Было не так уж сложно скрыться. Братья О'Хиггинсы были мастера в этом деле, как они уверяли ее.

— Оставь это нам, милая, — сказал Рэйф, взяв кошелек, который она вручила ему. — Для лондонца мир за пределами его улицы так же далек от него, как Папа Римский. Все, что Вам надо — это держаться подальше от мест, где люди Вас видели.

У нее не было особого выбора. Она и близко не собиралась приближаться к герцогу Пардлоу, или его другу Кворри, или же братьям Твелвтрисам. Но у нее оставались дела, которые надо было закончить до возвращения в Париж: купить и продать некоторые книги, отправить и получить по морю посылки, и также несколько более частных дел.

Так что Минни написала прощальную записку леди Бафорд, сообщив о своем возвращении во Францию, а затем остановилась на месяц на Парсонс Грин вместе с тетей Симпсон и ее семьей. Она поручила О'Хиггинсам выполнить несколько наиболее простых дел и — с неохотой — доверила более деликатные сделки миссис Симпсон и своему кузену Джошуа. Было двое-трое клиентов, отказавшихся встречаться с кем-либо, кроме нее, и хотя искушение было велико, риск был слишком большим, так что она просто не стала отвечать им.

Один раз она съездила на ферму, чтобы попрощаться с матерью. Но не смогла заставить себя войти в комнату Soeur Emmanuelle, и только прижалась головой ладонями к холодному дереву двери и молча зарыдала.

Но теперь все закончено. И она стояла в одиночестве под дождем на палубе Сандерболт [Удар молнии (анг.) — прим. пер.], что, как пробка, болтался на волнах канала, приближаясь ко Франции. И к ее отцу.



Последним, что она бы сделала, было бы — как она клялась самой себе — рассказать отцу, кем он был.

Она знала, кем был Пардлоу, знала историю его семьи, и какими непрочными были претензии его семьи на светское положение. И, соответственно, чувствительность Пардлоу к шантажу.

Возможно, не совсем шантажу… по крайней мере, она не хотела верить, что ее отец поступил бы так. Он всегда говорил ей избегать этого. Не из соображений морали — у него были принципы, у ее отца, но не моральные — а на том очень прагматичном основании, что это опасно.

«Большинство шантажистов — дилетанты, — говорил он ей, вручая для прочтения небольшую стопку писем: весьма познавательную переписку шантажиста и его жертвы, написанную в конце пятнадцатого века. — Они не знают, что стóит затребовать, и как выйти из игры, даже если бы захотели. И у жертвы не уходит много времени, чтобы понять это, а затем… чаще всего дело заканчивается смертью. Одного или другого».

«А в этом случае, — и он кивнул на смятые бумаги в коричневых пятнах у нее в руках, — умерли оба. Женщина, которую шантажировали, пригласила шантажиста домой на ужин и отравила его. Но она использовала не тот яд; он не убил его мгновенно, но сработал достаточно быстро, чтобы тот понял, что она сделала, и он задушил ее во время десерта».

Нет, он, вероятно, не станет лично шантажировать Пардлоу.

Но в то же время она определенно была достаточно умна, чтобы понять, что часто письма и документы, с которыми ее отец имеет дело, покупались или продавались людям, которые собирались использовать их именно для этого. Она подумала об Эдуарде Твелвтрисе и его брате и почувствовала что-то более холодное, чем порыв ледяного ветра над Английским каналом [английское название Ла Манша — прим. пер.].

Когда ее отец поймет, что это Пардлоу лишил девственности его дочь… Что, во имя небес, он сделает? — задумалась она.

Он бы не постеснялся убить Пардлоу, если бы смог сделать это безнаказанно, она была в этом полностью уверенной. Но он был очень практичным человеком: он может потребовать компенсацию за невинность его дочери в финансовом виде. В конце концов, невинность продавалась повсеместно.

Или — и это была самая ужасная возможность — он мог попытаться заставить герцога Пардлоу жениться на ней.

Это было именно то, чего он для нее хотел — найти богатого английского мужа, желательно, с хорошим положением в обществе.

— Через мой труп! — громко сказала она, и проходящий мимо матрос удивленно на нее посмотрел.



На обратном пути она повторяла все это: как она расскажет об этом отцу, чего она не станет говорить, что он может ответить, подумать, сделать… У нее была готова речь — твердая, спокойная, ясная. Она была готова, что он будет кричать, обвинять ее, откажется от нее, укажет на дверь. К чему она совсем не была готова, так это к тому, что он взглянул на нее, стоящую на пороге их лавки, глотнул воздух и ударится в слезы.

Ошеломленная, она ничего не сказала и, мгновение спустя, рухнула в его объятия.

— Ты в порядке? — он отклонил ее чуть назад, чтобы увидеть ее лицо, и вытер свое влажное, тревожное, посеревшее лицо рукавом. — Этот подонок не причинил тебе боль?

Она не могла решить, сказать ли ей «Какой подонок?», или «О чем речь?», и вместо этого остановилась на прозвучавшем неубедительно:

— Нет…

Тогда он отпустил ее и отступил назад, достал из кармана платок и вручил его ей. Она запоздало поняла, что шмыгала носом, и глаза ее были влажными.

— Мне так жаль, — сказала она, забыв свои подготовленные речи. — Я не хотела… не хотела… — Но ты хотела, напомнило ей сердце. Ты хотела этого. Она сглотнула это вместе со слезами и вместо этого сказала: — Я не хотела причинить Вам боль, папá.

Она не называла его так много лет, и он издал звук, будто кто-то ударил его в живот.

— Это мне жаль, девочка, — сказал он дрожащим голосом. — Я отправил тебя одну. Мне не следовало… Я знал… Господи, я убью его! — кровь прильнула к его бледным щекам, и он ударил кулаком по прилавку.

— Нет, не надо, — испугавшись, сказала она. — Это я виновата. Я…

«Я что?»

Он схватил ее за плечи и потряс, хотя не сильно.

— Никогда не говори так. Это — что бы, как бы ни произошло, это не твоя вина, — его руки опали, и он вдохнул, запыхавшись, будто только что бегал. — Я… Я… — он остановился и, закрыв глаза, провел дрожащей рукой по лицу.

Два раза глубоко вдохнул, открыл глаза и сказал, с видимостью своего обычного спокойствия: — Заходи и садись, ma chère [милая (фр.) — прим. пер.]. Я приготовлю нам чай.

Она кивнула и последовала за ним, оставив сумку лежать там, где уронила ее. Задняя комната выглядела одновременно знакомой и необычной, будто она покинула ее годы назад, а не пару месяцев. Но запах был непривычным, и Минни почувствовала себя неуютно.

Но она села и положила ладошки на потертую деревянную столешницу. Голова ее немного кружилась, и когда она глубоко вдохнула, чтобы унять головокружение, чувство морской болезни вернулось к ней, запахи пыли и старых чернил, заваренного чая и нервного пота многих посетителей свернулись в скользкий клубок в ее желудке.

— Как… Вы узнали? — спросила она отца, в попытке отвлечься от липкого ощущения мрачного предчувствия.

Он стоял к ней спиной, отрезая кусок от потрепанного брикета чая и опуская его в щербатый китайский горшочек с голубыми пионами. Он не стал оборачиваться.

— А ты как думаешь? — сказал он ровно, и она неожиданно подумала о пауках, о тысячах глаз, что неподвижно висели, наблюдая…

— Pardonnez-moi [простите (фр.) — прим. пер.], — слабо выдавила она и, вскочив на ноги, выбежала в коридор и дальше в переулок, где ее вырвало на мостовую.

Она простояла на улице с четверть часа, пока холодный воздух в тени охладил ее лицо, а звуки города вернулись к ней, шум улицы был слабым отголоском нормальной жизни. Затем колокола Сент-Шапель [часовня в Париже — прим. пер.] стали отбивать время, и вслед за ними и другие храмы, отдаленный бой Нотр Дам де Пари сказал Парижу глубоким бронзовым голосом, что сейчас три часа.

«Уже почти Девять, — говорила ее тетя. — Когда она слышит колокола, то не делает ничего, пока не совершит молитву, и очень часто остается молчаливой после нее».

«Девять?»

«Часы, — сказала миссис Симпсон, толкая дверь. — Поспеши, если хочешь, чтобы она с тобой поговорила».

Она вытерла рот подолом юбки и вошла внутрь. Отец закончил готовить чай; чашка свежезаваренного чая стояла у ее места. Она подняла ее, сделала большой глоток напитка, с которого струился пар, ополоснула рот и сплюнула его в горшок азиатского ландыша.

— Я видела свою мать, — прямо сказала она.

Он уставился на нее настолько пораженный, что, казалось, не дышал. После долгой паузы он осторожно расслабил кулаки и положил ладони плашмя на стол, одну поверх другой.

— Где? — очень тихо спросил он. Его напряженный взгляд все еще был направлен на нее.

— В Лондоне, — ответила она. — Вы знали, где она была… где она?

Он задумался; она видела, как за его глазами проскальзывали мысли. Как много она знает? Сможет ли он выкрутиться, солгав? Затем он моргнул, глубоко вдохнул и выпустил воздух через нос, с видом… решительности, — подумала она.

— Да, — сказал он. — Я… поддерживаю связь с ее сестрой. Если ты встретилась с Эммануэль, то, я полагаю, ты также виделась с Мириам? — одна из его непокорных бровей скользнула вверх, и она кивнула.

— Она сказала… сказала, что Вы оплачиваете ее содержание. Но Вы виделись с ней? Видели, где они держат ее, как… как она? — эмоции клубились в ней, как надвигающийся шторм, и ей стоило усилий держать голос ровным.

— Нет, — ответил он, и она видела, что он побелел вплоть до губ, но от гнева или каких других эмоций, она не могла сказать. — Я ни разу не видел ее с тех пор, как она сказала, что ждет ребенка, — он сглотнул, и его взгляд опустился к его сложенным рукам.

— Я пытался, — сказал он, подняв взгляд, будто она бросила ему вызов, хотя она ничего не сказала. — Я пришел в монастырь, поговорил с матерью настоятельницей. Она настояла, чтобы меня арестовали, — он засмеялся, коротко, но с юмором. — Ты знала, что соблазнить монахиню — это преступление, наказуемое позорным столбом?

— Полагаю, Вы откупились от этого, — сказала она настолько едко, как только смогла.

— Как сделал бы любой человек, если мог, ma chère, — сказал он, сдерживая свой пыл. — Но мне пришлось покинуть Париж. Я не был тогда знаком с Мириам, но я знал о ней. Я послал сообщение и денег, призывая ее разузнать, что они сделали с Эммануэль, и спасти ее.

— Она сделала это.

— Я знаю, — теперь он взял себя в руки и остро взглянул на нее. — И если ты видела Эммануэль, то знаешь, в каком она состоянии. Она потеряла рассудок, когда ребенок…

— Кода я родилась! — она хлопнула ладошкой по столу и чашки задребезжали в своих блюдцах. — Да, я знаю. И Вы вините меня за нее — за то, что случилось с ней?!

— Нет, — сказал он с очевидным усилием. — Не виню.

— Отлично, — она глубоко вздохнула и сказала:

— Я беременна.

Он смертельно побледнел, и она подумала, что он может упасть в обморок. Она также подумала, что и сама может упасть в обморок.

— Нет, — прошептал он. Его глаза скользнули к ее животу —живот скрутил новый спазм, так что она подумала,, что ее снова стошнит.

— Нет, я не… я не допущу, чтобы с тобой такое произошло!

— Вы… — она хотела ударить его и, возможно, так и сделала бы, если бы он не был по другую сторону стола.

— Не смейте мне говорить, как я могу избавиться от него! — она смела чашку с блюдцем со стола, и те ударились о стену со всплеском богеа [низкосортный китайский черный чай — прим. пер.]. — Я никогда этого не сделаю! Никогда, никогда, никогда!

Ее отец глубоко вздохнул, и его поза резко изменилась до расслабленной. Он все еще был белым, и эмоции бушевали в глазах, но он начал контролировать себя.

— Этого, — очень мягко произнес он, — я бы никогда не предложил сделать. Ma chère. Ma fille [Моя милая. Моя дочь (фр.) — прим. пер.].

Она увидела, что в глазах его стояли слезы, и почувствовала, как ей защемило сердце. Он пришел за ней, когда она родилась. Пришел за своим ребенком, забрал ее и растил ее.

Она увидела, что его кулаки разжались, и он сделал робкий шаг к ней, будто идя по льду. Но она не отшатнулась и не закричала на него, и он сделал еще один шаг, и вот они были в объятиях друг друга, оба рыдая. Ей так не хватало его запаха: запаха табака и черного чая, чернил и десертного вина.

— Папá… — сказала она и зарыдала сильнее, потому что никогда не могла сказать «мамá» и никогда не сможет, а этот крошечный, беспомощный младенец в ее чреве никогда не узнает своего отца. Это было так грустно, но в то же время в этом было какое-то утешение.

Ему не было все равно. Он пришел и забрал ее, когда она родилась. Он любил ее. И всегда будет — именно это он ей сейчас говорил, шепча в ее волосы и втягивая носом слезы. Он никогда не допустит, чтобы ее преследовали и оскорбляли, как ее мать, никогда не допустит малейшего вреда ей или ребенку.

— Я знаю, — сказала она. Измотанная, она положила голову ему на грудь и удерживала его, как и он удерживал ее. — Я знаю.

При всей отцовской любви Гарольда к своим детям, к первенцу у него была, кмк, особая привязанность.

Хэл вышел из кабинета сэра Уильяма Йонджа, быстро перестукивая каблуками по мраморной плитке и с гордо поднятой головой. Он учтиво поклонился солдату, который стоял у двери, спустился по лестнице, перешел через холл и вышел на улицу, не теряя достоинства. Взволнованный Гарри ждал его на противоположной стороне дороги.

Он увидел, как лицо Гарри расплылось в широкой улыбке, а затем Гарри запрокинул голову вверх и завыл по-волчьи, к изумлению лорда Питта и его спутников, что как раз проходили по улице. Хэл поклонился им и сразу перешёл улицу, после чего стал радостно колошматить Гарри по спине и плечам. Одной рукой, так как второй он прижимал к груди драгоценный полковой патент.

— Господи! Мы сделали это!

— Ты сделал это!

— Нет, — настоял Хэл и толкнул Гарри в радостном возбуждении. — Мы. Мы это сделали. Смотри! — он подсунул документ с красной сургучной печатью Гарри под нос. — Подпись короля и все, что положено! Мне зачитать тебе?

— Да, каждое слово, но не здесь, — Гарри схватил его под локоть и махнул проезжавшему мимо кэбу [кэб — наёмный экипаж на конной тяге, распространённый преимущественно в Великобритании в XVII—XIX веках. Вмещал, кроме кучера, от одного до четырёх пассажиров — прим. пер.]. — Давай поедем в «Бифштекс», там мы сможем выпить.

Мистер Бодли, стюард клуба, благосклонно смотрел на них, когда они ввалились в клуб, требуя шампанского, и стейк, и еще шампанского, и мгновение спустя они расположились за свободным столиком в обеденном зале — было около одиннадцати утра — с бутылкой холодного вина в руках и распоряжением,принести им туда стейк.

— ...Подписано сего дня Его Королевским Величеством Милостью Божьей Георгом Вторым… о Боже, я не могу дышать… Вот это да…

Хэл в ответ рассмеялся. Его собственная грудь была будто зажата в тисках все то время, пока он был в офисе сэра Уильяма, но тиски разлетелись, когда он увидел сертификат с королевской печатью, которую ни с чем не спутаешь, внизу листа, и теперь он дышал свободно, как новорожденный младенец.

— Не так ли? — Хэл едва мог снести, что сертификат был не в его руках, и теперь протянул свой палец, чтобы прочертить линии королевской подписи. — Когда я вошел туда, я был уверен, что сэр Уильям выдаст какую-нибудь никчемную отговорку — он все время смотрел на меня так, как обычно смотрят на безумца, что в любой миг может схватить топор отрубить вам голову. Не то чтобы у меня не возникало такого желания время от времени, — рассудительно вставил он и осушил свой бокал. — Давай выпьем, Гарри!

Гарри выпил, откашлялся и налил снова.

— Так что произошло? Держался ли Йондж дружелюбно или отстранённо… что он сказал?

Хэл сдвинул брови, наслаждаясь свежей порцией пузырьков с отстранённым видом.

— Довольно дружелюбно… но не думаю, что могу точно описать его манеру. Совсем не взволновано. И не с той манерой, что обычно бывает у политиков по отношению ко мне, когда они думают о моем отце.

Гарри издал горлом низкий гул, выражая полное понимание и сочувствие — он был рядом с Хэлом после самоубийства его отца и всей той чертовой неразберихи, что последовала за ним. Хэл улыбнулся другу и полуподнял бокал в молчаливом понимании.

— Касательно сказанного им — он учтиво поздоровался, пригласил меня присесть и предложил смородинового печенья.

Гарри присвистнул.

— Ничего себе, да тебе оказали честь. Я слышал, что он угощает печеньем только короля и премьер-министра. Впрочем, полагаю, что он предложил бы и королеве, реши она посетить его берлогу.

— Думаю, это взаимно, — Хэл допил бутылку и обернулся попросить еще одну, только для того, чтобы обнаружить, что поднос мистера Бодли уже стоит у его локтя. — О, благодарю, мистер Бодли, — он подавил отрыжку и обнаружил, что его голова ещё не кружилась, но уже немного уплывала. — Как Вы думаете, скоро ли будет готов стейк?

Мистер Бодли неуверенно покачал головой.

— Довольно скоро, милорд. Но у повара готовы прелестные небольшие пироги с угрем, прямо с печи — возможно, Вы соблазнитесь на парочку, пока ожидаете?

Гарри втянул благоухающий аромат, долетевший из кухни и закрыл глаза, предвосхищая блаженство. В «Бифштексе» обычно готовили пироги с угрем с луком, сливочным маслом и петрушкой, но также с мускатным орехом и сухим шерри.

— О Боже, да!

У Хэла слюнки выделились уже от одной мысли, но эта мысль также заставила его тело напрячься. Гарри открыл глаза и удивился.

— Старик, что случилось?

— Случилось? Ничего.

Мистер Бодли вытащил пробку из оплетки, и она проворно выскочила с легким хлопком и шипением поднимающихся пузырьков.

— Благодарю Вас, мистер Бодли. Да, пироги с угрем — непременно!

— Пироги с угрем, — повторил он, когда мистер Бодли благоразумно удалился в сторону кухни. — Они напомнили мне о Кэттрике… и об этой женщине.

Мысль о ней (проклятье! Почему ему даже не пришло в голову выпытать у нее настоящее имя? Леди Беделия Хоутон, Бога ради!) вызвала обычную дрожь смешанных эмоций. Вожделение, любопытство, раздражение… тоска желания? Он не был уверен насчет таких сильных чувств, но он и правда очень хотел увидеть ее снова, хотя бы для того, чтобы узнать, какого черта она на самом деле творила. И это желание существенно возросло после его встречи с секретарем.

— Кэттрике? — с видом полного непонимания спроси Гарри. — Ты имеешь в виду «Кэттрикс Ил-Пай Хаус»? И что за женщина?

Хэл уловилв голосе Гарри нечто такое, что заставило его остро взглянуть на друга.

— Девушка, которую я поймал за взломом ящика моего стола во время бала.

— А, эта девушка, — пробормотал Гарри и уткнулся носом в свой бокал.

Хэл еще пристальней взглянул на Гарри. Он не рассказал Гарри всего — ни за какие сокровища в мире, ради Бога — но он сказал ему, что удовлетворен тем, что она рассказала ему (вообще-то далеко не удовлетворен, но…) и что он отправил ее домой в карете и спросил ее адрес — она назвала.

И лишь затем, чтобы обнаружить, что такого адреса не существует, а когда он выследил кучера, ирландского прощелыгу, тот сказал ему, что девчонка, ссылаясь на то, что голоднá — она и была, он слышал, как ее живот бурчал, когда он… о, Господи — попросила высадить ее ненадолго у Кэттрикса. Что он и сделал, а девчонка целенаправленно прошла через дом, вышла через черный ход, сбежала по аллее, и ее как не бывало.

По мнению Хэла, история была достаточно интересная, чтобы запомниться Гарри. Не говоря уже о том, что Хэл несколько раз упоминал при Гарри девчонку, а также свои попытки найти ее.

— Хмм, — сказал он, выпил еще и потряс головой, чтобы прояснить ее. — Ладно, неважно… мы поговорили по душам, весьма по душам, но через разговор проглядывало что-то… странное… в манере сэра Уильяма. Вроде как мрачное — именно поэтому я думал, что он собирается мне отказать — но еще… сочувствие.

— Правда? — густые брови Гарри подскочили вверх. — Почему, как ты думаешь?

Хэл снова покачал головой с безнадежностью.

— Я не знаю. Только… в конце, когда он вручил мне сертификат и поздравил меня, он пожал мне руку и удерживал ее немного и… выразил мне сочувствие относительно моей… моей потери, — он полагал, что держит свои эмоции под контролем, но боль была такой же острой, как всегда, и он вынужден был сдержанно кашлянуть.

— Простая вежливость, без сомнения, — хрипло сказал Гарри. Хэл, к своему удовлетворению, увидел, как кровь поднялась вверх по шее Гарри и прильнула к его щекам.

— Да, — небрежно сказал Хэл, откинулся назад с бокалом в руке, но не отвел взгляда от Гарри. — Я тогда был в таком восторге, что не обратил бы внимания, скажи он, что меня за ногу схватил крокодил, но обдумав это более трезво…

Гарри слегка покряхтел на это, но потом сосредоточился на своем бокале, не отводя глаз от скатерти. Румянец достиг его носа, и тот ярко пламенел.

— Мне вот вдруг стало интересно, мого ли он намекать на ту чертову петицию? Ну, знаешь, ту, что подал Реджинальд Твелвтрис, с утверждением, что я убил его брата, будучи не в себе.

— Он… он ведь не упоминал ту петицию?

Хэл покачал головой.

— Нет.

В этот момент прибыли пироги с угрем, исходящие паром и пряностями, и какое-то время они не говорили.

Хэл промочил кусочком хлеба остатки соуса на тарелке, с наслаждением прожевал их и проглотил, затем открыл глаза и остро взглянул на Гарри.

— Что именно тебе известно об этой петиции, Гарри?

Он знал Гарри с тех пор, когда Гарри было два, а ему пять. Гарри мог солгать, если был предупрежден и имел достаточно времени, чтобы подготовиться, но он не смог бы солгать Хэлу, и он знал это.

Гарри вздохнул, закрыл глаза и задумался на какое-то время, затем осторожно открыл один глаз. Хэл поднял обе брови и положил руки на стол, чтобы показать, что он не собирается ни ударить Гарри, ни задушить его. Гарри опустил взгляд и закусил губу.

— Гарри, — мягко сказал Хэл, — что бы ты ни сделал, я прощаю тебя. Просто расскажи мне, ладно?

Гарри поднял взгляд, кивнул, глубоко вдохнул и рассказал.

— Irrumabo, — сказал Хэл, скорее в изумлении, чем в гневе.— Но ты говоришь, что сказал ей не трогать письма…

— Да. Клянусь, я так и сказал ей, Хэл, — румянец распространился и начал немного бледнеть. — То есть… Я знал, как ты себя чувствуешь… в отношении…

— Я тебе верю, — Хэл почувствовал, что и сам краснеет и отвернулся. Мистер Бодли появился со свежими тарелками и серебряными приборами, а вслед за ним — один из официантов клуба, церемонно поднося исходящее жаром блюдо.

Они сидели молча, пока им сервировали стейк вместе с грудой лесных грибов, с гарниром из вареных луковиц, сверкающих от масла. Хэл посмотрел, вдохнул, издал подходящий звук высокой оценки в отношении мистера Бодли и попросил бутылку Бордо. Но все это чисто автоматически, разум его был в библиотеке, в ту ночь бала.

«Я не хотела причинить Вам боль, — он все еще мог видеть ее лицо, когда она сказала это, свет огня, отблескивающий в ее глазах, на ее коже, на складках ее зеленого платья. — Мне доказать это?»

И она действительно доказала это. Сильная дрожь прошла по его телу при этом воспоминании.

— Ты в порядке, старик? — Гарри смотрел на него с тревогой, вилка, полная стейка, застыла на полпути ко рту.

— Я… да, — резко ответил он. — Но она не крала письма Эс… то есть письма из моего стола, она возвращала их обратно. Я знаю это — я видел, как она захлопнула ящик перед тем, как увидела меня. Так что она не посылала их сэру Уильяму, я уверен в этом.

Гарри медленно кивнул.

— Я… бы не хотел предполагать подобного, — сказал он, выглядя несчастным. — То есть… я доверял ей, как бы глупо это ни было. Но могла ли она… возможно, копии? Потому что, исходя из того, как ты описал манеру Йонджа…

Хэл покачал головой.

— Могу поклясться, что нет. То, как она… Нет. Я уверен. По крайней мере… — он заколебался, но это был, в конце концов, Гарри. Он сглотнул и продолжил, не отводя глаз от своей тарелки и удерживая голос ровным. — Если бы сэр Уильям видел те письма, он бы не смог смотреть мне в лицо, не говоря уже о том, чтобы вести себя так, как он вел. Нет. Что-то убедило его, что у меня были основания вызвать Твелвтриса, я уверен в этом, но один Господь знает, что это было. Возможно де… девица действительно нашла кого-то, кто… знал об интрижке… — кровь хлынула к его щекам, и узор на вилке впился в его ладонь, где он сжимал ее. — Если бы кто-то с хорошей репутацией поклялся в этом…

Гарри расслабился и выдохнул, кивая.

— Ты прав. И… именно об этом я ее и просил. Э-э… осторожно порасспрашивать, то есть. Эмм… прости.

Хэл кивнул, но не ответил. Он простил Гарри, но мысль, что кто-то — кто-то неведомый — знал… Он испытал короткое страстное желание схватить свечу с канделябра и поджечь собственные волосы, чтобы привести в соответствие чувства и действительность, но вместо этого закрыл глаза и несколько секунд глубоко дышал. Давление в груди начало ослабевать.

Ладно. Здесь уже ничего не поделаешь. И с полком все в порядке. Немного его прежней эйфории снова вернулось, и он открыл глаза. Да, слава Господу, он был в порядке. Вот он, сертификат, красный сургуч и все, что положено, прямо тут, на льняной скатерти.

Он разжал руку с вилкой, заставил себя взять нож и разрезать стейк. Горячий сок вытек, и в памяти всплыло небольшое пятно крови на белом каминном коврике. Волна жара пробежала по нему, будто он и правда поджег волосы.

— Вот что ты можешь сделать, Гарри — если ты готов…

— Все, о чем попросишь, старик.

— Помоги мне найти ее.

Гарри остановился, не донеся вилку к полуоткрытому рту.

— Конечно, — медленно сказал он и опустил вилку. — Но…

«Но, — сказало его лицо, — мы оба искали ее три последние недели. Мисс Ренни исчезла так же верно, как если бы она была из дыма».

Неожиданно Хэл рассмеялся. Появился мистер Бодли с бордо, неся наполненные до краев бокалы на сгибе локтя.

— Горячку на головы всех Твелвтрисов! — сказал Гарри, поднимая свой бокал. Хэл тоже поднял бокал и сделал большой глоток. Это было великолепное вино, насыщенное, крепкое и пахнувшее вишнями и тостами с маслом. Еще одна бутылка этого, ну, возможно, две, и он, может быть, почувствует себя способным браться за дело.

— Мой отец постоянно говорил мне одну вещь, Гарри: тебя не могут побить, если ты не сдаешься. И, — он поднял бокал в сторону своего друга, — я не сдаюсь.

Лицо Гарри прояснилось, и он кривобоко улыбнулся Хэлу, подняв бокал в ответ.

— Да, — сказал он.— Помоги нам Бог, ты не сдаешься.

Минни аккуратно смела сахарную пудру с гроссбуха. Недомогание ранней беременности по большей части прошло, и взамен пришел, по словам ее отца, аппетит изголодавшейся совы.

«Совы?» — переспросила Минни, и отец кивнул, улыбаясь. Его потрясение прошло вместе с ее недомоганием, и время от времени она ловила на его лице восторженное выражение, когда он смотрел на нее.

«Ты смотришь на еду, ma chère, и двигаешь головой взад и вперед, будто хочешь проглотить её целиком, а затем ты набрасываешься на ее и — оп! — ее уже нет».

— Пхе! — сказала она теперь и оглянулась, нет ли в керамической миске еще oliebollen [пончики (нид.) — прим. пер.], но нет, она с ними покончила. Мортимер перестал толкаться и притаился, как обычно, когда она ела, но она все еще не насытилась.

— Обед ведь почти готов? — крикнула она вниз по лестнице своему отцу. Дом был, как принято в Амстердаме, длинным и узким: лавка на первом этаже, жилые комнаты наверху и кухня в подвале. Весь последний час вверх по лестнице заползал аппетитный запах жарящихся цыплят, и она истекала слюнками, несмотря на пончики.

Вместо ответа она услышала шаги отца вверх по лестнице, в сопровождении дребезга керамической и оловянной посуды.

— Еще ведь даже не полдень, — мягко сказал он, ставя поднос на прилавок. — Обед будет готов не скорее чем через час. Но я принес тебе кофе и булочек с медом.

— Мед? — она с наслаждением потянула воздух. Хотя тошнота по большей части прошла, повышенная чувствительность к запахам осталась, и, услышав сильный запах кофе со свежими булочками с маслом, она почувствовала, что умирает от голода.

— Этот ребенок уже почти такой же большой, как ты, — заметил отец, задержав взгляд на ее выступающем животе. — Когда, ты говоришь, он должен родиться?

— Где-то через три месяца, — сказала она, потянувшись за булочкой и игнорируя намёк. — Повитуха говорит, что к тому времени он будет еще раза в два больше, — она взглянула на округлость Мортимера. — Я, вообще-то, не уверена, что это возможно, но она так говорит.

Отец рассмеялся и, потянувшись через прилавок, приложил руку к формам внука.

— Comment ça va, mon petit? [как ты, мой малыш (фр.) — прим. пер.] — сказал он.

— Почему ты думаешь, что это мальчик? — спросила она, хотя не отпрянула. Ее очень трогало, когда он говорил с младенцем, он всегда говорил с ним с величайшей нежностью.

— Ну ты зовешь е… его… Мортимер, — заметил он и, нежно погладив ее живот, убрал руку. — Я подумал, что ты считаешь его мальчиком.

— Я просто использовала этикетку с бутылки патентованной английской настойки: «Растворяющий, разрешающий и высвобождающий Тоник Мортимера — устраняет проблемы любого рода: физические, эмоциональные и моральные».

Отец несколько растерялся — он не был уверен, шутит она или нет. Она дала ему выйти из положения, засмеявшись, и махнула рукой в сторону кухни. Ей нравились воскресенья, когда Хильда, их служанка, оставалась дома с семьей, оставив двух Снидеров — Уильям Снидер был nom de guerre [псевдоним (фр.)— прим. пер.] ее отца в Низинных Землях [Исторические Нидерланды (de Nederlanden букв. низины, низинные земли) — термин для обозначения совокупности исторических областей в равнинном течении и в дельтах европейских рек Рейна, Шельды и Мааса: Фландрии, Голландии, Брабанта, Эно́, Намюра, Зеландии, Лимбурга, Артуа, Люксембурга, сеньорий Гронинген, Утрехт, Мехелен, Турне, Льежского епископства и др. Таким образом, границы исторических Нидерландов охватывали территорию, соответствующую современным Бельгии, Нидерландам, Люксембургу и (частично) северной Франции. — прим. пер.] — на их собственное попечение. Ее отец был куда лучшим поваром, и было так спокойно, без назойливых вопросов и повторяющихся предложений Хильды о «достойном господине» среди клиентов лавки, который, возможно, захотел бы позаботиться о юной вдове с ребенком, если бы мистер Снидер смог предоставить достаточно щедрое приданое…

Честно говоря, она не думала, что отец стал бы возражать. Но он не стал бы и подталкивать ее к чему-нибудь. Она также полагала, что он бы не хотел расстаться с ней — и, без сомнения, Мортимером.

Закрыла глаза, наслаждаясь контрастом вкусов: горький кофе, и вслед за ним кусочек булочки с маслом, политой медом. Будто подбодренный кофе, Моример начал вдруг крутиться со всей возможной скоростью, что заставило ее схватиться за живот и резко вдохнуть.

— Ты, мелкий ублюдок, — сказала она ему и прервалась, чтобы проглотить оставшийся кусок булки с медом. — Прости. Ты не ублюдок, — по крайней мере он не будет ублюдком в глазах остального мира. Он будет ребенком, рожденным после смерти… Ну, она еще не решила. На данным момент он был ребенком испанского капитана мушкетеров по имени Мондрагон, который умер от лихорадки в какой-то отдаленной кампании, но она придумает что-то получше к тому времени, как Мортимер достаточно подрастет, чтобы задавать вопросы.

Возможно, немец; там было достаточно небольших герцогств и княжеств, чтобы среди них спрятать внебрачного ребенка — впрочем, немцы были ужасно методичны в регистрации людей. Италия — да, это была достаточно беспорядочная страна, к тому же, там тепло…

Но он уж точно не будет англичанином. Она вздохнула и положила руку на маленькую ножку, что дрыгалась под ее печенью. Он может оказаться девочкой, полагала она, но Минни не могла думать о нем как-либо, кроме как о мужчине. Потому что она не могла думать о нем, не думая о его отце.

Возможно, она выйдет замуж. Со временем.

Для всех этих соображений ещё будет достаточно времени. В данный момент ее волновали несостыковки между счетами за сентябрь и октябрь, и она взяла чистый лист бумаги и перо, пытаясь выискать три заблудившихся гульдена [Гульден — устаревшая денежная единица Австрийской империи, ряда немецких государств, швейцарских кантонов, Нидерландов и их колоний — прим. пер.].

Полчаса спустя сбежавшие гульдены, наконец, сдались и отправились в свои колонки, она потянулась, застонала и поднялась на ноги. Ее живот, склонный в последнее время к странным звукам, устрашающе бурчал. Если обед еще не готов, то она…

Колокольчик у двери резко звякнул, и она с удивлением обернулась. Набожные амстердамские протестанты даже не подумали бы пойти в воскресенье куда-либо, кроме церкви. Но человек, стоявший на пороге, не был ни голландцем, ни набожным. И он был одет в британский военный мундир.

— Ваша… Светлость, — глупо сказала она.

— Хэл, — ответил он. — Меня зовут Хэл, — затем он увидел ее всю, и стал таким же белым, как сахарная пудра на прилавке. — Господи Иисусе!

— Это не… — начала она, скользнув от него за прилавок, — то, о чем Вы подумали… — слабо закончила она.

Это ничего не изменило. Он сделал огромный вдох и направился к ней. Она смутно слышала, как ее отец поднимается по лестнице, но не видела ничего, кроме белого, как мел, лица, на котором отразились замешательство и решительность.

Он добрался до нее, слегка присел и поднял ее.

— Господи Иисусе! — сказал он снова, но теперь уже из-за ее веса — весьма существенного. Сжав зубы, он крепче схватил ее и прошел через всю лавку, покачиваясь лишь чуть-чуть. От него замечательно пахло. — лавровым листом и кожей.

Дверь была открыта — Гарри Кворри придерживал ее — и порыв холодного ветра влетел в комнату. Его крепкое, широкое лицо растянулось в широченной улыбке, когда он встретился с ней глазами.

— Рад снова видеть Вас, мисс Ренни. Быстрей, старик, кто-то идет.

— Минни! Стой! Негод… — крик ее отца оборвался, когда закрылась входная дверь, и спустя мгновение ее бесцеремонно засунули в ожидавшую карету. Хэл впрыгнул вслед за ней, а Гарри свисал со ступеньки кареты, крича кучеру, после чего и сам скользнул внутрь, захлопнув дверь.

— Минни! — послышался крик ее отца, далекий, но различимый.

Она пыталась обернуться, чтобы выглянуть из ближайшего окна, но не могла бы этого сделать, кроме как встав и развернувшись всем телом. Впрочем, прежде, чем она подумала об этом, Хэл снял свой синий военный плащ и укутал её. Тепло его тела охватило ее, его лицо было всего в нескольких дюймах от ее, все еще белое, и теплый пар его дыхания на ее щеках, так же белый в морозном воздухе кареты.

Его руки были у неё на плечах, придерживая от тряски, и она подумала, что он может ее поцеловать, но неожиданно карета накренилась, проходя поворот, и отбросила его. Он упал назад, на противоположное сидение, рядом с Гарри Кворри, который все еще улыбался от уха до уха.

Глубоко вдохнув, она расправила юбки над округлостью живота.

— И куда это Вы меня везете?

Он все это время пристально смотрел на нее, но, очевидно, не видел ее, так как эти слова заставили его отпрянуть.

— Что?

— Куда Вы меня везете? — повторила она громче.

— Не знаю, — ответил он и повернулся к сидевшему рядом Гарри. — Куда мы едем?

— В местечко на Кейзерсграхт, — ответил Гарри, пожимая плечами. — Называется «De Gevulde Gans».

— «Фаршированный Гусь»? Вы везете меня в паб? — она невольно повысила голос.

— Я везу Вас на венчание, — ответил Хэл нахмурившись.

Он был очень бледен, и мышцы возле его рта подергивались — единственная вещь, контролировать которую он был не в силах. Ну, еще, пожалуй, ее.

— Я женился на леди, и она стала шлюхой. Я не расстроюсь, если в этот раз сработает наоборот.

— Вы правда считаете меня шлюхой? — она не была уверена, оскорбиться ей или рассмеяться. Возможно, и то, и другое.

— Вы постоянно спите со своими жертвами, мадам?

Она взглянула на него долгим, тяжелым взглядом, сложив руки над округлым изгибом своего живота.

— Я тогда бодрствовала, Ваша Светлость, и если бы Вы уснули, полагаю, я бы заметила.



«Фаршированный гусь» был довольно низкосортным заведением, с живописно прибившимся к ступенькам пьянчужкой в лохмотьях.

— Почему Вы выбрали это место? — спросила она Гарри, поднимая юбки, дабы избежать маленькой лужицы рвоты на мостовой, и глядя на мрачную дверную ручку.

— Муж хозяйки — священник, — резонно ответил тот, наклоняясь открыть для нее дверь. — И у него репутация не сильно суетящегося по мелочам.

Таким мелочам, как разрешение на брак, предположила она. Впрочем, возможно для женитьбы за границей разрешение не нужно?

— Заходите, — нетерпеливо сказал Хэл позади нее. — Тут воняет.

— И Вы думаете, что внутри будет лучше? — спросила она, зажав нос в приготовлении. Оказалось, он прав: ветер переменился, и аромат пьянчужки здорово ударил ей в нос.

— О Господи, — сказала она, ловко развернулась на пятках, и ее вырвало на противоположную сторону ступеньки.

— О Господи, — сказал Хэл. — Не берите в голову, я принесу Вам немного джина. А теперь, Бога ради, заходите, — он вытащил огромный белый носовой платок из рукава, наскоро вытер им ее лицо и подтолкнул ее к двери.

Гарри уже вошел внутрь и начал переговоры на плохом, но вполне пригодном голландском, используя в качестве аргумента внушительный кошелек, который он бросил на бар с громким звоном.

Хэл, который, очевидно, вовсе не владел голландским, прервал общение Гарри с хозяйкой за барной стойкой, вытащив золотую гинею из кармана и положив ее на бар.

— Джин, — сказал он.

Минни упала на стул сразу, как вошла, и теперь сидела, свернувшись, закрыв глаза и сжимая носовой платок Хэла в руке, стараясь не дышать. Но мгновение спустя резкий чистый запах можжевельника прорезался через миазмы паба и слабый дух дохлых крыс. Она сглотнула, заставила себя выпрямиться и взяла кружку джина, которую ей протянул Хэл.

К величайшему ее удивлению, это сработало. Тошнота ушла после первого же глотка, желание улечься на пол существенно уменьшилось, и через несколько мгновений она чувствовала себя относительно нормально — или настолько нормально, насколько может чувствовать себя особа на шестом месяце беременности и на пороге женитьбы с Хэлом, подумалось ей.

Священник, которого, очевидно, подняли с постели, и, по-видимому, страдающий от la grippe в острейшей форме, перевел затуманенный взгляд от Хэла к Минни, затем обратно.

— Вы хотите жениться на ней? — оттенок скептицизма пробился, когда он говорил в нос, медленно и неразборчиво.

— Да, — сказал Хэл. — Сейчас же, пожалуйста.

Священник закрыл один глаз и посмотрел на него, затем медленно повернулся к жене, которая нетерпеливо хмыкнула и сказала что-то быстро по-голландски, сопровождая речь повелительными жестами. Он поджал плечи в ответ на эту тираду, и стало очевидно, что подобное общение было в порядке вещей. Когда она закончила говорить, он покорно кивнул, вытащил из кармана своих провисших бриджей влажный платок и высморкался.

Хэл крепче сжал ладонь Минни. Он не отпускал ее с тех пор, как они вошла в паб, и она дернулась, но не так, чтобы выдернуть руку. Он взглянул на нее.

— Простите, — сказал он и ослабил хватку, но не отпустил.

— Она ждет ребенка, — укоризненно сказал священник.

— Я знаю это, — сказал Хэл, снова сжимая руку. — Продолжайте, пожалуйста. Немедленно.

— Почему? — спросила Минни, слегка раздраженно. — У Вас какие-то особые планы, которые вы не должны пропустить?

— Нет, — ответил он, сузив глаза. — Но я хочу, чтобы этот ребенок был законным, и я думаю, что Вы можете родить его в любой момент.

— Не могу, — сказала она, оскорбившись. — Вы знаете, что я не более чем на шестом месяце!

— Вы выглядите, будто… — поймав на этом месте ее взгляд, он резко закрыл рот, кашлянул и вернул свое внимание священнику. — Продолжайте же, пожалуйста, сэр.

Тот кивнул, снова высморкался и махнул жене, которая нырнула под бар, и вскоре вынырнула обратно с потрепанной книгой молитв, покрытой круглыми пятнами от кружек.

Взяв его как талисман, священник, казалось, воспрянул духом и слегка выпрямился.

— У фас есть свидетели? — спросил он Хэла.

— Да, — нетерпеливо ответил Хэл. — Вот о… Гарри? Проклятье, он вышел заплатить за карету. Стойте здесь! — приказал он Минни и, отпустив ее руку, вышел наружу.

Священник с сомнением посмотрел ему вслед, затем на Минни. Конец его носа был практически алым, и от мелких сосудов щеки тоже покраснели.

— Вы хотите фийти за нефо? — спросил он. — Я фижу, что он бохат, но, может, лучше бедняк, который бутет хорошо с фами обращаться?

— Ze is zes maanden zwanger, idioot, — сказала его жена: «Она на шестом месяце беременности». — Is dit die schurk die je zwanger heeft gemaakt? — она достала трубку из уголка рта и показала на живот Минни: «Он тот негодяй, что сделал тебе ребенка?» Сильный толчок от внутреннего жителя заставил Минни взвыть и свернуться пополам.

— Ja, is die schurk, — заверила она женщину, оглянувшись через плечо на дверь, где через окно виднелась тень Хэла, бóльшая тень позади него, должно быть, принадлежала Гарри.

Мужчины вошли с порывом зимнего воздуха, и женщина переглянулась с мужем. Они обое пожали плечами, священник открыл книгу и начал пролистывать ее с беспомощным видом.

Гарри ободряюще улыбнулся Минни и похлопал ее по руке, а затем уверенно стал рядом с Хэлом. Довольно странно, но она и правда почувствовала себя ободренной. Если такой человек, как Гарри, был близким другом Хэла, то возможно — только возможно, — она не ошиблась в Хэле.

Не то чтобы это имело какое-то значение в данным момент, подумала она, чувствуя как неожиданно приятная дрожь прошла по спине. Это было похоже на ощущение, будто она собралась прыгать с утеса, но вдруг почувствовала, как пара огромных крыльев раскрылась за ее спиной, пока она заглядывала в вихри ветра.

— Mag ik uw volledige naam alstublieft? — «Ваши имена, пожалуйста?» — хозяйка вытащила неопрятную книгу регистрации — возможно, в ней велись счета паба, если судить по запятнанным страницам. Но женщина перевернула на чистую страницу в конце книги и окунула перо, ожидая.

Хэл какое-то мгновение выглядел потерянным, затем решительно сказал:

— Гарольд Грей.

— Только одно имя? — удивившись, сказала Минни. — Никаких титулов?

— Нет, — ответил он. — Вы выходите не за герцога Пардлоу и даже не за графа Мэлтона. Только за меня. Простите, что разочаровал Вас, если Вы ожидали другого, — добавил он действительно извиняющимся тоном.

— Ничего, — вежливо ответила она.

— Мое второе имя Патрициус, — выпалил он. — Гарольд Патрициус Джерард Блекер Грей.

— Правда?

— Ik na gat niet allemaal opschrijven, — заметила женщина. «Я не собираюсь писать все это».

— Bleeker—dat is Nederlands [Блекер — это голландское (имя) (нид.) — прим. пер.], — сказал священник, удивившись. — Ваша семья — голландцы?

— Мать матери моего отца, — сказал Хэл, так же удивившись.

Женщина пожала плечами и стала записывать, повторяя про себя:

— Гарольд… Блекер… Грей. En u? [А Вы (нид.) — прим. пер.] — спросила она, взглянув на Минни.

Минни считала, что ее сердце уже не может биться быстрее, но она ошибалась. Хотя ее корсет был совсем распущен, она чувствовала головокружение, и до того, как она смогла набрать достаточно воздуха для ответа, Хэл вышел вперед.

— Ее зовут Вильгельмина Ренни, — сказал он женщине.

— Вообще-то, Минерва Веттисвейд, — сказала она, набрав воздуха. Хэл, нахмурившись, взглянул на нее.

— Веттисвейд? Что за Веттисвейд?

— Не что, — сказала она с преувеличенным терпением, — кто. Я, вообще-то.

Это, видимо, было уже чересчур для Хэла, и он обернулся к Гарри за помощью.

— Она имеет ввиду, что ее зовут не Ренни, старик. А Веттисвейд.

— Нет такой фамилии: «Веттисвейд», — заметил Хэл, снова нахмурившись на Минни. — Я не женюсь на Вас под ложным именем.

— Да я, черт возьми, и не выхожу за Вас под ложным именем! — сказала она, — Ай!

— Что…

— Ваш чертов ребенок ударил меня в печень!

— А, — Хэл выглядел слегка пристыженным. — Значит, вы имеете в виду, что Вас и правда зовут Веттисвейд.

— Да.

Он глубоко вдохнул.

— Хорошо. Веттисвейд. Почему… Не важно. Вы расскажете мне потом, почему называли себя Ренни.

— Не расскажу.

Он взглянул на нее, высоко подняв брови, и она увидела — на миг — как он спорил с собой, сказать ли ему что-то на это. Но потом его взгляд утратил вид человека, беседующего с самим собой, и сфокусировался на ней.

— Ладно, — мягко сказал он и протянул ей руку, ладонью вверх.

Она снова вдохнула, взглянула в пропасть и прыгнула.

— Куннегунда, — сказала она и вложила свою ладонь в его. — Минерва Куннегунда Веттисвейд.

Он ничего не сказал, но она почувствовала, как он слегка задрожал. Она избегала смотреть на него. Гарри вроде как о чем-то спорил с женщиной — что-то о необходимости второго свидетеля, подумала она, но не смогла достаточно сосредоточиться, чтобы разобрать слова. Запах табачного дыма и старого пота заставил ком поползти вверх по ее горлу, и она несколько раз тяжело сглотнула.

Все хорошо. Они решили, что миссис Тен Бум будет вторым свидетелем. Хорошо. Мортимер перевернулся, тяжело приземлившись. По лбу Минни стекал пот, и уши ее горели.

Неожиданно она испугалась, что ее отец в любой миг ворвется во входную дверь. Она не боялась, что он остановит эту импровизированную церемонию, так как была вполне уверена, что Хэл не позволит ему, и эта мысль успокоила ее. И все же… она не хотела, чтобы он был здесь. Это касалось только ее.

— Быстрее, — тихо сказала она Хэлу. — Пожалуйста, побыстрее.

— Продолжайте, — сказал он священнику — негромко, но все же командным тоном. Преподобный Тен Бум моргнул, кашлянул и открыл книгу.

Вся церемония была на голландском; она могла бы ее понять, но не стала — в ее ушах звучали никогда не произнесенные слова писем.

Не Эсмэ — его. Писем, написанных умершей супруге, в страстном горе, в ярости, в отчаянии. Он с таким же успехом мог проколоть свои запястья заточенным пером и написать все это собственной кровью. Она подняла сейчас взгляд на него — белого, как зимнее небо, будто вся кровь вытекла из его тела, оставив его пустым.

Но его глаза были бледными и пронзительно голубыми, когда он повернул к ней свое лицо с темными бровями, и огонь в нем совсем не потух.

«Ты не заслуживала его, — подумала она в отношении отсутствующей тут Эсмэ и положила свободную руку на свой утяжеленный живот. — Но ты любила его. Не беспокойся, я позабочусь о них обоих».