь, я Вас не ранил? Нет-нет, все в порядке, всего лишь маленький порез, нужна лишь повязка… Мне, конечно, сказали, что меня нашли у входа в Вайтс Чоколед Хаус, но услышав, как Вы произнесли название Вашим собственным голосом — Вайтс! — снова выкрикнул он, ликуя. — Я направлялся в Вайтс!
— Но… — Грей вовремя сдержался, чтобы не сказать «но Вы ведь не член этого клуба», ведь если бы он им был, Холмс — стюард клуба — сразу же узнал бы доктора. — Вы там должны были с кем-то встретиться?
Доктор поджал губы, яростно пытаясь вспомнить, но через миг сдался, сочтя усилия напрасными.
— Нет, — сказал он с сожалением, вынимая чистую повязку из ящика стола. — Полагаю, так и было, но я ничего об этом не помню. Но если так, конечно же джентльмен, с которым я должен был встретиться, опознал бы меня? Ай, ладно, я должен оставить это, возможно и другие воспоминания вернутся ко мне сами. В конце-то концов, терпение — это великая доблесть, — философски добавил он.
***
Пол часа спустя он закончил осмотр, в ходе которого он задавал самые доброжелательные и заботливые вопросы, и вернулся к ранее высказанному принципу.
— Терпение, лорд Джон, — твердо сказал он. — Терпение — лучшее лекарство почти во всех случаях; я настоятельно его рекомендую, хотя на удивление мало людей способны прибегнуть к этому лекарству, — он весело рассмеялся. — Они думают, что исцеление приходит от ножа или флакончика — и иногда так и бывает, иногда бывает. Но в большинстве случаев, как я убедился, тело само излечивает себя. И разум, — задумчиво сказал он и искоса взглянул на Грея, что заставило того задуматься над неудобным вопросом: сколько из того, что занимает его разум, доктор узнал из их разговора.
— Так Вы не считаете, что оставшиеся осколки могут быть опасны? — спросил он, застегивая рубашку.
Доктор скорчил гримасу, выражающую неопределенность.
— Этого никогда нельзя сказать наверняка, лорд Джон, но скорее всего нет. Надеюсь, что нет. Я верю, что боль, которую Вы время от времени испытываете — всего лишь результат разболтанных нервов и вполне безобидна. Со временем это пройдет.
— Со временем, — пробормотал себе под нос Грей по пути обратно в Аргус Хаус. Это было вполне приемлемо — в той мере, в которой это касалось тела. То, что его убедили, что он, скорее всего, не умрет, очень помогло; он не чувствовал боли ни в груди, ни в руке. Но что касалось разума… тут время и правда очень поджимало.
— Они ненавидят меня потому, что я лучше! — Нет, они ненавидят тебя потому, что ты ведешь себя будто ты лучше.
Сообщение отредактировалаsduu - Суббота, 03.08.2019, 22:52
Дата: Суббота, 20.07.2019, 23:36 | Сообщение # 263
Лэрд
Сообщений: 126
Глава 31. Nota Bene*
* с лат. (дословно — «заметь хорошо»), «стоит запомнить», пометка (обычно на полях), отмечавшая важное место в рукописи.
Грей обнаружил, что его душевное состояние улучшилось после визита к Гумпердинку, но он все еще был потерян. Он еще недостаточно поправился, чтобы вернуться к своим обязанностям, и, не имея никакого полезного занятия, он дрейфовал. Он мог пойти в Бифштекс, а потом поймать себя на том, что он почему-то в Гайд Парке или в окружении криков уличных торговцев на Коверт Гарден. Он мог сесть почитать и прийти в себя полчаса спустя и обнаружить, что огонь прогорел до угольков, а книга так и лежит у него на коленях, открытая на первой странице.
Это не была меланхолия. Та пропасть все еще зияла рядом, но он решительно отвернулся от нее, повернулся спиной к этому манящему обрыву. Это же было нечто иное, чувство зависшего оживления, будто он ждал чего-то, без чего он не мог продолжать жить, но не имел ни малейшего понятия, что же это такое, ни малейшей идеи, как «это» найти.
Его ежедневная переписка в эти дни была скудной: те друзья, что выражали сочувствие и присылали приглашения после его возвращения, сдались, так как он продолжал отказываться, и, хотя несколько особо упертых продолжали приглашать или писать — среди них Люсинда Джофри, — большинство оставили его в покое.
Поэтому когда дворецкий положил письмо рядом с его тарелкой, он взглянул на письмо с некоторым удивлением. На нем не было официальной печати, хвала Господу, и не было похоже, что письмо имеет отношение к полку. Если бы так, подумал он, у него было бы искушение бросить его в огонь. Он каждый день ожидал извещения о трибунале над Перси — или о его смерти — и боялся прочесть о том или другом.
Ну а так он дождался, пока все доедят, и взял письмо с собой в сад, где он наконец открыл его под медным буком. Письмо было от доктора Гумпердинка: он заметил подпись и скомкал бы письмо, если бы не заметил также первое предложение: письмо начиналось «Я вспомнил».
Грей медленно присел, держа письмо в руке.
Мой дорогой лорд Джон, Я вспомнил. Не все, конечно же: в моих воспоминаниях все еще есть значительные пробелы. Но сегодня утром я совершенно неожиданно вспомнил имя человека, с которым я должен был встретиться в Вайтсе. Это А́ртур Лонгстрит, и я четко помню, что он позвал меня для медицинской консультации с ним.
У меня, однако, напрочь отсутствуют воспоминания, о чем именно он хотел проконсультироваться со мною, о его роде занятий и об адресе.
Я думаю, что никогда не встречался с ним лично, потому как с этим именем у меня не ассоциируется ни одно лицо, а значит меня, должно быть, пригласили через письмо, но даже если это так, этого письма нет среди моей корреспонденции.
Вы случайно не знакомы с мистером Лонгстритом? Если так, Вы меня очень обяжете, прислав его адрес, чтобы я мог написать и объясниться. Я не хотел бы обременять Вас, но поскольку у меня сложилось впечатление, что дело касалось медицины, я бы не хотел расспрашивать в Вайтсе и, таким образом, непроизвольно выявить приватные дела господина Лонгстрита. Конечно, если Вы не знакомы с этим джентльменом, мне придется это сделать, но я решился сначала попробовать положиться на наше знакомство и Вашу добрую волю.
Премного благодарю и остаюсь
Вашим верным слугой,
Генрик фон Гумпердинк
Грей все еще сидел под медным буком, когда один из лакеев принес ему поднос с чаем.
— Милорд? Миссис Стаббс сказала, что Вы немного подкре́питесь, — Грей находился в задумчивости, но не настолько, чтобы не отметить, что данная фраза была высказана как утверждение.
— Правда? — сухо сказал он. Он поднял чашку и осторожно понюхал. Ромашковый чай. Он скривился и выплеснул его в цветник. — Поблагодари мою кузину за ее заботу, Джо, — он поднялся, взял одно пирожное, понял, что оно с малиной, и положил обратно. От малины у него начинался зуд. Вместо этого он взял кусочек хлеба с маслом. — А затем выведи карету. Я должен нанести визит.
У Лонгстрита был скромный дом. Богачи не становятся армейскими хирургами, и хотя кузен Лонгстрита был, очевидно, способен поставить на кон двадцать тысяч фунтов, ветвь семьи, к которой принадлежал доктор, была существенно беднее, отметил Грей.
Он никогда не слышал, чтобы Лонгстрит был женат. Служанка среднего возраста, очевидно удивившись, открыла ему и отправилась на поиски доктора, оставив Грея в небольшой аккуратной гостиной, стены, полки и шкафчики которой содержали сувениры, выдающие человека, проведшего большу́ю часть своей жизни за границей: набор немецких пивных кружек, три французские эмалированные табакерки, ряд охотничьих ножей с причудливой инкрустацией, четыре гротескные маски, ярко декорированные рисунками и конским волосом, происхождение которых он не мог идентифицировать… Очевидно, Лонгстрит любил комплекты.
Грей надеялся, что эта тенденция подразумевает стремление доктора к завершенности.
Неровные шаги и хрипящее дыхание ознаменовали прибытие хозяина этих артефактов. Грей видел, что Лонгстрит физически сдал, но все же остался собой. И обычно стройный, он был еще худее сейчас, кости проступали на лице и запястьях, и кожа приобрела странный сероватый оттенок с легким синим налетом, как свет из окна в дождливый день. Доктор тяжело опирался на трость, и его экономка, смотря на него, напряглась, будто боялась, что он может упасть, но не двинулась с места, чтобы помочь ему, хотя по ее лицу было видно, что она хотела бы этого.
Глаза его, однако, не изменились: ясные, слегка раздраженные, с тенью ухмылки. И в них не было ни тени удивления.
— Как Вы, лорд Джон? — спросил он.
— Благодарю, хорошо, — Грей склонил голову. — И я действительно благодарю Вас, — вежливо добавил он. — Как я догадываюсь, именно Вы по большей части ответственны за то, что я выжил.
«Хотели ли Вы того или нет», — подумал он.
Лонгстрит кивнул и опустился в кресло, из глубин которого он сардонически оглядывал Грея.
— Вы были… несколько более везучим, чем я, — он коротко коснулся своей, с усилием движущейся, груди. — Пуля через… оба легких.
— Мне жаль слышать это, — сказал Грей и имел это в виду. Лонгстрит указал на другое кресло, и Грея пододвинул его и сел. — Вы консультировались с доктором Гумпердинком относительно Вашего состояния? — спросил он. Это было ни чем не худшее начало беседы, чем любое другое.
Лонгстрит вскинул стально-серую бровь.
— С Гумпердинком? Я? Зачем?
— Он специализируется на проблемах груди, разве нет?
Лонгстрит уставился на него на миг, а затем начал хрипеть так, что Грей забеспокоился.
— Значит… они так… Вам… сказали? — сумел выдавить он наконец, и Грей понял, что тот хохочет. — Те, что послали Вас к нему, кем бы они ни были.
— Да, — ответил Грей, начиная раздражаться. — А это не так?
Лонгстрита настиг короткий приступ кашля, и он прижал платок ко рту, качая головой.
— Нет, — с присвистом выдал он наконец и отдышался, прежде чем продолжить. — Он специализируется на психических расстройствах, ос-особенно на расстройствах меланхо-холического характера, — Лонгстрит оглядел его, явно развлекаясь. — И как, он смог помочь?
— Хоть это и странно, но да, — Грей попытался избежать любого раздражения в голосе и подавить досаду на Люсинду Джофри. — Он послал меня к Вам.
— Неужели? — в острых серых глазах неожиданно проступила настороженность. — Почему? Он со мною не знаком.
— Нет? — Грей решил, что было бы вежливо не упоминать о спутанных воспоминаниях доктора Гумпердинка — пока. — Тогда почему Вы пригласили его встретиться с Вами в Вайтсе, в тот день, когда я впервые встретил Вас там?
Его собственный разум был на миг приведен в смятение от обнаружившейся специализации Гумпердинка, но теперь снова начал работать быстро. На деле его здравый смысл неожиданно вернулся, после того как отсутствовал, казалось, месяцами, и возможность снова мыслить логически была сущим облегчением, как вода в пустыне.
Лонгстрит снова прижал платок ко рту и кашлял, но Грею было ясно, что это лишь уловка, чтобы выиграть время на раздумья, и он не собирался предоставлять Лонгстриту такую возможность.
— Вы не искали — я уверен — его профессионального мнения относительно Вашего состояния, — сказал он. — Значит Вы сделали это для кого-то другого. Кого-то, кто не мог сам прийти к Гумпердинку, — он внимательно наблюдал за лицом Лонгстрита, но не увидел ни вспышки настороженности, ни удовлетворения на словах «мог сам». Хорошо, значит это не женщина. Он подумал было, что это могла бы быть жена или любовница, и тогда это дело Грея бы не касалось.
Лонгстрит убрал от лица платок и смотрел на Грея прищуренными глазами, явно размышляя, как много Гумпердинк мог ему рассказать.
— Пациенты врача имеют право на конфиденциальность, — медленно проговорил он. — Я убежден, что доктор Гумпердинк не стал бы открывать…
— Доктор Гумпердинк все еще страдает от некоторых последствий апоплексии, которая случилась с ним в ту ночь, — быстро вставил Грей. — Большинство его воспоминаний вернулись, но он не вполне в себе. Увы.
Он слабо улыбнулся, надеясь создать впечатление, что суждения Гумпердинка и его чувство профессиональной этики сильно пострадали. Он сожалел, что ставит под сомнение репутацию доктора, пусть и недосказанностью, но разум был беспощадным судьей, и разум подсказывал ему, что во всем этом было еще что-то.
Лонгстрит, задумавшись, поджал губы и нахмурился, но уже не на Грея. Он разглядывал что-то, что находилось в его собственной голове и, казалось, расспрашивал это. Бездумно он потянулся к столу, где рядом с коробочкой для табака лежала видавшая вида трубка из морской пенки [Сепиоли́т, морская пе́нка, мершаум — минерал, по своим свойствам принадлежащий группе талька и серпентина].
— Хуже всего то, что я больше не могу курить, — заметил он, любовно поглаживая большим пальцем чашку трубки, элегантно вырезанную в виде русалки. Ее прекрасные груди отливали золотистым, истертые за годы использования. — Трубка помогает думать.
— Я должен буду попробовать как-нибудь, — сухо ответил Грей. — Персона, для которой Вы искали консультации Гумпердинка…
— Мертва, — слова ударили, как топор, обрубив разговор. Ни один из них не говорил почти минуту; Грей слышал, как его часы в кармане слабо отбили половину, но был рад подождать.
Он чувствовал, что что-то вышло наружу — будто мышь, крадущаяся за угол комнаты, но он понятия не имел, что же это может быть. Взгляд Лонгстрита был устремлен на трубку, его губы плотно сжаты. Грей видел, что он на что-то решался, и заговорить слишком рано или сказать что-то не то могло вспугнуть мышь и загнать обратно в норку. Он ждал, присвист дыхания Лонгстрита был едва слышен за треском огня.
— Мой кузен, — сказал наконец доктор. Он поднял голову и встретился с Греем глазами. — Джордж, — он произнес имя с большой любовью и с сожалением.
— Мои сочувствия,— тихо произнес Грей. — Я не знал, что лорд Кримор умер.
— На прошлой неделе, — Лонгстрит опустил трубку на колени. — Le Roi est mort; vive Le Roi. [Король умер. Да здравствует король (фр.) - прим. пер.]
— Прошу прощения?
Лонгстрит улыбнулся — ирония победила.
— Я наследник моего кузена. Теперь я лорд Кримор, хоть вряд ли мне это что-то даст. Что… что… — он прочистил горло и сделал дрожащий вдох, затем сильно закашлялся и покачал головой. — Что Вы считаете более важным, лорд Джон? — спросил он более разборчиво. — Жизнь человека или честь его имени после смерти?
Грей задумался. Он не ожидал такого вопроса, но тот был задан серьезно.
— Для меня, — сказал он наконец, — я бы сказал, что во-первых, это зависит от человека. А во-вторых, человек, который жил бесчестно, не имеет права на честь после смерти.
— А. Но я не говорил, что речь обязательно о чести человека. Я сказал «честь его имени». Это, думаю, затрагивает Вас сильнее?
— Вы имеете в виду честь семьи, — да уж, этот удар задел его, как доктор и намеревался. Грей, однако, сдержал свои эмоции. — Это имеет для меня вес, да. Но честь — это не только то, что видит в нем общество, сэр, но то, чем она и является. И повторю, что человек не может быть разделен со своей честью.
— Нет, — задумчиво ответил Лонгстрит. — Полагаю это так, — «И все же…» — сказало его лицо ясно, как слова. В нем бились какие-то противоречия, и Грей вдруг подумал, что он может знать их природу.
— Но конечно, — сказал он, — Вы — хирург. С Вашей точки зрения, возможно, спасти жизнь может быть величайшей ценностью, несмотря на обстоятельства?
Лонгстрит — Грей все еще не мог думать о нем, как о лорде Криморе — бросил на него пораженный взгляд, но было ли тому причиной то, что Грей попал в яблочко, или то, что вовсе не попал в мишень, он не мог сказать.
Появление экономки с чаем дало им обоим возможность перегруппироваться. Маленький дом был сырым и, несмотря на огонь, тянуло холодом; Левая рука Грея болела в месте перелома, и он был рад горячему фарфору в руках и запаху хорошего ассама [Асса́м или асса́мский чай (Assam) — сорт чёрного крупнолистового чая, выращиваемого на северо-востоке Индии, в долине реки Брахмапутры, между Шиллонгом и Восточными Гималаями – прим. пер.]. Кроме физического комфорта от чая, небольшой ритуал чаепития заметно смягчил атмосферу между мужчинами.
— Значит, Вы были врачом своего кузена? — спросил Грей столь же небрежно, как он мог попросить доктора передать ему сахарницу.
Лонгстрит взял себя в руки, и тепло чая прибавило немного румянца его впалым щекам. Он кивнул.
— Да. И он умер не от сифилиса и не от какой-нибудь другой позорной болезни, если Вы вдруг решили, что это стояло за моим изначальным вопросом.
Деменция и сумасшествие были не менее — если не более — позорными, чем венерические болезни, но Грей — пока что — не стал упоминать об этом. Большинство знакомых ему медиков вовсе не были чувствительными, и Лонгстрит ведь армейский хирург — или был им — и, значит, предположительно, достаточно зачерствел, чтобы иметь дело даже с самыми омерзительными физическими явлениями.
— От чего он умер? — прямо спросил Грей.
— От водянки, — ответил Лонгстрит, не колеблясь ни секунды. Либо это была правда, либо он заранее подготовил ответ. Грей решил, что это, вероятно, была правда.
— Ваш кузен не оставил детей, очевидно, раз Вы являетесь наследником, — заметил он. — Как много в семье людей, кроме Вас?
Лонгстрит покачал головой, опустив глаза на пар, исходящий из чашки.
— Только я теперь, — тихо сказал он. — Титул умрет со мною.
Грей не стал спорить, что Лонгстрит еще может жениться и родить сыновей; он не был врачом, но видел тень смерти. Его собственное столкновение с ней, наверное, сделало его чувствительным к ее присутствию; он слышал дыхание в поврежденных легких Лонгстрита и видел синеватый оттенок его губ.
— Значит, — медленно проговорил Грей, — если Вас беспокоила честь Вашей семьи…
Губы доктора скривились в не совсем улыбке.
— Вы считаете, что раз наша фамилия исчезнет, нет смысла беречь ее честь?
— Вы будете беречь ее честь ценой своей собственной? — слова выскочили непроизвольно, удивив Грея почти так же сильно, как Лонгстрита.
Рот доктора открылся и безмолвно пошевелился. Затем он поднял свой чай и стал поспешно пить, будто пытаясь смыть поднимавшиеся по горлу слова. Когда он поставил чашку обратно, его руки тряслись: Грей слышал дребезжание фарфоровой чашки в ее блюдечке.
— Нет, — хрипло сказал Лонгстрит и остановился прочистить горло. — Нет, — более уверенно сказал он. — Нет, не стану. Я не могу сказать, что вдохновило Гумпердинка рассказать Вам или как много он рассказал… — он бросил на Грея взгляд, но Грей мудро промолчал.
Скорее всего Гумпердинк не знал ничего, так как не имел возможности поговорить с Лонгстритом до того, как его сразила апоплексия. Лишь то, что там было что скрывать. Но Лонгстрит мог и открыть ему что-то, когда просил о встрече; лучше, чтобы он считал, что Грей что-то знает.
— Мой кузен был якобитом, — резко сказал Лонгстрит.
Грей приподнял одну бровь, хотя его сердце начало биться быстрее.
— Многие люди были, да и являются ими. Если только Вы не имели в виду…
— Вы знаете, что я имел в виду, — в голосе Лонгстрита все еще слышался присвист, но сам голос стал тверже, и его взгляд был уверенным. Он принял решение.
Сама история по своей сути повторяла ту, что сопровождала смерть герцога Пардлоу, кроме, конечно, того факта, что дворянином, возглавившим английский заговор по убийству короля, был не герцог Пардлоу, а граф Кримор.
— И Вы узнали об этом… когда?
— Тогда же, — Лонгстрит опустил взгляд, поглаживая беспокойными пальцами чешуйчатый хвост русалки. — Я… мне предлагали присоединиться к ним. Я отказался.
— Не очень безопасно, — скептически заметил Грей. — Для них и для Вас.
— Только мой кузен знал. Это он предлагал мне, пытался убедить меня, что… правда на их стороне. Он в это верил, — тихо добавил он, все еще не поднимая глаз, будто обращаясь к маленькой русалочке. — Что Джеймс Стюард был законным королем.
— Значит его мотивы было совершенно бескорыстными?
В ответ на это Лонгстрит поднял пылающие глаза.
— Бывают ли хоть у кого-нибудь?
Грей пожал плечами, соглашаясь с этой точкой зрения. Лонгстрит, в свою очередь, признал одну из Греевых.
— Каковы бы ни были мотивы Джорджа, у его товарищей они точно были смешаны. Я не знал их всех — Джордж не стал бы называть мне их имена до того, как я стал бы одним из них. Вполне резонно, — он остановился, чтобы немного откашляться.
— Вы не знали их всех, но Вы знали некоторых из них?
Лонгстрит медленно кивнул, прочищая горло.
— Маркиз Банбери. Католик — вся его семья яростные католики. Ког-когда Вашего отца убили, он бежал во Францию. Умер несколько лет назад. Другой — я никогда не знал его имени, Джордж всегда называл его просто «А».
«А» значит Арбатнот? — задался вопросом Грей, и желудок его упал.
— Вы знали это всё, но ничего не сказали?
Лонгстрит слегка откинулся в кресле, смотря на Грея; через секунду он покачал головой.
— Я спросил Вас, что Вы цените больше — жизнь или честь. Я спрашивал это же у себя. Много раз. И тогда… я предпочел жизнь моего кузена чести. Ваш отец уже был мертв, я не мог изменить этого. Я знаю, я должен был донести на Кремора. Но я не смог заставить себя сделать это.
— В конце концов, — сказал Грей, сжимая пальцами край сиденья, чтобы не ударить Лонгстрита, — какой вред может быть, если позволить обесчестить имя моего отца и оставить семью с убеждением, что он наложил на себя руки?
Он даже не пытался скрыть свои чувства, и Лонгстрит отшатнулся и отвел глаза.
— Я выбрал жизнь моего кузена, — снова сказал он столь тихо, что слова едва можно было расслышать. Затем его голова поднялась, и он остро взглянул на Грея. — Что Вы имеете в виду «с убеждением, что он наложил на себя руки»? Он правда наложил. Нет? — впервые в голосе доктора проступила неуверенность.
— Нет, не наложил, черт побери, — сказал Грей. — Его убили, и я намерен выяснить, кто.
Брови Лонгстрита сосредоточенно нахмурились, он внимательно вглядывался в глаза Грею, будто пытался поставить ему некий диагноз. Он раз или два моргнул, затем вскочил и, ничего не сказав, покинул комнату, опираясь на свою трость.
Ошеломленный Грей сидел и думал, должен ли он пойти за ним. Но мужчина не выглядел ни больным, ни особо оскорбленным. Грей стал ждать, медленно прохаживаясь по комнате и разглядывая коллекцию диковинок доктора.
Через несколько секунд он услышал стук трости и, обернувшись от каминной полки, увидел, как Лонгстрит вошел в комнату, держа в руке знакомую Грею книжку. Обтянутая кожей, с обложкой, потемневшей и местами блестящей от долгого использования.
Доктор протянул ее Грею, тяжело дыша, и Грей выхватил ее из его руки с подскочившим к горлу сердцем.
— Я подумал… Вы, может… захотите его, — Лонгстрит кивнул на книжку.
— Я… да, — Грей взглянул на него, хотя едва мог оторвать взгляд от книжки. — Где Вы его взяли?
Лонгстит присел — его лицо местами посинело, и он так тяжко дышал, что не смог ответить иначе, как жестом беспомощности.
Грей встал и отыскал в своем камзоле фляжку, из которой он налил хорошую порцию бренди в остатки чая Лонгстрита. Он прижал чешку к тонким посиневшим губам Лонгстита, видя в памяти, как руки доктора оказывали такую же услугу пострадавшему от удара Гумпердинку в тот снежный вечер в клубе Вайтс.
Прошло некоторое время, прежде чем Лонгстрит был способен ответить, но наконец он выдавил: — Он был среди вещей моего кузена. Я забрал его после его смерти.
— Но Вы знали, что он у него? — страница дневника появилась в офисе Хэла до смерти лорда Кримора, но не было похоже на правду, что страдающий от подагры и водянки лорд Кримор незаметно прокрался в штаб полка. В то время как Лонгстрит в своем мундире мог бы пройти, не привлекая особого внимания.
Лонгстрит кивнул.
— Он… показал его мне. Когда я надавил на него. Так что я знал, где его искать.
— Вы его прочли? — грубая кожа обложки казалось жгла пальцы Грея, и порыв открыть книгу, увидеть, как записи отца оживают, был почти всепоглощающим.
Теперь Лонгстрит дышал более свободно.
— Прочел.
— Он… мой отец… он писал что-нибудь о заговоре якобитов?
Лонгстрит кивнул и еще раз отпил из своей чашки.
— Да. Он знал немного и много больше подозревал, но был достаточно осторожным, чтобы использовать код. Он называл моего кузена «Банко», — один уголок его рта приподнялся. — Было еще три человека, которых он упоминал под именами «Макбет», «Флинс» и «Сивард». Я думаю, что Сивард — это человек по имени Арбатнот — Виктор Арбатнот. Я не знаю остальных.
Грей чувствовал, как кровь стучит в его пальцах там, где они касались дневника.
— Я сказал, что был вынужден выбирать между правдой и жизнью моего кузена, и я выбрал Джорджа, к добру или худу. Это выбор, однако, не снял с меня дальнейшую ответственность за это дело. У меня не было никакой заинтересованности в политике: один шарлатан ничем не лучше другого, и если Папа везде сует свой нос, то так же и Фридрих Прусский, — его рука сжалась вокруг русалочки, защищая, и он взглянул на Грея, сбавив тон. — Но я чувствовал ответственность за то, чтобы не был причинен дальнейший вред, если удастся. Если бы кто-нибудь из тех мужчин решил, что Ваша мать знает то, что знал Ваш отец, они легко могли бы убить ее, вместо того чтобы рисковать, что она может изобличить их.
Его мать, должно быть, именно этого и боялась, а также, вполне очевидно, того, что Хэл возьмет дело в свои руки, если узнает правду. И поэтому она предприняла те меры предосторожности, которые смогла: представив убийство своего мужа как суицид, послав младшего сына в Абердин и уехав из страны самой. И затем жила тихо последующие семнадцать лет — наблюдая.
— Она знает? — с любопытством спросил Лонгстрит. — Кто убил Вашего отца?
— Нет. Если бы она знала, она бы убила его, уверяю Вас, — сказал Грей.
Эта мысль, судя по его виду, крайне удивила Лонгстрита.
— Говорят же, что женщины на удивление мстительны, — задумчиво сказал доктор.
— Если Вы, сэр, считаете, что она смолчала бы, то Вы ничего не знаете о женщинах в общем и о моей матери в частности. Но поскольку она не знала, кто именно был убийцей, она хранила молчание. Но потом, именно поэтому… — слова умерли в его горле, когда на него снизошло озарение. — Именно поэтому Вы послали по странице отсюда, — он приподнял дневник, — моему брату и моей матери? Из-за ее предстоявшей свадьбы с генералом Стенли?
Лонгстрит покачал головой, его дыхание звучало, как завывание ветра в прибережных ивах.
— Нет, потому, что мой кузен умирал. Мне было ясно, что он близок ко смерти, почти не подвластен… человеческому суду. Другие… если они…
Грей терял терпение.
— И зачем Вы наслали на меня О'Хиггинсов?
Лонгстрит нахмурился.
— Кого?
— Двух солдат, что попытались подстеречь меня в Гайд Парке, — тут до него дошло, что этот Лонгстрит точно знает имя покровителя Перси, мистера «А». Соблазн спросить был огромен, но он знал, что тогда соблазн разыскать этого человека будет еще большим. И что тогда?
Лонгстрит боролся со своим дыханием так же, как Грей боролся со своими базовыми инстинктами.
— Это… я не хотел, чтобы Вы пострадали.
— Я не пострадал, — коротко ответил Грей. — Не в тот раз. Но затем на меня напали в аллее возле Севен Дайлз, это тоже были Вы?
Лонгстрит кивнул, прижав руку к груди.
— Предупреждение. Они — оба раза — они должны были Вас ударить, чтобы Вы потеряли сознание и оставить т-третью страницу дневника в Вашем кармане. Я не ожидал, что Вы будете бороться с ними.
— Уж простите за это, — Грей потер руку. Он снял подвязку, и рука начинала ныть. — И какого черта Вы хотели добиться через эти… эти шарады?
Лонгстрит откинулся в своем кресле, глубоко вдохнув.
— Справедливости, — тихо ответил он. — Можете назвать это подачкой для моей совести. Как я сказал, я выбрал своего кузена. Но несколько месяцев назад мне стало ясно, что он умирает. И как только он будет вне досягаемости закона… Я смог бы открыть правду. Но я не решался сделать это в открытую, не тогда, — по его лицу проскользнула мимолетная улыбка. — Мне было что терять — тогда.
Он внимательно прочел дневник и выбрал три страницы, на каждой из которых упоминался Виктор Арбатнот.
— Это было единственное, что было общего у тех страниц.
Оставить страницу в кабинете Мэлтона подняло бы тревогу, послать вторую графине увеличило бы ее, оставить третью с Греем после нападения обеспечило бы, считал он, то, что страницы внимательно изучат, имя Арбатнота выскочило бы при сравнении, и Греи начали бы его искать. И через столько времени, после того случая Арбатнот вероятно сам признал бы правду. Ну а если нет… У Лонгстрита еще оставалась возможность открыть правду как-либо иначе.
— Это действительно сработало, — признал Грей, хотя его недовольство этой стратегией не уменьшилось ни на йоту. — Но Арбатнот тоже не знал, что моего отца убили.
«Что Вы считаете более важным?» — спросил его Лонгстрит. — «Жизнь человека или честь его имени после смерти?» И то и другое, подумал Грей. Лонгстрит сделал свой выбор, у Грея же выбора не было.
— Я не знаю, — было заметно, что пока доктор говорил, он все больше уставал, все чаще вынужден был останавливаться, чтобы отдышаться, испытывал короткие, жестокие приступы кашля, которые заставляли и грудь Грея болеть в знак солидарности. Доктор махнул безвольной рукой на дневник.
— Вы знаете… что знаю я.
Какой-то миг Грей сидел, пытаясь не взорваться от всех тех мыслей, что кипели в его мозгу. Но Лонгстрит не знал ответа на большинство из них, и тот вопрос, ответ на который он знал — имя мистера «А» — Грей не мог заставить себя задать.
Он встал, сжимая дневник, и один последний вопрос, ответ на который Лонгстрит мог знать, пришел ему в голову.
— Мой брат вызвал на дуэль Натаниэля Твелвтриса, — неожиданно спросил он. — Вы знаете за что?
Лонгстрит, слегка удивившись, открыл глаза и поднял взгляд.
— А Вы нет? А, вижу что нет. Полагаю, Мэлтон не стал бы распространяться об инциденте. Твелвтрис… соблазнил его жену.
Грей почувствовал себя так, будто Лонгстрит неожиданно ударил его в грудь.
— Его жену, — до него дошло, со смешанным чувством ужаса и облегчения, что Лонгстрит имеет в виду не Минни, а Эсмэ — первую жену его брата, которая была француженкой и красавицей. Она умерла родами, и ребенок вместе с нею. Был ли ребенок от Хэла? — задумался он в шоке. Он помнил, как Хэл оплакивал ее смерть, но и наполовину не понимал тогда чувств брата. Его собственное сердце заболело от мысли.
— Благодарю, — сказал он, так как ему нечего еще было сказать Лонгстриту, и развернулся к выходу. Одна финальная мысль пришла ему в голову. — Последнее, — сказал он, оборачиваясь назад, от любопытства. — Вы бы убили меня? Если бы моего брата не было рядом, когда Вы вынимали шрапнель из моей груди?
Лонгстрит откинул голову и очень внимательно посмотрел на Грея, его глаза светились иронией и умом, все еще ясные на его осунувшемся лице. Медленно он покачал головой.
— Если бы я встретил Вас в темной аллее — возможно. Ес-сли мы встретились на дуэли — непременно, — он прервался, чтобы отдышаться. — Но Вы были… моим пациентом, — он снова кашлянул и постучал по груди. — Не… навреди, — прохрипел он и закрыл глаза.
Экономка, которая тихо стояла в тени холла, не глядя на Грея, вошла. Она подошла к Лонгстриту, опустилась рядом с ним на колени и бережно убрала его волосы с лица. Лонгстрит не открыл глаз, но он медленно поднял руку и положил на ее руку.
Грей отпустил свою карету, не зная, как долго может продлиться его разговор. И было довольно просто найти кэб, но он решил пойти пешком, не совсем замечая, куда он идет.
Его разум представлял из себя рагу из откровений, потрясений, предположений и разочарования. И под всем этим было глубокое горе — об его отце, о матери, о Хэле. Его собственное горе казалось несущественным, и все же усиленным всем тем, что он теперь знал о прошлом своей семьи.
Из-за давления в груди было больно дышать, но он не переживал об оставшихся осколках шрапнели, лишь время от времени останавливался, когда ему не хватало дыхания идти дальше. Потом он обнаружил, что находится на берегу Темзы, нашел там перевернутую лодку и сел на нее с журналом, засунутым за его камзол, и смотрел, как мимо протекает бурая вода, как ее уровень поднимается с приливом. Уставший, он позволил своим мыслям уйти, и его разум очистился мало-помалу.
Решение — это просто точка, в которой ты решил сдаться. Он сдался, пересилив себя встал на ноги и понял, что решение и правда сформировалось в его мозгу, как жемчуг формируется в устрице.
Он стал исповедником для Лонгстрита. Пора найти исповедника для себя.
— Они ненавидят меня потому, что я лучше! — Нет, они ненавидят тебя потому, что ты ведешь себя будто ты лучше.
Сообщение отредактировалаsduu - Воскресенье, 21.07.2019, 17:56
Дата: Воскресенье, 21.07.2019, 10:49 | Сообщение # 264
Виконт
Сообщений: 484
sduu, спасибо за новую главу. Развязка близка. С огромным нетерпением и смирением жду следующую, потрясающую по накалу чувств и эмоций главу, и ваше переложение на русский язык этого захватывающего дух кусочка произведений Дианы.
Дата: Воскресенье, 21.07.2019, 19:18 | Сообщение # 266
Лэрд
Сообщений: 126
Глава 32 Путь чести
— Я сделал, как Вы просили, лорд Джон, — сказал Дансени, понизив голос, будто кто-нибудь мог их подслушать, хотя они были совершенно одни в библиотеке.
— Как я… А! — Грей с запозданием вспомнил свою просьбу, чтобы Джеймсу Фрейзеру предоставили возможность писать письма. — Благодарю Вас, сэр. Вы не знаете, были ли… какие-либо результаты этого опыта?
Дансени кивнул, его узкий лоб сосредоточенно наморщился.
— Он и правда послал ряд писем — всего десять, насколько я знаю. Как Вы и сказали, я не стал вскрывать их, — выражение его лица красноречиво говорило, что он считал это ужасной ошибкой. — Но я записал адреса, указанные на них. Три были направлены в Хайленд, к миссис Мюррей, два в Рим, а остальные во Францию. Я сохранил список имен… — он стал рыться в ящике стола, но Грей жестом остановил его.
— Благодарю Вас, сэр. Возможно позже. Он получил какие-нибудь ответы на эти послания?
— Да, несколько, — вид Дансени указывал, что он ожидает дальнейших вопросов, но Грей просто кивнул, не расспрашивая о деталях.
Вопрос о скрытых якобитах, который в свое время казался жизненно важным, теперь попал под затмение. Как там говорила его матушка? Предоставь прошлому погребать своих мертвецов. У него не было выбора, предположил он: настоящее было все, с чем он мог разбираться.
Он продолжил разговор с Дансени, выражая интерес к делам Хэлуотера и позже выслушивая местные слухи от леди Дансени и Изобель, но не замечая на самом деле ничего из этого. Он правда заметил, что отношения между лордом и леди Дансени восстановились: они сидели близко друг ко другу во время чая, и их руки соприкасались время от времени над хлебом или маслом.
— А как поживает ваш внук? — в какой-то момент спросил Грей, услышав сверху крик.
— О, прекрасно, — сияя заверил его Дансени.
— У него режутся зубки, бедный малыш, — сказала леди Дансени, хотя не было заметно, чтобы страдания внука тревожили ее. — Он такое утешение для нас.
— У него шесть зубов, лорд Джон! — сказала Изобель с видом, будто поделилась жизненно важной и изумительной новостью.
— Правда? — вежливо спросил он. — Я поражен.
Он думал, что обед никогда не закончится, но он закончился, и ему наконец позволили улизнуть в свою комнату. Впрочем, он там не остался, но тихо спустился по черной лестнице и вышел. К конюшне.
Один из других конюхов работал в паддоке, но Грей коротким жестом отослал его прочь. Его не волновало, что тот может счесть его желание поговорить с Фрейзером наедине странным, да и другие конюхи в любом случае к этому привыкли.
Фрейзер накладывал сено в кормушки и едва взглянул на Грея, когда тот вошел в конюшню.
— Я закончу через минутку, — сказал он. — Вы, я полагаю, хотите услышать о письмах.
— Нет, — сказал Грей. — Не это. Не сейчас в любом случае.
Фрейзер резко взглянул на него, но, следуя жесту Грея, пожал плечами и продолжил работу, вернувшись, когда все кормушки были полны.
— Вы можете поговорить со мною, как мужчина с мужчиной? — спросил Грей без предисловия.
Фрейзер выглядел пораженным, но задумался на миг и кивнул.
— Могу, — настороженно ответил он, и до Грея дошло, что тот подумал, будто Грей пришел поговорить о Джиниве.
— Это касается моих дел, — сказал Грей, — а не Ваших.
— Ну конечно, — Фрейзер все еще был осторожен, но настороженность ушла из его взгляда. — Что это за дела, сэр? И почему я?
— Почему Вы, — Грей вздохнул и присел на стул, указывая, что Фрейзер может последовать его примеру. — Потому что, мистер Фрейзер, Вы честный человек, и я верю, что Вы выскажете мне честное мнение. И потому, что, проклятье, Вы единственный человек в этом мире, с кем я могу поговорить откровенно.
Настороженность Фрейзера вернулась, но он сел, опер вилы о стену и просто сказал:
— Говорите тогда.
Он репетировал рассказ сотни раз по дороге из Лондона, максимально сокращая его. Не было нужды в деталях, и он не стал их рассказывать. Никаких дверных ручек.
— И вот моя дилемма, — закончил он. — Я единственный свидетель. Без моих показаний его не признают виновным, не вынесут приговор. Если я солгу перед трибуналом — это погубит мою собственную честь. Если не солгу — это будет конец его жизни или свободы.
Рассказать все так откровенно было ошеломительным облегчением, и Грей вспомнил — с болью — что то же чувство пришло к нему, когда он рассказал Перси историю смерти своего отца. Рассказывать таким образом давало лучший результат, чем часы размышлений: выкладывая кусочки проблемы для Фрейзера сделало его выбор очевидным ему самому.
Фрейзер внимательно выслушал это изложение, слегка нахмурив рыжеватые брови. Теперь он смотрел в землю, все еще хмурясь.
— Этот человек — Ваш брат, Ваш родственник, — сказал он наконец. — Но родственник по закону, не по крови. Испытываете ли Вы к нему чувства, кроме родственных обязательств? Привязанность? Любовь? — на последнем слове не было никакого акцента; Грей подумал, что Фрейзер имеет в виду лишь ту любовь, что существует в семье.
Грей встал со стула и начал беспокойно бродить туда-сюда.
— Не любовь, — сказал он наконец. — И не привязанность, — на самом деле оставалось и то и другое, да, но в конце концов ни то ни другое не смогли бы существенно повлиять на него.
— Значит, это честь? — тихо спросил Фрейзер. Он встал и был виден как силуэт против фонаря.
— Да, — сказал Грей. — Но каков здесь путь чести?
Фрейзер слегка пожал плечами, и Грей увидел отсвет его рыжих волос, поймавших отблеск света, что падал сверху в просвет досок чердака.
— То, что является честью для меня, может не быть честью для Вас, майор, — сказал он. — Для меня — для нас — наша честь — это наша семья. Я не могу по чести смотреть, как моего родственника приговорят, и не важно, что он совершил. Учтите, — добавил он, поднимая одну бровь, — за постыдные преступления он будет наказан. Но своим вождем, своим собственным родственником, но не судом.
Грей стоял не шевелясь, позволяя смешавшимся кусочкам упасть.
— Понимаю, — медленно проговорил он, правда поняв. Грей осознал теперь, что Фрейзер понимает под честью. В конце-концов это было просто и облегчение от того, что он нашел решение, перевешивавшее его понимание того, какие трудности еще предстояло решить. — Это и правда честь, но не честь моей репутации. Все сводится к тому, — медленно проговорил Грей, наконец увидев это, — что я не могу с честью смотреть, как его повесят за преступление, вину которого я разделяю и последствий которого я избежал лишь случайно.
Фрейзер слегка застыл.
— Преступление, вину за которое Вы разделяете, — он говорил очень осторожно, осознание — и отвращение — явно проступило в словах. Он остановился, явно не желая сказать больше, но вряд ли он мог остановиться на этом. — Этот человек. Он не просто Ваш сводный брат, но… Ваш… — он попытался подобрать слово. — Содержанец?
— Он был моим любовником, да, — слова должны были содержать в себе горечь, но нет. Грусть — да, но превыше всего облегчение от признания.
Но Фрейзер сделал короткий презрительны жест, и Грей безрассудно повернулся к нему.
— Вы не верите, что мужчины могут любить друг друга?
— Нет, — прямо ответил Фрейзер. — Не верю, — его рот сжался на миг, а затем он добавил, как будто честность заставила его: — Не таким образом, по крайней мере. Братская любовь, любовь родственников — да, конечно. Или солдат. Мы… обсуждали это.
— Спарта? Да, — Грей невесело улыбнулся. В одну ночь они разыграли Фермопи́льское сраже́ние в его покоях в тюрьме Ардсмьюир, используя солянки, игральные кости и пуговицы с манжет на карте, нарисованной на его письменном столе угольком. Это был один из вечеров их дружбы.
— Любовь Леонида к своим солдатам, их любовь друг ко другу, как к воинам — да, это реально. Но… использовать мужчину подобным образом… — он жестом выразил непризнание подобного.
— Та́к Вы считаете, да? — кровь Грея и так была горячей, он чувствовал ее жар в груди. — Вы читали Платона, я знаю. И будучи так образованы, как Вы, я полагаю, Вы слышали о Священном отряде из Фив. Быть может?
Лицо Фрейзера напряглось, и, несмотря на плохой свет, Грей увидел, что тот также залился краской.
— Слышал, — коротко ответил он.
— Любовники, — сказал Грей, неожиданно осознав, что он чертовски зол. — Все солдаты. Все любовники. Каждый мужчина и его возлюбленный. Кто бросит своего любимого или подведет его в час опасности? — он ответил на взгляд Фрейзера таким же взглядом. — И что Вы на это скажете, мистер Фрейзер?
Глаза шотландца совершенно почернели.
— А скажу я, — сказал он, выбрасывая каждое слово как монету, — что лишь мужчина, не способный владеть женщиной, или трус, который их боится, вынужден прибегать к подобному жалкому непотребству, чтобы удовлетворить свою похоть. И слышать, как Вы говорите о чести на том же дыхании… Раз Вы спросили, то это выворачивает меня. И что, милорд, Вы скажете на это?
— Я скажу, что не говорил о непотребстве похоти, и раз Вы желаете говорить на эту тему, то позвольте заметить, что я видел намного большие непотребства, совершавшиеся мужчинами над женщинами, и Вы тоже их видели. Мы оба воевали с армиями. Я сказал «любовь». И что же тогда по Вашему любовь такое, раз она прибережена лишь для мужчин, которых привлекают женщины?
Краснота еще не покинула щек Фрейзера.
— Я любил свою жену больше, чем саму жизнь, и знал, что эта любовь — дар Божий. И Вы смеете мне говорить, что чувства… извращенца, который не может иметь дело с женщинами как мужчина, но бродит вокруг и использует беспомощных мальчишек, что это — любовь?!
— Вы обвиняете меня в использовании мальчиков? — пальцы Грея сжались, лишь немного не доходя до рукояти его кинжала. — Я скажу Вам, сэр, что будь Вы вооружены, Вы бы ответили за это, здесь и сейчас!
Фрейзер вдохнул через нос и, казалось, стал еще больше.
— Вперед и будьте Вы прокляты, — сказал он презрительно. — Вооружен или нет, Вы не сможете справиться со мною.
— Вы так считаете? Я скажу Вам, — сказал Грей, столь яростно борясь, чтобы контролировать гнев в своем голосе, что тот прозвучал не громче шепота. — Я скажу вам, сэр, что окажись Вы в моей постели, я бы смог заставить Вас кричать. И, клянусь Богом, я бы сделал это.
Позже он пытался вспомнить, что произошло после этого. Отдернулся ли он, пробились ли его рефлексы и навыки через туман ярости, что ослепил его? Или Фрейзер отдернулся, какой-то обрывок рассудка изменил его цель в ту же долю секунды, когда он ударил кулаком?
Как бы он ни старался, он не мог найти ответ. Он не помнил ничего, кроме шока от удара, когда кулак Фрейзера врезался в доски в дюйме от его головы, и резкого выдоха, горячего на его лице. Было ощущение присутствия, чувствовалось тело близко к его собственному, а затем ощущение неотвратимого рока.
Затем он был снаружи, глотая воздух, будто он тонул, продираясь вслепую в сиянии садящегося солнца. Он не мог держать ни равновесие, ни ориентироваться; он спотыкался, выставил вперед руку и схватил какое-то сельскохозяйственное приспособление, чтобы не упасть.
Его глаза слезились и зрение прояснилось, но он не видел ни паддока, ни телеги, за колесо которой он держался, ни дома с его газонами. Он видел лицо Фрейзера. Когда он это сказал (какой бес вложил ему эту мысль, эти слова?!): «я бы смог заставить Вас кричать».
О Боже, о Господи! Кто-то уже сделал это.
Чувство наполнило его, будто глубоко внутри живота разорвались кровеносные сосуды. Жидкое и ужасное, оно вмиг заполнило его, разливаясь много за пределы его способности вместить в себе. Он должен вырвать или…
Хватая воздух, он дернул завязки бриджей. Момент, два отчаянной работы руками, и все это вытекло из него. Раскаяние и вожделение, гнев и похоть… и другие вещи, названия которым он не смог бы дать даже под пытками, все это, как ртуть, стекло по его спине, между ног и изверглось потоком, что опустошил его, как проколотый бурдюк с вином.
В ногах не осталось силы. Он упал на колени и стоял так, шатаясь и с закрытыми глазами. И не было ничего, кроме чувства громадного облегчения.
Через несколько минут — или часов — он осознал, что темно-красное солнце просвечивает через его закрытые веки. Сразу за тем он понял, что все еще стоит на коленях в луже грязи во дворе, прижимаясь лбом к колесу телеги, с распущенными штанами и его членом, все еще крепко зажатым в руке.
— О Боже, — тихо сказал он сам себе.
Двери в сарай за ним все еще были раскрыты нараспашку, но из темноты внутри не доносилось ни звука.
Он бы уехал сразу же, если бы не правила приличия. Он просидел за прощальным ужином с Дансени, автоматически отвечая на их разговоры, но не осознавая ни слова из того, что там говорилось, а затем поднялся сказать Тому, чтобы тот собирал вещи.
Том, тонко уловив настроение своего нанимателя, уже начал это делать. Когда Грей открыл дверь, тот поднял взгляд от складываемой одежды с таким выражением тревоги на лице, что это пробилось даже через чувство оцепенения и обособленности, которое Грей испытывал после послеобеденных событий.
— В чем дело, Том?
— Ох… ничего, милорд. Просто я подумал, что это может быть снова он.
— Он?
— Этот шотландец, конюх, которого они зовут Алекс. Он только что был здесь, — Том сглотнул, мужественно подавляя остатки того, что явно было существенным шоком.
— Что, здесь? — конюхи никогда не входили в дом, кроме как если их вызывал лорд Дансени, чтобы ответить за серьезное нарушение. Тем более Фрейзер — весь дом боялся его, и ему было приказано никогда не ступать дальше кухни, где он кушал.
— Да, милорд. Лишь пару минут назад. Я даже не слышал, что дверь открылась. Просто поднял голову от работы и вот он здесь. Я чуть не спятил!
— Смею сказать. Он сказал, какого дьявола он хочет? — его единственным предположением было то, что Фрейзер все же решил убить его и пришел это сделать. Он не был уверен, что стал бы возражать.
Шотландец, по словам Тома, не сказал ничего. Просто появился ниоткуда, прошел мимо, как призрак, положил обрывок бумаги на стол и вышел столь же беззвучно, как пришел.
— Вон там, милорд, — Том кивнул на письменный стол, снова сглотнув. — Я не хотел касаться ее.
Там на столе и правда лежал измятый кусок бумажки, грубый прямоугольник, вырванный из бо́льшего листа. Грей поднял его осторожно, будто тот мог взорваться.
Это был кусочек грязной бумажки, в пятнах масла и с запашком, явно изначально использовавшийся для заворачивания рыбы. Что он использовал в качестве чернил? — задумался Грей и провел пальцем по бумажке. Надпись сразу смазалась и оставила пятно на пальце. Сгоревший фитиль свечи, смешанный с водой.
Записка была не подписанной и короткой.
Полагаю, Ваше Благородие находится в поисках дикого гуся.[Выражение "искать дикого гуся" означает поиск чего-то, что изначально обречено на провал и бессмысленную потерю времени, поскольку то, что ищут, не существует или находится в другом месте - прим. пер.]
— Что ж, премного благодарен за Ваше мнение, мистер Фрейзер, — пробормотал он, скомкал бумагу и засунул ее в карман. — Будем ли мы готовы к отъезду утром, Том?
— О, мы будем готовы через четверть часа, милорд! — яростно заверил его Том, и Грей против воли улыбнулся.
— Думаю, утро вполне подойдет.
Но всю ночь он лежал без сна, глядя, как луна ранней осени восходит над конюшней, огромная и золотистая, становясь все меньше и бледнее, как она поднималась над звездами и над домом, пока она не исчезла из виду.
Итак, он получил свой ответ — или один из них. Перси не умрет и не проведет остаток своей жизни в тюрьме, если Грей сможет предупредить это. Это уже решено. Он также решил, что сам он не может солгать перед трибуналом. Не не станет, а не может. Значит необходимо найти другой путь.
Как именно он собирается это провернуть, ему самому не было ясно, но в данных обстоятельствах он обнаружил, что ему снова и снова вспоминается его визит в Ньюгейт к капитану Бейтсу, и в этих воспоминаниях он начал улавливать проблеск идеи. Тот факт, что сама идея была совершенно безумной, не особо его тревожил: он уже давно перестал тревожиться о таких вещах, как собственное психическое состояние.
И пока он рассматривал детали созревающего плана, оставался еще один ответ, с которым необходимо разобраться.
Его первым порывом, когда он увидел однострочную записку от Фрейзера, было счесть ее насмешкой и разрывом отношений. И, учитывая природу их последней встречи, он хотел принять это.
Но он не мог выбросить этот кошмарный разговор из памяти — не тогда, когда он содержал в себе ответ к ситуации с Перси. И каждый раз, когда его отзвуки возвращались к нему, они несли в себе выражение лица Джейми Фрейзера. Ярость — и чудовищную обнаженность этого последнего момента.
Записка не была насмешкой — Фрейзер был более чем способен насмехаться над ним — непрерывно это делал, — но насмешка не могла прикрыть то, что он увидел на лице Фрейзера. Ни один из них не желал этого, но ни один не мог отрицать откровенность, что проскользнула между ними.
Он вполне ожидал, что они будут полностью избегать друг друга, позволяя тому, что произошло в конюшне, побледнеть, чтобы к тому времени, когда он в следующий раз приедет в Хэлуотер, они были способны разговаривать культурно, осознавая, но не признавая того момента жестокой откровенности. Но Фрейзер не избегал его — совсем. Он вполне понимал, почему тот решил написать записку, вместо того, чтобы сказать лично: сам он не смог бы говорить с Фрейзером лицом к лицу — не так скоро.
Но он сказал Фрейзеру, что ценит его мнение, как честного человека, и это было правдой. Он не знал никого более честного — иногда до брутальности. Что приводило к неизбежному выводу, что Фрейзер, вполне вероятно, дал ему то, о чем он просил. Он просто не знал, какого дьявола это должно значить.
Он не мог вернуться в Хэлуотер, на это не было времени, даже если бы это могло чем-то помочь. Но он знал еще одного человека, знакомого с Джейми Фрейзером. Так что в четверг он пришел на ужин в Будлс, зная, что Гарри Кворри будет там.
— Я нашел кольцо, Гарри, — сказал Грей без вступления, присаживаясь рядом с Кворри в курительной, где его друг наслаждался послеобеденной сигарой. — Похожее на Ваше.
— Что, на это? — Кворри взглянул на свою руку: он носил лишь одно кольцо: с масонской эмблемой.
— Да, это, — сказал Грей. — Я нашел похожее и хотел спросить, не знаете ли Вы, чьим оно может быть?
Кворри нахмурился, затем его лицо прояснилось.
— Должно быть Симингтона, — сказал он с видом фокусника, вытягивающего из своего рукава разноцветные шарфы. — Он говорил, что потерял его, но это было несколько месяцев назад! Не хотите же Вы сказать, что оно было у Вас все это время?
— Полагаю, да, — сказал Грей, извиняющимся тоном. — Просто в один день я обнаружил его в своем кармане, должно быть поднял где-нибудь случайно.
Он засунул руку в карман и, наклонившись, вывалил содержимое на столик между их креслами.
— Вы самая настоящая сорока, Грей, — сказал Кворри, перебирая этот хлам. — Я удивляюсь, то Вы не вьете гнезда. Хотя нет, конечно, этим занимается Мэлтон. Что это, Бога ради, притчел?
— Кусок от него. Думаю, мистер Стивенс, Вы можете это выбросить, — Грей вручил обломок металла стюарду, который принял его с видом, с которым принимают редкий и драгоценный предмет.
— А это что? — Гарри вытащил смятую бумажку и нахмурился на нее, сморщив нос. — Слегка воняет.
— А, это. Это…
— Полагаю, Ваше Благородие находится в поисках дикого гуся, — прочитал Кворри. Он на миг застыл, затем взглянул на Грея. — И где Вы это взяли?
— От некоего Джеймса Фрейзера, бывшего якобита, — что-то в лице Кворри заставило Грея наклониться ближе. — Это и правда что-то значит, Гарри?
Кворри слегка надул щеки, оглядываясь вокруг, чтобы убедится, что их никто не подслушивает. Увидев это, мистер Стивенс тактично вышел, оставив их наедине.
— Фрейзер, — сказал наконец Кворри. — Некий Джеймс Фрейзер. Ну-ну, — Кворри был предшественником Грея на посту начальника тюрьмы Ардсмьюир и хорошо знал Джейми Фрейзера — достаточно хорошо, чтобы держать его в оковах. Кворри задумчиво разгладил край бумажки. — Полагаю, Вы были слишком юны, — сказал он наконец. — И это название не часто упоминалось в течение восстания 45-го. Но тогда Стюарды пользовались — полагаю и сейчас пользуются — существенной поддержкой в Ирландии. И, чего бы ни стоило это наблюдение, младшие из Ирландских дворян, что последовали за Старым Претендентом, называли себя «дикие гуси», — он поднял лукавый взгляд. — Существует ли вероятность, что Вы, Грей, разыскиваете ирландского якобита?
Грей моргнул, ошеломленный.
— Сказать Вам правду, Гарри, не имею ни малейшего представления, — сказал он. — Возможно и разыскиваю.
Он вытащил кольцо Симингтона из вороха вещей и вручил его Кворри.
— Не могли бы Вы передать кольцо Симингтону, когда он вернется?
— Конечно, — сказал Кворри, нахмурившись на него. — Но почему бы Вам не вернуть его самому?
— Я не знаю, где я могу тогда быть, Гарри. Возможно в Ирландии — охотясь на дикого гуся, — Грей засунул остальной хлам обратно в карман и улыбнулся Кворри. — Благодарю, Гарри. Наслаждайтесь сигарой.
— Они ненавидят меня потому, что я лучше! — Нет, они ненавидят тебя потому, что ты ведешь себя будто ты лучше.
Сообщение отредактировалаsduu - Воскресенье, 21.07.2019, 22:29
Дата: Суббота, 27.07.2019, 00:11 | Сообщение # 268
Лэрд
Сообщений: 126
Глава 33. Проводы
Louise Rayner Chester, The Cross looking towards Watergate Street
Район возле Сент-Джайлз был известен как Рукери — грачевня. Грачи и близко не могли развести такую грязь или поднять такой галдёж, как лондонские бедняки-ирландцы: узкие улочки звенели от брани, криков и церковных колоколов, и Том Берд правил, держа поводья в одной руке, а вторую держа на пистоле на поясе.
Когда лошадь застучала по Бенбридж Стрит, Грей склонился над краем подводы, держа в руке шиллинг. Блеск металла, будто магнит, вытащил из дверного проема мальчишку-оборванца.
— Ваше благородие? — мальчик никак не мог решить, куда уставиться: на монету, на Грея или на содержимое подводы.
— Рейф и Майк О'Хиггинсы, — сказал Грей. — Ты их знаешь?
— Их все знают.
— Отлично. У меня тут кое-что, что принадлежит им. Можешь проводить меня к ним?
Рука мальчишки метнулась к монетке, но он уже принял решение, куда стоит направить свое внимание: его восхищенный взгляд был прикован к подводе.
— Да, ваша честь. Я бы сказал, прямо сейчас они должны быть на поминках Китти О'Доннел. Возле конца О'Греди Стрит. Но сюдой Вы не доедите, — добавил он, на миг оторвав внимание от повозки. — Вам надо вернуться и поехать в объезд по Филли Лейн, так будет быстрее.
— Проведешь нас? — у Грея была вторая монетка наизготове, но мальчишка вскочил на сидение рядом с ним, завернув шею назад, чтобы рассмотреть автомат, еще до того, как Грей смог предложить ее.
Еще на краю Сент-Джайлз Грей остановился и убрал как брезент, которым был укрыт автомат, пока его везли через Лондон, так и сам футляр, так что ярко разукрашенная фигура была прекрасно видна, восседая как император в глубине повозки, рывками двигая руками и время от времени разворачивая туловище со случайным щелчком механизма.
Том Берд, правивший повозкой, прищурил на их проводника глаза и что-то пробормотал себе под нос, но затем клацнул языком, посылая лошадей, и осторожно провел подводу через замусоренные улицы. И Грей и проводник были вынуждены частенько спускаться и сдвигать что-нибудь с дороги: разбитые бочонки, головку гнилой капусты, а в один особо примечательный раз даже недавно сдохшую свинью, но ехать было недалеко, и не больше чем через полчаса они добрались.
— Там, внутри? — Грей с сомнением посмотрел на здание, которое всем своим видом говорило, что может упасть в любой момент. Даже не учитывая его нарушенной целостности, оно все равно выглядело как место, в которое не войдет ни один человек, заботящийся о собственной безопасности. Черные от копоти лица выглядывали из аллеи, уличные бездельники с нарочито непринужденным видом повставали со своих мест, засунув руки в карманы, и проем без дверей разинул неосвещенную черную пасть, походившую на врата ада.
Где-то сверху внутри дома тоненький скулеж молил о чем-то жалобно и скорбно.
Грей набрал воздуха, чтобы спросить мальчишку, не мог бы ли он войти и привести братьев О'Хиггинсов, но откуда-то изнутри раздался звук открываемой двери, и неожиданно из проема потянулась струя воздуха, неся в себе такую вонь, что воздух застрял у него в горле, и он поперхнулся.
— Черти б меня взяли! — выкрикнул Том Берд. Он выхватил из рукава платок и прижал его к носу. — Что это?
— Что-то издохшее, — ответил Грей, стараясь не дышать. — Или кто-то. Причем мертво оно уже давно.
— Китти О'Доннел, — как ни в чем ни бывало сказал их проводник. — Я же сказал, что там поминки, не так?
— Сказал, — согласился Грей и полез в кошелек, делая минимальные вдохи через рот. — Насколько я знаю, принято дарить что-нибудь для того, чтобы присутствующие могли… эм-м, освежиться?
К его удивлению, мальчишка заколебался.
— Ну, да, сэр, конечно. Лишь только… ну, видите ли, это все старая ма О'Доннел.
— Умершая женщина?
— Нет, это ее мама.
Действительно, было принято предлагать джин хотя бы скорбящим, которые приходили на бдение, объяснил мальчик, и правда, было хорошим тоном, чтобы пришедшие проститься могли оставить хоть по несколько пенни на похороны. Но Китти О'Доннел любили, и очень многие пришли и так хорошо провели время, распевая песни и делясь историями, что весь джин выпили и послали за добавкой, и в конце концов все деньги потратили, и не осталось ни пенни на саван.
— Так что она повторила, — сказал мальчик, пожимая плечами.
— Повторила что? Провела еще одно бдение?
— Да, сэр. Местные очень любили Китти. И были те, кто не смог прийти в первый раз, так как не знал, так что… — он нехотя глянул на пустой проем. Кто-то закрыл внутреннюю дверь, и вонь заметно уменьшилась, но все еще явно чувствовалась, даже через многообразные запахи Рукери.
— И как долго тело оставалось там? — требовательно спросил Том сквозь свой платок.
— Почти две недели, — сказал мальчик. — Она собрала шесть пожертвований, старая ма, и все это время не просыхала, как капитанский попугай. Люди, что живут внизу, полны этим по горло, понимаете, — он кивнул на здание без окон. — Но когда они попытались пожаловаться, пришедшие на похороны, не успевшие еще выпить, выставили их вон. Так что Роуз Бэхан — это та, что живет внизу с своими шестью детьми — пошла к Рейфу и Майку, чтобы попросить их прийти и разобраться. Так что, сэр, я не хотел бы отговаривать Вас от такого щедрого предложения, но может Вам стоит подождать?
— Может и стоит, — пробормотал Грей. — Как долго…
Внутренние двери снова открылись — с заметной силой: он услышал, как они ударились в стену, и вонь усилилась настолько, что он почти мог ее видеть. Послышались глухие удары, когда тяжелое тело скатилось по лестнице, и неожиданно плачь прервался. Звуки перебранки и топот ног, и несколько секунд спустя пожилой мужчина, пьяный в стельку, вылетел из здания спиной вперед, спотыкаясь и бормоча.
Он держал за пятки толстую обрюзгшую женщину и очень медленно перетащил ее через порог. Женщина либо и сама была мертва, либо просто мертвецки пьяна, что не играло особой роли, насколько мог видеть Грей. Ее голова стучала по камням мостовой, спутанные серые волосы торчали из-под чепца, ее покрасневшие бедра были замотаны ее изодранными юбками; то, что было под ними, столь явно открывалось взору, что он отвел глаза, чтобы уберечь как ее целомудрие, так и свое собственное.
За этой небольшой процессией один из братьев О'Хиггинсов, нахмурившись, высунул голову из проема.
— Значит так, Поули, ты заберешь старую суку к своей жене и присмотришь, чтобы она не выходила больше до тех пор, пока бедную Китти не похоронят достойно, ясно?
Старик с сомнением покачал головой, бормоча что-то сам себе беззубым ртом, но продолжил свое трудоемкое продвижение по переулку, в то время как пышная задняя часть его компаньонки проторила широкую борозду в слоях опавших листьев, собачьих какашек и кучек золы из очагов во время их продвижения.
— Не должен ли кто-нибудь помочь ему? — увидев это, спросил Грей. — Она кажется довольно тяжелой.
— О, нет, сэр, упасти Боже, — О'Хиггинс, казалось, только что заметил Грея. — Она не тяжелая, она его сестра, — он окинул взглядом подводу и ее содержимое с преувеличенным равнодушием. — И я удивляюсь, что вашу честь занесло на О'Греди Стрит, какими это судьбами?
Грей кашлянул и убрал платок.
— У меня есть предложение, мистер О'Хиггинс, которое может быть взаимовыгодным. Есть тут место с несколько более здоровым воздухом, в котором мы могли бы поговорить?
Оставив Тома в повозке с пистолем наизготове, Грей последовал за О'Хиггинсами в убогую таверну, где одного их присутствия оказалось достаточно, чтобы вмиг очистить заднюю комнату. Грей отметил это с интересом: очевидно, он не сильно ошибся в оценке влиятельности О'Хиггинсов в районе Сент-Джайлз.
Он все еще не мог с уверенностью отличить одного от второго, но полагал, что это и не важно. Рейф был старшим братом: Грей полагал, это должен быть тот, что вел основную часть переговоров. Они, однако, оба жадно слушали, возразив против его предложения лишь для проформы.
— Проводы Джека Флинна? — сказал Рейф (Грей полагал, что это был-таки Рейф) и расхохотался. — Конечно, это же будет грандиозное действо. По слухам он оставил все свои деньги своей куколке с распоряжением потратить их все до последнего фартинга на выпивку.
— Значит вы думаете, что там будет много народу? — Джей Флинн был известным разбойником с большой дороги, которого должны были казнить на Тиберн через два дня. От него ожидали, что он, как и многие известные воры, проведет пышные «проводы» в Ньюгейте, десятки, а то и сотни друзей и доброхотов запрудят тюрьму, чтобы как следует попрощаться с ним и удостовериться, что к казни он будет одет с шиком.
— О, конечно, — согласился Майк (если это был Майк), кивая. — Там будет огромная толпа — Флинн популярен.
— Прекрасно. И не будет никаких сложностей провести на празднество наш автомат? Возможно вместе с парой товарищей, чтобы помогли нести его? Один из которых может быть явно мертвецки пьян?
В четырех глазах ирландцев вспыхнула мысль. Автомат-гадалка был бы прекрасным — и крайне прибыльным — развлечением, особенно на прощании с разбойником с большой дороги.
— Ничего проще, сэр, — заверили они его в один голос.
На деле, поминки Китти О'Доннел подсказали, как можно усовершенствовать его изначальный план. Сначала он собирался использовать футляр автомата, вытащив из него механизм и оставив его в тюрьме. Но если можно было бы добыть тело…
— Учтите, оно должно быть свежим и в общих чертах похожим внешне, — сказал Грей, немного неуверенно. — Но я не хочу, чтобы вы кого-нибудь убивали, — поспешно добавил он.
— Ни малейших трудностей, ваша честь, — заверил его один из О'Хиггинсов. — Словечко в ухо священника, и у нас будет все, что нужно. Отец Джим знает тела, что падают в Рукери. И не то чтобы мы не имели почтения к телу, — заметил он с благочестивым видом. — Ведь будут достойные похороны, не так ли?
— Лучшее, что можно получить за деньги, — заверил его Грей. Это будут англиканские похороны, но он полагал, что это не проблема. Не так уж редко узников в Ньюгейте находили мертвыми. И ни управление Ньюгейта, ни армейские чины, подумал он, не будут заинтересованы в расследовании: первые, поскольку не захотят признавать, что потеряли узника, а вторые будут только рады избавиться от надоедливой шумихи перед трибуналом и скандала после него.
О'Хиггинсы переглянулись, пожали плечами, и, кажется, остались довольны, хотя Рейф задал еще один — последний — вопрос:
— Ваша честь ведь осознает, что если парня, сбежавшего из тюрьмы, поймают — его сразу повесят, за что бы его изначально не арестовали?
— Да, мистер О'Хиггинс. Как и тех, кого уличат в заговоре о его побеге. Всех тех, кого уличат в таком заговоре.
Стражники скорее всего догадаются о подмене, но выбирая между тем, чтобы поднять крик, в ходе которого станет очевидным их собственная оплошность, и тем, чтобы тихонько списать некоего Персиваля Уэйнрайта как умершего от тюремной лихорадки… Хэл не был азартным человеком, но Грей был и уже давно подсчитал шансы этой конкретной затеи.
Широкая щербатая улыбка расползлась по небритому лицу ирландца.
— Ну что ж, сэр. До тех пор, пока нас не поймали… Придет ли ваша честь посмотреть развлечение?
— Я… — он резко замер. Он не подумал об этой возможности. Он мог бы. Небритым, одетым в грязную грубую одежду, затесавшись в толпу ирландских гуляк, он мог бы незаметно проникнуть в тюрьму. Мог бы быть одним из тех, кто пронес бы тело в камеру Перси, смотрел бы, как тот меняется одеждой с трупом. Одним из тех, кто, обняв его теплое, живое тело, вывел бы Перси все под той же личиной пьяного и увидел бы, как его кладут в гроб, в котором под видом умершего родственника братьев О'Хиггинсов его отвезут в Ирландию к Сюзанне Томлинсон, пока безымянное тело будут поспешно хоронить.
На миг желание увидеть Перси еще раз, коснуться его вспыхнуло в его теле, как жидкий огонь. Он вдохнул и позволил пламени прогореть.
— Лучше не надо, — сказал он с искренним сожалением и передал небольшой туго набитый кошелек. — Удачи, мистеры О'Хиггинсы.
— Они ненавидят меня потому, что я лучше! — Нет, они ненавидят тебя потому, что ты ведешь себя будто ты лучше.
Дата: Воскресенье, 11.08.2019, 21:45 | Сообщение # 271
Лэрд
Сообщений: 126
Глава 34. Герцогиня Пардлоу
После приватных — но хорошо обеспеченных — похорон Персиваля [sic][именно так (лат.) — прим. пер.] Уэйнрайта, Грей понял, что не знает, что ему дальше делать. Он еще не достаточно поправился, чтобы вернуться к своим обязанностям, но был уже слишком здоровым, чтобы оставаться в постели, и понял, что он одновременно угнетен и беспокоен, не способен усидеть за каким-либо делом. Семья, сочувствующая, но успокоившаяся, оставила его по большей части в покое.
Утром 13 октября он стоял в саду на заднем дворе дома брата, угрюмо кроша кусочки хлеба в рыбный пруд, и пытался ощутить благодарность за то, что он не стоит сейчас перед трибуналом.
До него с опозданием дошло, что рядом уже некоторое время стоит Том Берд.
— Что? — спросил он, из-за угнетенного настроения ставший резким.
— Это из тех ирландцев, милорд, — сказал Том тоном, ясно дававшим понять, что говорит он от имени всех обитателей дома, и они не одобряют этих посетителей.
— Какие ирландцы?
— Лудильщики, милорд. Но они настаивают, что Вы знакомы с ними, — приподнятая к концу предложения интонация говорила о больших сомнениях, что это правда.
— О, его честь хорошо с нами знаком, будь уверен.
Том рывком обернулся и оскорбился, обнаружив прямо за собою двух небритых ухмыляющихся оборванцев.
— Лудильщики, значит? — спросил один из них и походя фамильярно толкнул Тома локтем в бок. — И кто умер и назначил тебя Папой Римским?
— Мистер О'Хиггинс. И мистер О'Хиггинс, — Грей почувствовал, как неожиданная и невольная улыбка расплылась по его лицу, несмотря на удивление. Он не ожидал увидеть их когда-либо снова.
— Взаимно, ваша честь, — один из них (Рейф?) уважительно поклонился. — Прошу прощения, сэр, за задержку нашего возвращения. Были семейные дела, которые необходимо было срочно уладить. Уверен, Ваше Благородие знакомы с подобным.
Грей отметил, что у Майка (если это был Майк) ладонь была перевязана, и хотя повязка была свежей, но на ней проступала кровь.
— Собака укусила, — как ни в чем не бывало ответил Майк, пряча раненную руку в карман. — Но боль уже спала, ваша честь. Мы пришли отрапортовать: как видите, мы исполнили наш долг.
Что, предположил Грей, должно означать, что Ирландия теперь слишком жаркое место, чтобы было безопасно оставаться там, и они собираются найти убежище в рядах армии. Снова.
— Исполнили, значит, — переспросил он сухим тоном.
— Да, сэр. Мы благополучно доставили Ваше послание леди, и ее послание, которое она велела передать Вам в руки по нашем возвращении, — ирландец полез в свой камзол здоровой рукой, но не смог найти то, что искал. — Оно у тебя, Рейф?
— Конечно, нет, растяпа. Оно у тебя.
— Да нет, же. Я вот вспомнил, что именно ты держал его последним.
— Лопни твои глаза, подлый врун, я не брал его!
Грей закатил собственные глаза и кивнул Тому, тот с усталым видом полез в карман и достал горсть монет.
Тут письмо волшебным образом нашлось, О'Хиггинсы с благодарностью приняли последующее щедрое вознаграждение за оказанную услугу, будто бы с неохотой и не переставая рассказывать, что в этом нет необходимости, и были отправлены отрапортовать капитану Вилмоту в казармах. Грей не сомневался, что Вилмот будет несказанно рад их возвращению.
Он послал Тома проследить, что О'Хиггинсы действительно покинули дом, не составив по дороге компанию столовому серебру или другим небольшим дорогим безделушкам, и, оставшись в одиночестве, достал письмо.
На нем было написано просто «Майору Джону Грею» незнакомым почерком и без указания адреса. Против воли его сердце забилось чаще, и он не смог бы присягнуть на Библии, от страха это или надежды.
Он скользнул пальцем под клапан конверта, заодно отметив, что письмо изначально было запечатано, но от сургуча осталось лишь красноватое пятно. Чего и следовало ожидать, хотя он был абсолютно уверен, что если начать допрашивать, то О'Хиггинсы будут клясться и божиться, что письмо попало к ним уже в таком виде.
Письмо состояло из нескольких листов, первый из них представлял короткую записку:
Если Вы, майор, читаете это, значит Вы честно исполнили обе мои просьбы, и я Вам благодарен. Вы, однако, думаю я, заслуживаете чего-то большего, и вот оно перед Вами. Меня больше не волнует, сможете ли Вы извлечь из этого пользу и как Вы это сделаете.
Ваш покорный слуга,
Майкл Бейтс, капитан конной стражи.
Сначала он почувствовал облегчение, смешанное с разочарованием. Облегчение, однако, преобладало, а вслед за ним пришло любопытство.
Он взял следующий лист. Имя Бернарда Адамса сразу же бросилось в глаза, и Грей, читая, медленно опустился в свое кресло.
Я пишу это признание, как осужденный человек, зная, что я скоро умру и поэтому открыто говорю правду, и готов поклясться в этом моей надеждой на Господа.
Впервые я встретил мистера Адамса на приеме в доме лорда Джофри 8 апреля прошлого года. Мистер и миссис Т также присутствовали, и миссис Т провела некоторое время, общаясь со мною одним. Когда она ненадолго отошла, Адамс подошел ко мне и без предисловия сказал, что она, конечно, красивая женщина, но без сомнения дорого обходится. И если я желаю услышать о способе заработать немного денег, то мне следует навестить его у него дома в следующий четверг.
Меня одолевало любопытство, и я пришел. Пригласив меня в частную библиотеку, он, к моему ужасу, вытащил стопку подписанных мною долговых обязательств в различных карточных играх, некоторые из них на очень крупные суммы. Он также выложил письма совсем недвусмысленного содержания от миссис Т ко мне, которые делали наши взаимоотношения совершенно очевидными. Если бы это стало известно в обществе, мы оба были бы уничтожены.
Осознав, что я целиком и полностью в руках мистера Адамса, я поинтересовался, чего именно он от меня хочет.
Далее в письме приводились детали того, как Адамс втянул капитана Бейтса в свои махинации, включающие в себя похищение и передачу ряда документов. Упоминались имена Фоулкес, Отвей и Джеффордс, Бейтс был уверен, что и другие люди были вовлечены в это, но их имен он не знал. Бейтс также был уверен, что Фоулкеса вовлекли в заговор обещанием денег, Отвея и Джеффордса — угрозами изобличения.
Бейтс похищал разнообразные документы с нескольких кабинетов Уайтхолла: его там прекрасно знали, и никто не обращал внимания, когда он приходил. Он передавал эти документы Адамсу, который, предположительно, собирал информацию также и от других марионеток в его руках.
Нападение на Адамса было спектаклем; план состоял в том, чтобы Бейтс встретился с ним в частном порядке у реки возле Ламбета, где Адамс должен был передать ему небольшой сундучок с документами.
Лодка должна была уже ждать. Бейтс должен был оставить следы попытки задушения, слегка ранить Адамса для пущей убедительности и затем сесть на лодку, которая должна была доставить его во Францию, где бы он доставил эти документы брату миссис Фоулкес. В сундучке должны были быть не только официальные документы, но и долговые расписки Бейтса, письма миссис Томлинсон и некоторая сумма денег. Как только он оказался бы во Франции, он мог уничтожить долговые расписки, послать за миссис Томлинсон и мирно жить.
Адамс сказал мне, что Отвей и Джеффордс должны были создать видимость ограбления в его доме, а затем скрыться, но сам он должен был придержать документы у себя до того момента, как сможет передать их мне. Позже от Отвея я узнал, что по поручению Адамса у него дома спрятались люди, которые схватили его и Джеффорда в тот самый миг, как они вошли в дом. Он сам тем временем отправился на наше рандеву, где другие нанятые им люди уже сидели в засаде. Как только я исполнил ту часть плана, которая касалась легкого ранения мистера Адамса, и оцарапал его руку ножом, как и договаривались, они тут же выскочили из засады и схватили меня.
Я не знаю, что случилось с документами. У Адамса и правда был с собой небольшой сундучок, но когда во время схватки его опрокинули, он оказался пустым. Вы знаете, что было после этого.
Изложение резко обрывалось.
Оно было подписано капитаном Майклом Бейтсом, его подпись засвидетельствовали начальник тюрьмы Ньюгейт и — последнее проявление сардонического юмора Бейтса — некий Изекиелем Паундстоном, палач.
Грей аккуратно сложил листы вместе. Это было лаконичное, простое изложение, но в нем присутствовало много деталей — имена, даты, места, и характер некоторых из тех документов, которые Бейтс взял для Адамса.
Он некоторое время стоял и смотрел на пруд, не замечая, где он находится и куда смотрит.
Очевидно, план Адамса заключался в том, чтобы обвинить Бейтса, Отвея и Джеффордса в краже. Он не ожидал того, что произошло на самом деле: что кражу решат скрыть, а заговорщиков приговорят за противоестественный порок, а не за ограбление и измену (которые были, конечно, совершенно естественными пороками).
В чем заключалась роль Фоулкеса в этой затее? Предположительно в том, чтобы обеспечить связи во Франции, используя родственников жены в качестве связных с куратором шпионов Луи. Когда Фоулкес застрелился? Это, казалось, было так давно, а память Грея обо всем, что было раньше чем вчера, все еще была ненадежной. Но одну вещь он вспомнил, поспешно вернулся в дом и, зайдя в библиотеку, стал рыться в ящике стола, куда он обычно складывал разрозненные бумаги, пока не нашел перепачканную и обтрепанную по краям настенную газету, все еще отдающую слабым духом кофе.
Он поспешно раскрыл письмо Бейтса и проверил дату. Нет, Фоулкес застрелился за несколько дней до ареста Бейтса, Отвея и Джеффордса.
Кражу обнаружили бы очень скоро; Адамс не мог затягивать с исполнением той части плана, которая должна была защитить его от обвинения. Но что с другими частями плана? Доставка похищенных документов во Францию? Со смертью Фоулкеса этот путь оказался закрыт.
Он снова свернул письмо и засунул его в карман. Все эти вопросы могут подождать. Важно то, что теперь у него в руках оружие, которое он может использовать, чтобы раскрыть Бернарда Адамса как бочку засоленной селедки. Кто-то из высшего командования должен увидеть это письмо — но это может обождать.
— Нордман! — позвал он, направляясь в холл. — Пошли за каретой, пожалуйста, мне надо кое-куда съездить.
***
Дом Бернарда Адамса был не очень большим, но элегантным, жемчужина Иниго Джонса [Иниго Джонс (Inigo Jones; 15 июля 1573, Лондон — 21 июня 1652, там же) — английский архитектор, дизайнер, художник и сценограф, который стоял у истоков британской архитектурной традиции.], размещенная в собственной роще. Грей был не в том настроении, чтобы восхищаться ви́дами, но обратил внимание на небольшое каменное строение на некотором расстоянии от дома, украшения которого ясно давали понять, что изначально оно было католической часовней. Но Адамс не был католиком, он не смог бы занять ту должность в правительстве, которую он занимал, будь он католиком.
Или не мог открыто исповедовать католицизм.
— Ирландский якобит, — прошептал сам себе потрясенный Грей. Господи Иисусе. Должность в правительстве. Адамс начал свое восхождение к власти с должности секретаря Роберта Уолпола — и Грей увидел так ясно, будто это происходило сейчас перед его глазами на подъездной аллее: высокий, ослабевший премьер министр, тяжело опирающийся на своего секретаря — своего секретаря-ирландца — пришедший навестить вдову почившего герцога Пардлоу.
Сжав челюсти так крепко, что его зубы скрипнули, он поднялся по ступеням и постучал в дверь.
— Сэр? — дворецкий был ирландцем — это было очевидно из одного этого слова.
— Ваш хозяин. Я хочу его видеть.
— О, мне очень жаль, сэр, но хозяина нет дома.
Грей схватил мужчину за плечо и, оттолкнув его назад, вошел в дом.
— Сэр!
— Где он?
Дворецкий стал дико озираться в поисках подмоги и выглядел так, будто сейчас начнет вопить о помощи.
— Скажите мне, где он, и я уйду. В противном случае… Я буду вынужден искать его, — у Грея была при себе шпага, и он положил руку на рукоять.
Дворецкий ахнул.
— Он… он пошел встретиться с герцогиней Пардлоу.
— Он что? — Грей потряс головой, убежденный, что ему послышалось, но мужчина повторил это, собрав свою уверенность, теперь, когда увидел, что Грей не собирается насадить его на шпагу.
— Герцогиня Пардлоу, сэр, она прислал ему записку этим утром — я был поблизости, когда хозяин ее вскрыл и… случайно увидел.
Грей кивнул, едва держа себя в руках.
— Случилось ли Вам видеть, где назначена эта встреча? И когда?
— На Эджвар-роуд, дом под названием «Морнинг Глори» [Великолепие утра (англ.) — прим. пер.], в четыре часа, — выдал дворецкий.
Не говоря ни слова, Грей убрал руку с эфеса и ушел. Он был ошарашен и выбит из колеи, будто кто-то резво выдернул из-под него ковер.
Этого не может быть — но этого не может не быть. Никто, кроме его матери, не стал бы использовать этот титул. И использовать его в отношении Адамса было равносильно вызову. Это должна быть она. Но как она вернулась в Лондон и что, во имя Господа, по ее мнению она затеяла?
Охваченный страхом, он побежал через подъездную аллею к улице, где он оставил карету. Морнинг Глори. Он знал этот дом — это был небольшой элегантный дом, принадлежащий семье Уолполов. Что?..
— Эджвар-роуд! — крикнул он кучеру, ныряя внутрь. — И побыстрей!
Морнинг Глори выглядел опустевшим. Ставни были закрыты, фонтан перед фасадом стоял высохший, двор не выметен, устеленный ковром опавших листьев. Судя по виду, семья уехала в загородный дом, оставив укрытую чехлами мебель и отпустив слуг.
И не было видно ни кареты, ни коня, ни следа присутствия человека. Грей тихо поднялся по лестнице и на миг застыл, прислушиваясь. Не было слышно ничего, кроме карканья грачей, сидевших на ветвях безлистых деревьев в саду.
Он взялся за ручку двери, та повернулась. Медленно выдохнув — до этого он задерживал дыхание — он открыл дверь и осторожно вошел внутрь.
Мебель, как он увидел, и правда была в чехлах. Никаких голосов. Ни звука, кроме его собственного дыхания. Он знал этот дом, бывал здесь время от времени на музыкальных вечерах — супруга нынешнего графа Орфорда пела (или думала, что поет).
Все двери в фойе стояли открытыми — все, кроме одной. И эта дверь, как он знал, вела в библиотеку. Он взялся за эфес, но решил не вынимать шпагу. Адамс был хрупким мужчиной и на двадцать лет старше Грея — шпага не потребуется.
Он взялся за ручку двери — белый фарфор, разрисованный розами — и его пронзила острая боль, когда он ощутил ладонью прохладную гладкую ручку, но у него не было времени, чтобы думать о подобных вещах. Он очень осторожно приоткрыл дверь и оказался прямо под дулом пистоля.
Он бросился в сторону, хватая стул, и едва успел остановиться вовремя, чтобы не бросить его в человека с пистолем.
— Боже, — сказал он. Он на миг замер, затем, с дрожащими руками и ногами, медленно опустил стул и плюхнулся в него.
— Какого дьявола ты тут делаешь? — резко спросила его мать, опуская пистоль.
— Я могу спросить то же самое у Вас, мадам, — сердце сильно билось у него в груди, и с каждым ударом он чувствовал небольшие уколы боли от сердца и вниз по левой руке; и его обдало холодным потом.
— Это частное дело, — яростно отвечала она. — Не мог бы ты убраться отсюда?
Он не обратил внимания на необычный для нее лексикон.
— Нет, не мог бы. И что Вы собирались сделать? Пристрелить Адамса, как только он появится? Он вообще заряжен?
— Конечно заряжен, — раздраженно сказала она. — И если бы я собиралась пристрелить его при появлении, ты уже был бы мертв. Уходи!
— Нет, — коротко ответил он и, вставая, потянулся за пистолем. — Отдайте мне это.
Она отступила на два шага, прижимая пистоль — не только заряженный и с затравкой, но и со взведенным курком — к груди, вне досягаемости.
— Джон, я хочу, чтобы ты ушел, — сказала она насколько могла спокойным тоном, хотя он выдел, как на ее шее быстро бился пульс и что ее руки слегка дрожали. — Ты должен уйти и немедля. Я все тебе расскажу, обещаю. Но не сейчас.
— Он не придет, — хотя бы это он осознал. Была уже половина пятого — он слышал, как отбили колокола как раз перед его приездом. Если бы Адамс собирался прийти — он был бы уже здесь. То, что его тут не было…
Она с недоумением уставилась на него.
— Адамс, — повторил он. — Это Бернард Адамс убил отца?
С ее лица схлынула вся краска, и она резко опустилась на софу. Она держала глаза закрытыми, как будто была не в состоянии их открыть.
— Что ты наделал, Джон? — прошептала она. — Что тебе известно?
Он подошел и сел рядом с ней, забрав пистоль из ее теперь не сопротивляющейся и расслабленной руки.
— Я знаю, что отца убили, — мягко произнес он. — Я знал это с того дня, как Вы нашли его. Я был там, прятался в оранжерее.
Ее глаза, такие же светло-голубые, как и у него, распахнулись от потрясения.
— Когда Вы вернулись? — спросил он. — И знает ли сэр Джордж?
Она слепо покачала головой.
— Я… три дня назад. Я сказала ему, что хочу вернуться в Лондон на свадьбу подруги. Он сам вернется через месяц — он не стал возражать.
— Он, вероятно, стал бы возражать, если бы по возвращении узнал, что Вы мертвы или под арестом.
Он вдохнул и почувствовал, как его сердце успокаивается.
— Вам следовало бы сказать нам, — сказал он. — Хэлу и мне.
— Нет, — она покачала головой, снова закрыв глаза. — Нет! Он бы ни за что не оставил это дело в покое. Ты знаешь, каков Хэл.
— Да, знаю, — сказал Грей, против воли улыбнувшись. — Он такой же, как Вы, матушка. И я.
Дрожа, она склонила голову и спрятала лицо в ладонях. На нее продолжали накатывать волны дрожи, будто песок под ногами уходил с отливом, terra firma [тверда земля, или надежная земля (лат.) — прим. пер.] размягчалась и утекала.
— Я потеряла мужа, — тихо сказала она, будто обращаясь к собственным ногам. — Я не могла потерять сыновей! — она подняла голову и коротко взглянула на него с отчаянием. — Думаешь, я ничего не знаю о мужчинах? Особенно о тебе и твоем брате? Или о генерале?
— Что Вы имеете в виду?
Она издала тихий звук, который мог быть смешком, а мог быть и всхлипом.
— Ты хочешь сказать мне, что я должна была рассказать вам об этом — кому-либо из вас — и не ожидать, что вы броситесь прямиком по следу, не обращая внимания на опасность?
— Ну, нет, конечно, — он с непониманием уставился на нее. — Что еще мы могли бы сделать?
Она провела дрожащей рукой по лицу и отвернулась к стене, где висело узорчатое зеркало.
— Может было бы лучше, будь у меня дочери? — вдумчиво спросила она у зеркала. — Нет, — ответила она сама себе. — Они бы лишь вышли замуж и все бы снова пришло к тому же, — она на миг закрыла глаза, явно стараясь взять себя в руки, затем, успокоившись, открыла их и повернулась к Грею. — Если бы я знала, кто это сделал, — твердо сказала она, — я бы сказала Хэлу. Или хотя бы, — уточнила она, — сказала бы ему, когда решила бы, как с этим лучше разобраться. Но я не знала. А для него — а позже и для тебя — ввязываться в это опасное дело, даже не зная толком, с какой стороны лежит опасность, ни насколько широко может распространяться угроза. Нет. Нет, я этого не могла допустить.
— Может Вы и правы, — неохотно признал он, и она фыркнула. — Но Вы выяснили, — тут с благоговейным ужасом он осознал, что она так и не смирилась со смертью герцога, что она выжидала, терпеливо выжидала возможности обнаружить и уничтожить человека, который убил его. — Как Вы узнали, что это Адамс?
— Шантажировала Гилберта Ригби.
Грей понял, что у него отпала челюсть и поспешил подобрать ее.
— Что? Как?
Тень улыбки коснулась ее губ.
— Капитан Ригби — полагаю, мне следует называть его теперь «доктор Ригби» — играет на деньги. Он всегда играл, и я следила за ним. Я поняла, что он растратил большую часть семейного состояния, когда он в прошлом году продал городской дом, который оставил ему в наследство отец. Теперь он использует часть денег, которые жертвуют на содержание Приюта Сирот. Так что я попросила Гарри Кворри порасспрашивать — очень осторожно — и скупить его долги, — она потянулась к кожаной папке на столике рядом с софой и откинула обложку, показывая стопку бумаг. — Я показала ему их и сказала, что выдам его, если он не скажет мне, кто убил Джерарда.
Как там он сказал доктору Лонгстриту? «Если бы она знала, она бы убила его, уверяю Вас».
Грей испытал потрясение, но не был слишком удивлен.
— И он сказал.
— Думаю, для него это было облегчением, — сказало она с легким удивлением. — Гилберт не плохой человек, знаешь ли, просто слабый. Он не смог заставить себя рассказать правду тогда, это стоило бы ему всего, что у него было. Он действительно был в ужасе от произошедшего — он сказал, что не знал наверняка, что Бернард Адамс убил Джерри, и что успокаивал свою совесть все это время, говоря себе, что Джерри должно быть покончил с собой. Но представ перед правдой — и вот этим… — она сардонически кивнула на кожаную папку. — Он признал это. Ему ведь все еще есть что терять.
— А Вам нечего? — спросил Грей, раздраженный мыслью, что она собиралась встретиться с Адамсом сама.
Она прищурила глаза, приподняв одну бровь.
— О, очень многое, — спокойно ответила она. — Но я тоже игрок — и я умею очень долго выжидать.
Он поднял пистоль и осторожно поставил его на предохранитель.
— А Вы учли вероятность того, что Вас поймают? — спросил он. — Даже если Вам удалось бы довести, что Адамс убил отца — и признание Гилберта Рмгби далеко не доказательство — Вас бы вероятно повесили за убийство. Что об этом подумал бы сэр Джордж?
Она несколько удивилась.
— Что? За кого ты меня принимаешь?
— Поверьте, Вам лучше этого не знать, матушка. Что Вы имели в виду?
— Я не намеревалась убивать его, — возмутилась она. — Что бы это дало? Кроме небольшого удовлетворения от мести какой мне прок от его ничтожной жизни? — с горечью добавила она. — Нет. Я собиралась заставить его признаться в преступлении, — она кивнула на стол, и Грей заметил, что кроме кожаной папки с долговыми расписками Ригби там был и планшет, — а затем отпустить. Он мог бы покинуть страну, если бы захотел, его преступления открылись бы, он бы потерял все, что для него важно — я и смогла бы вернуть Джерри его честь.
Ее голос задрожал на последнем слове, и Грей в порыве поднес ее руку к губам.
— Я об этом позабочусь, — прошептал он. — Клянусь.
По ее лицу текли слезы, но она глубоко вдохнула и спросила твердым голосом:
— Где он? Адамс?
— В бегах, полагаю, — и он рассказал ей, что услышал от дворецкого Адамса. — Поскольку он не явился, то, вероятно, посчитал, что у Вас есть доказательства. И есть еще вот это… — он порылся в кармане, вывернув обычную кипу хлама, среди которой было посмертное разоблачение капитана Бейтса.
Она молча прочитала его, затем перелистнула на первую страницу и прочла снова.
— Значит, он бежал, — сказала она тусклым голосом, опустив бумаги на колено. — Взял деньги и бежал во Францию. Я вспугнула его, и он бежал.
— Он еще не покинул страну, — сказал Грей, пытаясь ее утешить. — И даже если он сбежит — он точно потерял свое положение в обществе и свою репутацию. И Вы ведь сказали, что Вам не нужна его жизнь.
— Не нужна, — процедила она сквозь зубы. — Но это… — она сбросила бумаги на пол тыльной стороной ладони. — Совершенно бесполезно для меня. Мне не важно, что весь мир узнает, что Бернард Адамс преступник и предатель, я хочу, чтобы мир узнал, что он — убийца моего мужа; я хочу восстановить честь твоего отца!
Грей наклонился, собрал бумаги с пола и засунул их обратно в карман.
— Хорошо, — сказал он и глубоко вдохнул. — Я найду его.
На миг он заколебался, глядя на мать. Она сидела прямо, ровно, как дуло мушкета, но выглядела такой маленькой, и неожиданно ее лицо вдруг выдало ее возраст.
— Я увижу Вас… дома? — спросил он, не уверенный, где сейчас ее дом. Ее дом на Джермин Стрит был закрыт. Должен ли он отвезти ее в дом Минни? Его сердце опустилось при мысли, какой в этом случае поднимется шум и гам.
— Нет, — ответила она, очевидно подумав о том же. — У меня есть карета, я поеду в дом генерала. Ты езжай.
— Да, — но он не ушел вот так сразу. Мысли, страхи, предположения, полуродившиеся планы клубились в его голове. — Если Вам потребуется… помощь… если меня не будет рядом…
— Я обращусь к Гарри Кворри, — твердо ответила его мать. — Езжай, Джон.
— Да. Да, но… — неожиданная мысль пришла ему в голову: — Кворри знает? Обо всем.
— Конечно же нет. Он бы сразу рассказал Хэлу.
— Тогда как Вы заставили его… — он кивнул на кожаную папку. К его удивлению, мать улыбнулась.
— Снова шантаж, — призналась она. — Гарри пишет эротические стихи — очень элегантно, между прочим. Я сказала, что если он не выполнит того, о чем я прошу, я расскажу об этом всему полку. Это было очень просто, — сказала она с заметным самодовольством. — Иметь дело с мужчинами вполне возможно. Если знать как.
— Они ненавидят меня потому, что я лучше! — Нет, они ненавидят тебя потому, что ты ведешь себя будто ты лучше.
Дата: Воскресенье, 11.08.2019, 21:45 | Сообщение # 272
Лэрд
Сообщений: 126
Владимир Екимов, Натюрморт с кинжалом и книгой
Грей был столь поражен открытием, что Гарри Кворри был «Почти Гением», что он едва замечал, куда он идет и, как результат, прошел хороших четверть мили, прежде чем вспомнил, что оставил карету ожидать в боковой улочке возле Морнинг Глори. Он поспешно повернул назад, пытаясь сообразить, откуда начинать поиски Бернарда Адамса.
Он считал, что очень вероятно его мать была права: Адамс собирался бежать во Францию. И если так, сядет ли он на корабль в ближайшем порту? Грей вполне вероятно мог бы поймать его, если так — у того было не больше часа форы, возможно двух. Но что, если он решил отправиться по суше и сесть на корабль в более отдаленном порту, чтобы сбить со следа преследование?
А ожидал ли он преследования? Предположительно, он исходил из того, что у герцогини были доказательства его вины, но (даже если они есть) представить эти сведения кому-то, кто мог бы предпринять ответные действия, заняло бы не меньше двух-трех дней.
И если он не ожидает преследования… но он резко покинул свой дом, не задерживаясь, чтобы собрать какие-либо вещи. Что говорит в пользу поспешного побега.
Он почти бежал, и, захваченный в этих мыслях и своем беспокойстве, свернул не на ту улочку, где он оставил карету, подумал, что кучер устал ждать его и уехал, понял свою ошибку и пошел обратно. К тому времени, как он добрался до кареты, его рубашка промокла от пота, его рука ныла и его грудь пылала. Он ухватился за дверцы, рванул их и вскочил — и резко остановился, обнаружив, что там уже кто-то сидит.
— Я надеюсь, что ваша честь в полном порядке, — вежливо спросил один из братьев О'Хиггинсов. — Чертовски много времени заняли у Вас Ваши дела, надеюсь, Вы простите мне это замечание.
Грей откинулся на спинку сиденья и вытер рукавом лоб.
— Что Вы здесь делаете?
— Жду Вас, конечно же, — он высунулся из окна и крикнул кучеру: — Поехали, парень. Куда я говорит тебе и побыстрее!
— И куда это? — Грей восстановил дыхание и способность соображать и настороженно смотрел на О'Хиггинса.
— В штаб-квартиру полка, конечно, — ответил ирландец. — Именно там он будет.
— Он?
О'Хиггинс закатил глаза.
— Бернард Адамс. Жалкое подобие ирландца, да еще и вероотступник, — благочестиво добавил он и перекрестился.
Грей снова откинулся на подушку — до него начало доходить.
— Вы прочли письмо Бейтса.
— Ну да, прочли, — не стесняясь признал О'Хиггинс. — Довольно шокирующее.
— Вы и представить не можете, насколько, — сухо ответил Грей, начиная брать себя в руки. — И почему Вы думаете, что Адамс будет в штаб-квартире? И вообще, Вы-то как здесь оказались?
— Я проследовал за вашей честью, когда Вы покинули дом Адамса, — беззаботно сказал ирландец. — Мой брат проследовал за ирландцем, когда тот ушел, прямо перед Вашим приходом. Не волнуйтесь, сэр, если он уйдет оттуда до того, как мы доберемся, Рейф прилипнет к нему, как банный лист.
— Но почему он…
— Ну, дело в деньгах, конечно, — сказал Майк, будто это было очевидно. — Он спрятал их в нашем автомате-гадалке. И он пошел в кабинет Вашего брата, чтобы забрать их, не осознавая, что автомата там уже нет, — тут ирландец весело улыбнулся. — Мы решили, что меньшее, что мы можем сделать в благодарность вашей чести, это доставить Вас к нему.
Грей уставился на него, едва замечая зубодробительную тряску по мостовой, пока они неслись по улицам.
— Вы нашли их. Деньги, — кое-что еще дошло до него. — Там были какие-либо бумаги?
— О, там и правда был какой-то старый мусор под механизмом, мы его сожгли, — беспечно ответил О'Хиггинс. — Что же касается денег, мне нечего сказать об этом, сэр. Но я скажу, что имея возможность еще разочек все обдумать, мы с Рейфом пришли к выводу, что воинская служба все же не для нас. Мы уезжаем в Ирландию, как только разберемся с этим делом.
Карета продребезжала на последнем повороте и остановилась на углу Кавендиш-Сквер. Кони тяжело дышали. Было уже поздно, штаб-квартира должна пустовать. Чего, конечно же, и дожидался Адамс, догадался Грей.
Сунув кучеру денег, он повернулся к зданию и увидел, как из пятна вечернего мрака отделилась сутулая фигура и направилась к нему.
— Значит, он внутри? — спросил Майк, и Рейф кивнул.
— Как раз зашел пять минут назад, — он взглянул на Грея, затем на фасад здания. — Думаю, нет нужды звать охрану, — сказал он. — Желает ли ваша честь разобраться с ним один на один? Мы проследим, чтобы он не сбежал отсюда, я и Майк, — он прислонился к дверной раме, взявшись за свою дубинку, совершенно не походя на солдата, но выглядя достаточно надежным.
— Я… да, — резко ответил Грей. — Благодарю.
Дверь не была заперта, он вошел и остановился, прислушиваясь. Сзади по его шее стекал пот, и в ушах отдавался шепот пустоты.
Все двери на первом этаже были закрыты. Кабинет Хэла находился сверху. Почти рефлекторно Грей вытащил рапиру, холодный свист метала о ножны разрезал тишину.
Он даже не пытался приглушить свои шаги. Не имело значения, услышит ли Адамс его приближение.
На втором этаже коридор также пустовал, освещенный лишь убывающим светом из решетчатого окна в конце коридора. Справа, однако, виднелось пятно света: дверь в кабинет Хэла была открыта.
Что он должен был почувствовать, задался он вопросом, проходя по холлу; каблуки его стучали по полу так же размеренно, как биение сердца. Он чувствовал слишком много всего и слишком долго. Теперь он не чувствовал ничего, кроме необходимости продолжать.
Адамс слышал его приближение, он стоял у стола с напряженным землистым лицом. Оно расслабилось, когда он узнал Грея, и он оперся рукой о стол, чтобы успокоиться.
— А, лорд Джон, — сказал он. — Это Вы. Я просто искал…
— Я знаю, что Вы искали, — прервал его Грей. — Это не важно.
Глаза Адамса моментально насторожились.
— Боюсь, Вы не правильно меня поняли, сэр, — начал он, и Грей поднял рапиру и прижал острие к его груди.
— Нет, правильно, — его собственный голос странно прозвучал в его ушах: бесстрастный и спокойный. — Вы убили моего отца, и я это знаю.
Глаза Адамса расширились, но от паники, а не от удивления.
— Что? Вы… но, но это же чепуха! — он поспешно отошел спиной вперед, руками отбиваясь от клинка. — Ну, правда, сэр, я протестую! Кто сказал вам эту… эту белиберду?
— Моя мать, — ответил Грей.
Адамс побелел, оттолкнул в сторону клинок и побежал. Грей, не ожидавший этого, пошел вслед за ним и увидел, как тот сломя голову несется по коридору, в конце которого виднеется дородная фигура Рейфа О'Хиггинса с дубинкой наготове.
Грей поспешно пошел за ним, и Адамс крутанулся, дергая ручку ближайшей двери, которая была закрытой. Лицо Адамса все больше напрягалось с приближением Грея, и он прижался спиной к двери, прижав руки к раме.
— Вы не можете убить меня! — крикнул он пронзительным от страха голосом. — Я безоружен.
— Таким же был и таракан, на которого я наступил прошлой ночью в своей комнате.
Адамс не отступал еще некоторое время, но когда Грей приблизился на расстояние выпада, его нервы сдали, и он рванул прочь, мимо Грея, и побежал обратно, спасая свою жизнь.
Но бежать ему некуда было. Коридор простирался перед ним: длинный темный туннель, освещенный лишь дождливым сумраком из окна в конце коридора — окна, что открывается в тридцать футов [чуть больше 9 м — прим. пер.] пустоты. Адамс стучал в закрытые двери, одну за другой, вопил о помощи, но ответа не было, двери были заперты. Это все напоминало кошмарный сон, и Грей на миг задумался, чей это кошмар: его ли или Адамса.
У него не было силы, чтобы бежать самому, но в этом и не было нужды. Его грудь пульсировала с каждым ударом сердца, и каждый его вдох отдавался эхом в его ушах. Он медленно шел по коридору, переставляя ногу за ногой. Рукоять рапиры в его руке была скользкой. Он заметил, что его заносит то в одну сторону, то в другую, так что время от времени он чиркал плечом о стену.
Ближайшая к кабинету Хэла дверь отворилась, и оттуда высунулась голова, с любопытством оглядываясь. Мистер Бисли, клерк Хэла. Адамс увидел его и помчался к нему.
— Помогите! На помощь! Он сошел с ума, он хочет меня убить!
Мистер Бисли надел на нос очки, бросил один взгляд на Грея, шатающегося подобно пьяному вдоль по коридору с рапирой в руке, и нырнул в кабинет Хэла будто мышь в нору. Он захлопнул дверь, но не успел запереть ее до того, как Адамс толкнул ее всем своим весом.
Мужчины вдвоем ввалились в кабинет, как клубок из рук и ног, и Грей поспешил вслед изо всех сил и добрался вовремя, чтобы увидеть, как мистер Бисли отступает к столу, волоча за собой Адамса, вцепившегося в его ногу. Пожилой клерк, уже и без очков и без парика, выхватил из хаоса стола нож для бумаг и, с видом полного негодования, ударил им Адамса в руку.
Адамс вскрикнул от боли и отпустил его, свернувшись калачиком, как еж. Мистер Бисли с огнем сражения в глазах поднял Том 3 «Histoire de la Dernìere Guerre de Bohème» [История последней богемской войны (фр.) - прим. пер.] двумя руками и с некоторой силой ударил ею Адамса по голове.
Грей ухватился одной рукой за ручку двери, его ощущение, что он попал в безвыходный сон, все усиливалось.
— Оставьте его мне, мистер Бисли, — мягко сказал он, увидев, как старик, тяжело дыша, оглядывается в поисках нового оружия. Мистер Бисли моргнул, слепо взглянул на него искоса, но затем кивнул и, не говоря ни слова, вышел обратно в коридор, нырнул в свое логово и запер дверь.
— Вставайте, — сказал Грей Адамсу, пытавшемуся заползти под стол Хэла. — Я сказал, Вставайте! Или я проткну этим Ваш трусливый зад, клянусь, — он ткнул ягодицу Адамса в качестве иллюстрации, заставив министра вскрикнуть от испуга и удариться головой о столешницу снизу.
Со стонами Адамс выполз обратно, пресмыкаясь, и, следуя жесту Грея, поднялся на ноги.
— Не надо, — он сглотнул и вытер рукой рот. — Умоляю Вас, сэр, не отнимайте мою жизнь. Это была бы огромна ошибка, уверяю Вас.
— Мне не нужна Ваша чертова жизнь. Я хочу вернуть доброе имя моего отца.
Пот стекал по лицу Адамса, и его парик соскользнул назад, представив на обозрение его голову с щеткой тонких грязных волос.
— И как Вы собираетесь этого добиться? — спросил он: новость о том, что Грей не собирается убивать его, казалось, придала ему храбрости.
Грей быстро шагнул вперед, схватил свободной рукой Адамса за шейный платок и крутанул. Лицо Адамса покраснело, и он стал отбиваться, царапаясь. Один болезненный удар пришелся в голень, но Грей проигнорировал его. Шейный платок, однако, лопнул раньше, чем глаза Адамса, и тот упал на колени, театрально схватившись за шею.
Грей отшвырнул рапиру и вытащил из ножен кинжал. Он опустился на колено лицо к лицу с Адамсом и, схватив того за плечо, приставил острие ножа прямо под глаз. Он уже миновал стадию угроз: коротким резким ударом он вонзил кончик кинжала в глаз Адамса и выколол его.
И отпустил. Он слышал, как кинжал стукнулся о пол и крик Адамса как будто издалека, приглушенный, будто эти звуки раздавались из-под воды. Все вокруг плыло, и от головокружения он закрыл глаза.
Ему пришлось постараться, чтобы встать, он чувствовал себя так, будто на плечах у него были стокилограммовые мешки с песком. Но он встал и стоял, шатаясь, а волны жара и холода омывали его, мышцы груди пылали, а левая рука висела мертвым весом.
Адамс свернулся клубком, прижав обе руки к глазнице, и издавал скулеж, который Грей находил ужасно раздражающим. Мелкие капельки крови, падая, оставляли пятна на мешанине бумаг на столе Хэла.
— Мой глаз, мой глаз! Вы ослепили меня!
— У Вас остался еще один, чтобы записать свое признание, — сказал Грей. Он ужасно устал. Но он собрал последние крупицы сил и, повысив голос, позвал: — Мистер Бисли! Вы мне нужны!
— Они ненавидят меня потому, что я лучше! — Нет, они ненавидят тебя потому, что ты ведешь себя будто ты лучше.
Сообщение отредактировалаsduu - Пятница, 23.08.2019, 16:51
Дата: Воскресенье, 11.08.2019, 21:46 | Сообщение # 273
Лэрд
Сообщений: 126
Глава 35. «Я отрекаюсь от них»
Реджинальд Холмс, главный стюард Вайтс Чоколед Хауса, мирно проводил время поздно вечером, занимаясь счетами членов клуба в своем кабинете. Он как раз позвонил в колокольчик, чтобы официант принес ему еще виски в помощь этому занятию, когда из гостиной внизу послышался безумный гомон: восклицания, веселые крики и звуки переворачиваемой мебели; он аж вывернул чернильницу.
— Что там, во имя Господа, происходит? — раздраженно спросил он, промокая лужицу носовым платком, когда один из официантов возник в проходе дверей. — Эти люди что, никогда не спят? Принесите мне тряпку, Боб, хорошо?
— Да, сэр, — официант уважительно поклонился. — Прибыл герцог Пардлоу, сэр, со своим братом. Герцог передает Вам свое почтение и просит Вас, если изволите, спуститься и засвидетельствовать, как исход пари заносят в книгу.
— Герцог Па… — Холмс вскочил, забыв о чернилах на рукаве. — И он хочет закрыть пари?
— Да, сэр. Его Светлость очень пьяны, сэр, — деликатно добавил официант. — И с ним несколько друзей в таком же состоянии.
— Да, я слышу, — Холмс постоял минутку, размышляя. Разрозненные запевы «Ведь он чертовски веселый парень» доносились сквозь пол под ним. Он взял книгу счетов и перо и пролистал до страницы, подписанной «Граф Мэлтон». Перечеркнув эту надпись, он подписал страницу «Герцог Пардлоу» и росчерком пера вписал под этим новую графу «разбитые предметы».
Певцы достигли второго куплета и состояния относительного унисона:
«И не уйдем мы до рассвета, И не уйдем мы до рассвета, И не уйдем мы до рассвета, Пока свет дня мир не зальет!»
— Принесите мне бочонок «Санто Доминго» 21-го, — приказал официанту мистер Холмс, деловито записывая. — Я запишу его на счет Его Светлости.
***
Итак, с больной головой и темными кругами под глазами, но одетый с иголочки в синий полосатый шелк и кружевные оборки, лорд Джон Грей занял свое место у крестильной купели в церкви святого Якова на следующий день, и ему вручили несколько ярдов [1 ярд ≈ 1 м — прим. пер.] белого атла́са и брабантского кружева, в которых, как его уверили, находилась его крестница, леди Доротея Бенедикта Грей. Минни баловалась идеей назвать дочурку Пруденс или Честити [благоразумие и целомудрие соответственно — прим. пер.], но Грей отговорил ее на том основании, что было бы несправедливо возлагать на ребенка столь обременительные ожидания добродетели.
Генерал, только вернувшийся из Вест Индии, и леди Стенли тоже присутствовали, стоя близко друг ко другу, ее рука на его локте, и представляя из себя прекрасную картину супружеской привязанности. Грей улыбнулся матери, та улыбнулась в ответ, затем он поспешно шагнул вперед, когда ребенок выкрутился из своих пеленок, и Грей на миг утратил хватку.
Выхватив внучку, чтобы та не повредилась, Бенедикта поправила крестильную рубашку и с некоторой неохотой вернула ребенка своему сыну.
По другую сторону купели Минни сурово посмотрела на него, но сама была занята тем, чтобы удерживать своих трех сыновей, которые сохраняли почтительное молчание, но крутились как маленькие, завернутые в атла́с червячки. Хэл стоял рядом с ней и, судя по виду, уснул стоя.
Господин Гейнсборо — художник-портретист, которого наняли запечатлеть крестины — притаился в углу, жестами отдавая команды своему подмастерью и бросая взгляд то на свой этюдник, то на разворачивающуюся перед ним сцену. Он поймал взгляд Грея и жестом указал ему поднять подбородок и повернуться к свету.
Грей вежливо кашлянул и обернулся вместо этого к священнику, который как раз обращался к нему.
— Отрекаешься ли ты от дьявола и всех его деяний, от суетной пышности и славы этого мира, и от алчных желаний его и чувственных желания плоти, дабы не следовать за ними и дабы они не руководили тобою?
— Я отрекаюсь от них, — сестра Минни — крестная мать ребенка — стояла рядом и произносила слова вместе с ним.
— Веришь ли ты в Господа Бога Всемогущего, создавшего небо и землю? И в Иисуса Христа, сына его единородного, Господа нашего, который был зачат от Духа Святого, рожден от Девы Марии, страдал при Понтии Пилате, был распят, умер и погребен, спустился в ад и на третий день воскрес из мертвых…
Грей взглянул вниз на невинное сонное личико и поклялся. Он не знал, сможет ли он в это верить. Но ради нее он попробует.
***
После крещения семья отправилась в родовой дом Греев на краю Гайд Парка. Деревья стояли в своем осеннем великолепии, а их палые листья разносил ветер, и пока они ехали, пятна красного и золотого взлетали дождем от колес.
Минни с сестрой отправились отнести малышку няне, но мальчишки настроились на угощение и, побросав свои туфли, атла́сные камзолы и льняные шейные платки, осадили отца, требуя еды.
— Я хочу миндальное печение, папа́!
— Нет, пирог с яблоками и изюмом!
— Пирожное с патокой, пирожное с патокой! — пищал Генри, присоединившись к общему гаму.
— Да, да, да, да, — сказал Хэл, напрасно стараясь подавить этот мятеж. Он прижал ладонь к голове, которая, к слову, выглядела совсем неважно. — Идемте, кухарка, смею сказать, найдет что-нибудь.
Он твердо провел свои войска вперед, но затем остановился и взглянул на Грея, придерживая рукой дверь в переход на кухню.
— Не окажете ли Вы нам чести, милорд, разделив с нами на завтрак тарелку пирожных с патокой? — вежливо спросил он.
— Со всею душою, — ответил Джон и широко улыбнулся. — Ваша Светлость.
Он отдал плащ лакею и собрался было проследовать за ними, но краем глаза увидел собственное имя и остановился. На серебряном подносе у двери лежала утренняя почта, и сверху было письмо, адресованное лорду Джону Грею. Нахмурившись, он взял его. Кто бы стал присылать ему письмо на этот адрес?
Он сломал печать и развернул два листа. Первый представлял из себя рисунок — набросок Римского Форума. Он узнал вид с вершины холма Капитолия. Послание на втором листе было кратким, написано разборчивым округлым почерком:
Чайки на Тибре кричат всю ночь, и выкрикивают они твое имя.
— «Ave!», — кричат они.
— «Ave!»
Послание, конечно, не было подписано.
— Ave, — тихо сказал Грей, — atque vale, frater meus [привет… и прощай, брат мой (лат.) - прим. пер.], — Приветствие и прощание. Он поднес уголок записки к свече и держал ее, пока не стало жечь пальцы, затем уронил ее на поднос, где та прогорела дотла. Рисунок он отложил в сторону — на память.
— Они ненавидят меня потому, что я лучше! — Нет, они ненавидят тебя потому, что ты ведешь себя будто ты лучше.
Сообщение отредактировалаsduu - Четверг, 28.11.2019, 01:03
Оutlander является собственностью телеканала Starz и Sony Entertainment Television. Все текстовые, графические и мультимедийные материалы,
размещённые на сайте, принадлежат их авторам и демонстрируются исключительно в ознакомительных целях.
Оригинальные материалы являются собственностью сайта, любое их использование за пределами сайта только с разрешения администрации.
Дизайн разработан Стефани, Darcy, Совёнок.
Запрещено копирование элементов дизайна!