УТРОМ ДЖЕННИ осталась с детьми, а Рейчел с Сильвией Хардман отправились поговорить с теми «весомыми Друзьями» (это самое большее, что мог позволить себе сказать квакер, определяя статус человека в своей среде), которые отвечали за ежегодное Собрание Друзей в Филадельфии, и узнать, есть ли возможность оказать поддержку Сильвии, предложив ей жильё, работу или деньги. Йен вызвался их сопровождать, но и Рейчел, и Сильвия выразили сомнение в том, что его присутствие окажется полезным.
– Я не собираюсь упоминать о чудовище, которое ты убил, – сказала ему Рейчел с глазу на глаз. – Потому что твои показания, скорее всего, не уменьшат количество проблем, а лишь увеличат. Да тебе ведь и без этого есть чем заняться?
– Есть одно дело, хотя и не личное, – сказал он, касаясь её поцелуем. – Я обещал тёте Клэр, что выполню её просьбу и схожу в бордель.
Рейчел и бровью не повела.
– Только домой шлюху не приводи, – наказала она ему. – У тебя и так слишком много женщин.
Элфретс-Аллея была вполне симпатичной, как и другие городские переулки. «Её-то и переулком назвать сложно», – подумал Йен, огибая небольшую лужицу блевотины на брусчатке. Хотя достаточно широкая, – по ней мог бы проехать фургон, – а у некоторых домов дверные ручки были из полированной латуни. Например, заведение мадам Эббот тоже могло похвастаться таковыми, даже у чёрного хода, к которому и подошёл Йен. Впрочем, задняя дверь публичного дома наверняка использовалась так же часто, – если не чаще, – как и парадная.
На ступеньках крыльца, выходящего на задворки, сидели две закутанные в плащи молодые шлюхи, и Йен задался вопросом: находились ли они здесь в качестве рекламы или просто вышли подышать свежим воздухом. Было довольно свежо, и, когда девицы говорили, у них из рта вырывались белые облачка, которые тут же испарялись. Одна из шлюх увидела Йена, и они умолкли.
Та, что повыше, мельком взглянула на него, затем откинулась назад, облокотившись о ступеньку позади себя, и позволила плащу соскользнуть с одного плеча, приоткрыв розовую кожу над вырезом сорочки и пышную округлость груди, видневшейся сквозь ткань. Йен улыбнулся девушке.
Та переменилась в лице, и Мюррей понял, что она заметила его татуировки. Шлюха смотрела настороженно, но взгляд не отвела.
– Доброго вам дня, мистрис, – поздоровался Йен.
Девица услышала шотландский акцент, и брови у неё поползли вверх. Её товарка выпрямилась, таращась на Йена. Остановившись перед ними, Мюррей запрокинул голову и посмотрел вверх. Над ним возвышалось солидное трёхэтажное здание из красного кирпича.
– Неплохой дом, а? – продолжил он.
Шлюхи обменялись взглядами, и он увидел, как та, что пониже ростом, слегка пожала плечами, уступая потенциального клиента своей подруге. Высокая девица расправила плечи, но даже не подумала запахнуть плащ – под тонким хлопком просвечивали её соски, округлые, затвердевшие от холода.
– И не говорите, сэр, – очень хорош, – ответила она и одарила Йена заученной улыбкой.
Собираясь подняться, она подтянула под себя ноги.
– Не зайдёте ли внутрь выпить чего-нибудь для сугреву?
– Можно, – улыбнулся ей Йен. – Но я хотел полюбопытствовать, хорошо ли вам здесь живётся-работается, дамы?
Они уставились на него, разинув рты: казалось, от удивления они потеряли дар речи. Первой нашлась невысокая, с растрёпанными светлыми волосами.
– Ну, я так скажу: всяко получше, чем таскаться по повозкам или иметь сутенёра, который отправит тебя в пивную или на боксёрский ринг.
– Трикси! – Высокая девушка с каштановыми волосами пнула свою компаньонку и встала, улыбаясь Йену. – Меня зовут Мэг. Это хороший, чистый дом, сэр, и все девочки чистые. Здоровые... и не тощие.
В подтверждение своих слов она покачала в руке свою цветущую грудь.
Он кивнул и достал из сумки кошелёк, набитый монетами.
– Я тоже здоров, милая.
Та, что пониже, вскинула голову.
– Может, так оно и есть. Но говорят, что шотландцы скупые.
Высокая Мэг снова пнула свою компаньонку, уже посильнее.
– Ой!
– Шотландцы, девочка, бережливые, а не скупые, – сказал Йен, не обращая внимания на многозначительные взгляды и жесты, которыми обменивались шлюхи. – За свои деньги мы хотим получить что-то стоящее, и, если мы действительно получаем нечто ценное...
Он легонько подбросил на ладони и тут же поймал кошелёк – монеты в нём негромко звякнули.
Высокая девушка спустилась по ступенькам и остановилась перед Мюрреем, совсем близко, её отвердевшие на холоде соски оказались совсем рядом, и он представил себе, как они прижимаются к его обнажённой груди, и почувствовал, что волоски на теле встают дыбом.
Йен мысленно попросил прощения у Рейчел.
– О, я могу пообещать вам нечто стоящее, сэр, – сказала Мэг.
За облачками пара, вылетавшего у неё изо рта, играла улыбка.
– Всё, что пожелаете.
Йeн дружелюбно кивнул, обводя девицу откровенным взглядом с ног до головы.
– Всё, что мне нужно, милая, так это девушка с большим опытом.
Мэг вдруг переменилась в лице, и он понял, что немного её напугал. Может быть, это и к лучшему.
– Найдутся у вас девушки, которые проработали в заведении... ну, скажем, лет пять или больше?
– Пять лет? – ошарашенно переспросила та, которую звали Трикси.
Она вскочила на ноги, и Мюррей подумал, что девица собирается улизнуть, но она всего лишь решила повнимательней его рассмотреть. Шлюха изучала его столь же откровенно, как и он сам, когда разглядывал её подругу, но в её бесцеремонности угадывалось ещё и желание очаровать.
– Чему такому, чёрт возьми, шлюхе нужно учиться целых пять лет? – Голос её звучал так, словно она действительно хотела это выяснить, и Йен посмотрел на неё с бόльшим интересом.
Возможно, девица приняла его за извращенца, но она вела себя так залихватски бесшабашно, что Йен с изумлением ощутил: её заигрывания возбуждают его больше, чем соски Мэг. Он прочистил горло.
– Я бы тоже хотел найти ответ на этот вопрос, милая, – сказал он, улыбаясь шлюхе. – Но что мне сейчас нужно, так это девушка, которая знала Джейн Покок.

ЕДЫ НА УЛИЦАХ ФИЛАДЕЛЬФИИ обычно было полно, – по крайней мере, когда город не занимала британская армия. Но в данный момент британских солдат в городе не было, и повсюду продавались пироги, – мясные и фруктовые, большие, обсыпанные солью немецкие брецели, нанизанные на палки, словно кольца, которые в игре набросали на колышек… А ещё припудренные сахаром пышки, жареная рыба, капустные голубцы и вёдра пива; и всё это можно было приобрести в нескольких шагах от здания, где Ежегодное Филадельфийское собрание Общества Друзей вело бόльшую часть своих дел.
К сожалению, еда, которую продавали поблизости, по своему виду и консистенции не совсем подходила для того, чтобы швырнуть её об стену и выпустить пар. Кипя от злости, Рейчел огляделась по сторонам и остановила свой выбор на яблоках.
– Держи, – протянула она Сильвии Хардман жёлто-розовый плод.
Сильвия удивлённо посмотрела на него, затем неуверенно поднесла ко рту.
– Нет, – сказала Рейчел. – Вот так!
Она развернулась и, отведя руку назад, изо всех сил швырнула яблоко в ствол могучего дуба в парке, куда женщины отправились, чтобы немного прийти в себя. Яблоко, разлетевшись на кусочки, брызнуло соком, и Рейчел удовлетворённо выдохнула.
– Вообрази, что это голова Друга Шарплесса, – посоветовала она Сильвии. – Или, например, того болвана Финеаса Кэдуолладера.
– Да, лучше его!
Сильвия сама разрумянилась, как яблочко, и, негромко хмыкнув, запустила плодом в дерево, однако промахнулась.
Рейчел побежала подобрать фрукт, а затем подвела Сильвию ближе к дереву.
– Вытяни руку вот так, – велела она, – затем отведи назад, найди глазами цель и бросай, но не упускай цель из виду.
Сильвия кивнула и, снова взяв яблоко, повернулась к дереву. Пылая тем негодованием, которое ей хотелось излить на Друга Кэдуолладера, она впилась взглядом в дерево и кинула яблоко.
– Ха! – радостно удивилась она. – Даже и не думала, что у меня получится. – Оглянувшись на Рейчел, она смущённо рассмеялась – Я полагаю, это греховное расточительство, но...
– Спроси у белок, согласны ли они с тобой, – посоветовала Рейчел, кивнув в сторону одного из упомянутых зверьков: почти сразу после первого удара по стволу дерева сбежала белка и теперь копошилась на земле, набивая брюшко осколками «бомбы».
Сильвия посмотрела на белку, затем огляделась вокруг. Не меньше дюжины зверьков, распушив хвосты, целеустремлённо неслись по траве.
– Тогда ладно, – произнесла Сильвия и глубоко вздохнула. – Ты оказалась права. Я и правда почти успокоилась.
– Хорошо. Ты как, поесть сможешь? – спросила Рейчел. – Я умираю с голоду. Может, купим пирог и обсудим, что делать дальше?
Успокоившаяся было Сильвия вдруг побледнела: на лице у неё отразились мрачные предчувствия. Но кивнула и покорно последовала за Рейчел из парка обратно на оживлённую улицу.
– Мне вообще не следовало ходить… – Сильвия откусила пару раз от пирога с говядиной и луком. – Я знала, что они скажут.
– Да, ты меня предупреждала, но как-то не хотелось в это верить. – Нахмурившись, Рейчел откусила от своего пирога и продолжила. – Уму непостижимо, чтобы люди, которые исповедуют милосердие и любовь Христову, могли произносить такие слова! Неудивительно, что твой муж от них отвернулся.
– Габриэль был не из тех, кто потерпел бы вмешательство в свою жизнь, – печально согласилась Сильвия. – Но их тоже можно понять, так ведь? Они называли меня шлюхой, а я шлюха и есть.
Рейчел хотела тут же ей возразить и уже открыла рот, но вместо этого запихнула в него ещё один кусок слоёного теста с сочной начинкой.
Прожевав и проглотив, она сказала:
– У тебя не было выбора.
– Мистер Кэдуолладер, похоже, считает, что выбор у меня был, – с ехидцей высказалась Сильвия. – Мне следовало снова выйти замуж...
– Но ты не знала, жив твой муж или умер! Как ты могла выйти замуж?!
– Либо переехать в город и стать прачкой или швеёй...
– Этим и себя одну не прокормишь, не говоря уж о твоих дочерях.
– Возможно, у Друга Кэдуолладера не нашлось случая узнать, какова жизнь прачки, – сказала Сильвия.
Она доела пирог, и её костлявые плечи немного опустились, расслабляясь под лучами послеполуденного солнца.
– Полагаю, мы должны поискать свет в нём и в Друге Шарплессе, разве не так?
– Да, – нехотя согласилась Рейчел. – Но, прежде чем мы отыщем хоть лучик, нам могут потребоваться ещё несколько яблок и бутылка пива.
Сильвия рассмеялась, и сердце Рейчел воспрянуло. Сильвия Хардман была избита, – в этом нет сомнений, – но пока что не сломлена.
– И всё же было здорово ещё раз поучаствовать в собрании, – с тоской произнесла Сильвия. – У меня много лет не было ни такого общества, ни поддержки.
Рейчел доела пирог и взяла Сильвию за руку. Худую, мозолистую, натруженную, покрытую ожогами и шрамами от неустанной работы и множества мелких бытовых катастроф.
– «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них» [Мтф. 18: 19-20 – прим. перев.], – процитировала Рейчел и указала на Сильвию, затем на себя. – Раз. Два.
Сильвия невольно улыбнулась, и за настороженностью в её глазах проглянула её истинная натура – добрая и смешливая.
– Тогда ты, Рейчел, – моё собрание. Я получила благословение.

ИЗ ЭЛФРЕТС-АЛЛЕИ ЙЕН возвращался в мрачном раздумье, не обращая внимания на выкрики молочниц и продавцов пива.
Он предполагал, что ему придётся потратить немало времени и денег, чтобы разговорить обитательниц борделя, но одно лишь упоминание имени Джейн Покок вызвало такой поток сплетен, что он почувствовал, будто его смыло за борт корабля и вынесло на берег в шквале пены и острых обломков.
Теперь он жалел, что не вгляделся пристальнее в рисунок, изображающий Джейн, сестру Фанни.
Хозяйка борделя, миссис Эббот, безапелляционно заявила, что Джейн Покок была странной, – очень-очень странной, – сумасшедшей и, вероятно, занималась колдовством. Хозяйка удивлялась, как это так получилось, что Джейн не прикончила в постелях ни её саму, ни её девушек. Йен задался вопросом, зачем молодой женщине с такими навыками идти в шлюхи, но, помня о цели своего визита, промолчал.
Разговоры об убийстве капитана Харкнесса утихли не сразу, но Йен и правда знал, как вести себя в борделе, и, когда лавина сплетен иссякла, он тут же заказал ещё пару бутылок шампанского, несмотря на грабительские цены.
Это изменило настроение: все сосредоточились на выпивке, разговор стал менее уничижительным, и где-то через полчаса миссис Эббот удалилась в свой кабинет, а шлюхи в молчаливом согласии разошлись кто куда. На красном бархатном диване, обычном для борделей, Йен остался в компании Мэг и Триксабеллы.
– Трикс дружила с Арабеллой... То есть с Джейн, – объяснила Мэг.
Трикс скорбно кивнула.
– Лучше бы не дружила, – сказала она. – Ей вообще не везло, а невезение такая штука, знаешь ли… им можно заразиться. Что это у тебя на лице?
– Да неужели? – Йен коснулся своей скулы. – Это могавкская татуировка.
– Ух ты-ы, – чуть более заинтересованно произнесла Трикс. – Тебя пленили индейцы? – хихикнула она.
– Нет, я пошёл к ним по своей воле, – спокойно ответил он.
– Что ж, я тоже пришла по своей воле, – сказала Трикс, вздёрнув подбородок и обведя рукой комнату (по-видимому, чтобы показать, что работала она в относительно роскошных условиях). – А Арабелла – нет. Миссис Эббот получила их с сестрой от морского капитана. У него не было ни гроша, чтобы оплатить счёт. Девочек продали в служанки по контракту.
– Да? И как давно это было? Ты сама-то, похоже, здесь работаешь год-два, не больше.
На самом деле, Трикс выглядела так, словно занималась своим ремеслом по меньшей мере с десяток лет, но немного лести никогда не помешает. Девица посмотрела на Йена и захихикала, заученно хлопая ресницами.
– Сдаётся мне, лет шесть или, может быть, семь назад. Когда веселишься, время летит незаметно, – по крайней мере, так говорят.
– Tempus fugit. [Время бежит (лат.) – прим. перев.] – Йен наполнил бокал Трикси и, улыбаясь, чокнулся с ней.
На лице шлюхи профессионально заиграли ямочки, она выпила и продолжила:
– Учтите, Джейн была всего на два года моложе меня... – Хлоп-хлоп ресничками. – Миссис Эбботт не стала бы с ними возиться, не будь они обе хорошенькими. К тому же Джейн была достаточно взрослой… ну-у… почти… Чтобы, хм, начать.
Йен мысленно подсчитал: шесть лет назад Джейн было примерно столько же, сколько сейчас Фанни. «Достаточно взрослая»...
Шлюхи пустились в рассказы о мучительных первых опытах в ремесле, но ему наконец удалось вернуть разговор к Джейн и Фанни.
– Вы сказали, что миссис Эббот купила девочек у морского капитана. Вы случайно не помните, как его звали?
Мэг покачала головой.
– Меня здесь тогда не было, – сказала она. – А Трикс… – Она подняла бровь, глядя на свою подругу.
Та слегка нахмурилась и сжала губы.
– Он ещё появлялся здесь? После этого? – спросил Йен, пристально наблюдая за шлюхой.
Та, казалось, была захвачена врасплох.
– Я... Ну... да. Учтите, я видела его всего дважды, и это было давно, так что я вряд ли припомню точно его имя.
Йен вздохнул, посмотрел ей прямо в глаза и протянул золотую гинею.
– Васквес, – тут же выпалила она. – Себастиан Васквес.
– Васк... он был испанцем? – спросил Йен и про себя легко преобразовал названные ею имя и фамилию в «Себастьян Васкес».
– Не знаю, – честно призналась Трикс. – У меня никогда не было испанца... Я имею в виду – среди знакомых, и по разговору я бы не смогла определить, что он испанец.
– Да в постели все они звучат одинаково. – Мэг посмотрела на Йена.
Трикс бросила на товарку испепеляющий взгляд.
– Он говорил точно как иностранец – в этом нет никаких сомнений. И никакой гнусавости или ещё чего-нибудь в этом роде, как у французов. У меня было три француза, – объяснила она Йену с лёгкой гордостью. – Когда в Филадельфии стояла британская армия, здесь были и французы.
– Когда Васкес приходил сюда в последний раз?
– Два... Нет, должно быть, уже почти три года назад.
– И тогда он брал себе Джейн? – спросил Йен.
– Нет, – неожиданно произнесла Трикс. – Он взял меня. – Девица скривилась. – От него разило порохом, как от артиллериста. Впрочем, он был не из артиллерии: у всех пушкарей порох въедается в кожу и руки чернеют. А этот был чистым, хотя от него пахло, как от только что выстрелившего пистолета.
Йену пришла в голову одна мысль, хотя думать с каждой минутой становилось труднее. Его не слишком беспокоил тот факт, что его тело всеми фибрами откликалось на присутствие девушек, однако от телесного возбуждения умственные способности редко возрастали.
– И что, он по-прежнему был морским капитаном? – спросил Йен.
Обе девицы озадаченно на него посмотрели.
– Ну, то есть... Может, он упоминал свой корабль или говорил о том, что набирает команду и всё такое? От него пахло морем или... или... рыбой?
Девицы расхохотались.
– Нет, только порохом, – ответила Трикс, отсмеявшись.
– Хотя матушка Эббот называла его «капитаном», – добавила она. – И военным он явно не был.
Ещё несколько вопросов – и обе бутылки опустели. Стало ясно: как бы мало шлюхи ему ни рассказали, это было всё, что они знали. По крайней мере, они сообщили Йену фамилию. В доме слышались скрип открывающихся дверей, тяжёлые шаги, мужские голоса и женские приветствия. Время близилось к шести, и сразу после вечернего чая стали прибывать любители сладенького.
Йен поднялся на ноги, без стеснения привёл себя в порядок и отвесил девушкам поклон, благодаря их за любезную помощь.
Он уже спустился, как вдруг услышал, что его зовёт Трикс. Подняв глаза, он увидел, что та перегнулась через перила верхней лестничной площадки.
– Что? – переспросил Йен.
Шлюха огляделась, желая убедиться, что поблизости никого нет, затем спорхнула по ступенькам и ухватила Йена за рукав.
– Я ещё кое-что знаю, – сказала она. – Когда матушка Эббот захотела продать девственность Арабеллы, выяснилось, что та её уже потеряла. Поэтому пришлось использовать пузырь с куриной кровью.

СИЛЬВИЯ ОТОСЛАЛА СВОИХ дочек с подносом, уставленным едой, поесть в спальню. Затем она села за стол, на который Дженни и Рейчел выложили толстые ломти хлеба, чтобы подать бекон и бобы, поскольку в их номере было предусмотрено всего две покоробленные деревянные тарелки.
Йен подумал, что от одного запаха еды его свалит с ног. Он забыл, когда ел в последний раз. Наверное, вчера, но он был слишком занят, чтобы вспомнить, что проголодался. Йен отломил от хлеба краюху, положив на неё изрядную порцию фасоли с беконом и луком, отправил в рот и от наслаждения непроизвольно замычал, отчего все женщины на него посмотрели.
– Ну ты прям как голодный волк, парень, – приподняв брови, сказала его мать.
Рейчел засмеялась, а Сильвия улыбнулась, очень осторожно. Так же осторожно она ела из-за разбитой губы, и, судя по тому, как неуверенно она жевала, Йен предположил, что у неё в придачу шатается пара зубов. Если бы у него оставались хоть какие-то угрызения совести по поводу убийства судьи Фредерикса, – а у него их не было, – сейчас бы они точно исчезли.
Не меньше гневался он на так называемых Друзей из Ежегодного собрания. Рейчел много рассказывала ему о природе квакерских собраний, и он понял, что, хотя сидеть и молиться вместе с ними мог каждый, но быть частью собрания – совсем другое дело: людей принимали только после обсуждения и совещания.
В этом было что-то похожее на взаимоотношения в шотландском клане: предполагалось, что обязательства принимают на себя обе стороны. «Итак, можно понять, – подумал он, – почему Друзья в Филадельфии попросту не приняли Сильвию с распростёртыми объятиями». И всё равно он на них злился.
– В идеале Друзья должны быть сострадательными, миролюбивыми и честными, – нахмурившись, проговорила Рейчел. – Но это не означает, что они воздерживаются от суждений или что у них нет твёрдых мнений, которые они, конечно, могут высказать.
– И к тому же сплетничают? – спросил Йен.
Рейчел вздохнула.
– Да, мы судачим. То есть, – добавила она, – мы не поощряем злословия, мы против распространения скандалов или унижения человека, но собрание есть собрание: друг о друг все знают всё.
– Ясно. – Йен провёл последним кусочком хлеба по краю горшочка, подбирая остатки подливы. – Ну, дела Друга Сильвии их не касаются.
И, обращаясь к той, спросил:
– Ты уже думала, чем бы хотела заняться или куда бы ты хотела поехать, милая? Мы тебе поможем, что бы ты ни решила.
– Я бы хотела поехать с вами, – выпалила Сильвия, и её худую шею залила краснота, а щёки покрылись алыми пятнами. – Я знаю: у меня нет никакого права вас просить, но я прошу.
Рейчел и Дженни сразу же посмотрели на Йена. Ну что ж, он мужчина, и в этой ситуации они оказались из-за него. А раз он эту кашу заварил, стало быть, ему и полагалось решать, со сколькими женщинами он сможет управиться. И всё же…
– Я не хочу оставаться в Филадельфии, – сказала Сильвия.
Она взяла себя в руки, и её голос зазвучал ровно.
– Поскольку Ежегодное собрание знает обо мне всё: и моё имя, и мою репутацию, – продолжила она с лёгкой горечью, – здесь меня не примут. Любое собрание, в которое меня допустят, вскоре осознает свою ошибку. Я, конечно, могла бы зарабатывать проституцией, но своих дочерей я ни за что на такую жизнь не обреку.
– Понимаю, – с неохотой согласился Йен. – Наверное, ты права, но... мы направляемся в Нью-Йорк, милая, в страну Ходиносауни.
– Это Лига ирокезов [«Ирокезская лига», объединение индейских племён на территории части нынешнего штата Нью-Йорк в XVI в. – прим. перев.], – вставила Рейчел. – Точнее говоря, мы направляемся в маленький городок под названием Канаджохари, в котором живут могавки.
– Думаю, до того, как мы доберёмся до Канаджохари, я смогу что-то себе подыскать. Но если нет… Могавки что-нибудь имеют против шлюх? – спросила Сильвия, и между бровями у неё залегла морщинка.
– На самом деле, у них даже слова такого нет, – сказал Йен. – А если слова для обозначения чего-то у них нет, – значит, это для них не важно.
Огги, который вёл серьёзную беседу со своими пальцами ног, в этот момент поднял голову и очень отчётливо произнёс: «Па!» и тут же вернулся к своим ногам.
Йен улыбнулся, глубоко вдохнул и обратился к сыну:
– Три женщины и три девчушки. Я уверен, что ты, a bhalaich [сынок (гэльск.) – прим. перев.] мне поможешь, как сумеешь. Но всё-таки мне понадобится ещё один мужчина, ничего уж тут не поделаешь.

ПОДХОДИЛ К КОНЦУ ОДИН ИЗ ТЕХ прекрасных осенних дней, когда солнце яркое и тёплое в зените, но на рассвете пробирает прохладцей, сумерки крадутся в дом стылостью, а ночи уже настолько холодные, что хочется развести огонь пожарче, укрыться толстым тёплым одеялом, и чтобы рядом с тобой в постели был мил-сердечный друг, согревающий своим телом. Что ещё для счастья надо?
Мой собственный сердечный друг со стоном потянулся и, наслаждаясь редкой возможностью отдохнуть, со счастливым вздохом расслабился и положил руку мне на бедро. Я по ней похлопала и подкатилась к мужу, ненароком сбросив Адсо, который устроился в изножье кровати. Поняв, что мы пока не собираемся погрузиться в сонную неподвижность, он раздражённо мявкнул и спрыгнул на пол.
– Итак, Сассенах, чем ты весь день занималась? – спросил Джейми, поглаживая моё бедро.
В дремотной неге он радовался теплу, не сводя с моего лица полузакрытых глаз.
– О, Господи... – Кажется, рассвет был целую вечность назад.
Потянувшись, я поудобней устроилась в его объятиях и принялась вспоминать.
– По большей части просто занималась хозяйством... Но ближе к обеду с мельницы Вулама пришёл мужчина по имени Герман Мортенсон, чтобы я вскрыла и удалила у него волосяную кисту копчика. Пожалуй, с тех пор, как Блубелл вывалялась в разлагающейся свиной туше, я не чувствовала такой вони. А потом, – поспешила добавить я, понимая, что, пожалуй, не стоит начинать приятную встречу осенним вечером с такой «ароматной» ноты, – бόльшую часть дня я провела в саду: выдёргивала кусты арахиса, собирала последние бобы. Ну и разговаривала с пчёлами.
– Они рассказали тебе что-нибудь интересное, Сассенах?
Поглаживание переросло в приятный массаж моей задницы, и это возымело благотворный побочный эффект: я непроизвольно выгнула спину и слегка прильнула грудью к груди Джейми. Одной рукой я развязала ворот сорочки, приподняла грудь и потёрлась своим соском о его. Джейми тут же ухватил меня за задницу и по-гэльски что-то пробормотал себе под нос.
– А… э-э, как прошёл твой день? – спросила я, чуть отодвигаясь.
– Если ты сделаешь это ещё раз, Сассенах, за последствия я не отвечаю, – сказал он, почёсывая сосок, будто его укусил большущий комар. – Что ж до того, чем я занимался, то я поставил новые ворота в поросятнике. Кстати, о свиньях.
– Кстати, о свиньях... – медленно повторила я. – Э-э... А в сам свинарник ты заходил?
– Нет. А что? – Его рука переместилась чуть дальше, обхватив мою левую ягодицу.
– Я совсем забыла тебе рассказать, потому что ты уехал в Теннесси поговорить с мистером Севьером и полковником Шелби и отсутствовал целую неделю. И, пока тебя не было, я поднялась туда.
Поросятник мы устроили в небольшой пещере в известняковой скале выше дома.
– Хотела забрать банку скипидара, которую там оставила, когда лечила поросят от глистов, и… помнишь, тот поворот налево в пещере?
Джейми кивнул, не отводя от меня взгляда, словно читал по губам.
– Так вот, я завернула за угол, и там увидела их.
– Кого?
– Белую свиноматку собственной персоной и, по всей видимости, двух её дочек или внучек... Две другие не белые, но они явно ей родня, потому что все три одинакового размера – огромные.
Как правило, обычная дикая свинья достигает примерно трёх футов в холке и весит двести-триста фунтов [100-130 кг. – прим. перев.]. Белая свиноматка происходила от свиней домашней породы, которых откармливали на мясо. Но она выделялась даже среди них, поскольку прожила дольше, была прожорливее и свирепее, чем обычные представительницы семейства. И хотя я не так хорошо, как Джейми, умела оценивать вес домашнего скота, я бы без малейших колебаний сказала, что она весит все шестьсот фунтов [272 кг – прим. перев.]. Её потомки были ненамного меньше.
Тогда меня окатило злобой, скрытой за безмятежностью, и я застыла на месте. Даже сейчас при воспоминании о бледной туше в тени пещеры, об этих маленьких тёмно-красных умных глазах, устремлённых на меня, я мгновенно покрылась мурашками.
– Она за тобой погналась? – Ощутив мою гусиную кожу, Джейми сочувственно провёл рукой по изгибу моего плеча.
Я покачала головой.
– Хотя с неё сталось бы. Каждый миг, пока я там находилась, и каждую секунду, которая мне потребовалась, чтобы бочком медленно выбраться из пещеры на свет Божий, я была готова к тому, что свинья вскочит на ноги (они все как бы... развалились на примятой соломе) и собьёт меня с ног. Но они просто... пялились мне вослед.
Я сглотнула, и новая волна ужаса пробежала по телу.
– В любом случае, – закончила я, прижимаясь ближе к горячему Джейми, – они меня не съели. Может, свинья помнит, что раньше я скармливала ей объедки… Однако сильно сомневаюсь, что она испытывает такие же добрые чувства к тебе.
– В следующий раз, когда пойду туда, захвачу винтовку, – пообещал Джейми. – Если они мне попадутся, у нас будет мясо на зиму.
– Будь предельно осторожным, – сказала я и прикусила его за плечо. – Вряд ли у тебя получится одолеть всех троих: какая-нибудь из них до тебя доберётся. И мне всё-таки кажется, что убийство белой свиноматки может стать дурным знаком.
– Ха-ха, – самодовольно сказал Джейми и, перевернувшись, пригвоздил меня к матрасу – только перья внутри зашуршали.
Опустив голову, он куснул меня за мочку – я поёжилась и приглушённо вскрикнула.
– Расскажи о своих пчёлах, – попросил он, дыша теплом мне в ухо. – Может, это тебя успокоит, и ты сосредоточишься не на свиньях, а на том, где твоим мыслям самое место.
– Ты сам спросил, – сказала я с достоинством, намеренно уворачиваясь от вопроса, о чём были все мои мысли. – Что касается пчёл… Я думала, они впадают в зимнюю спячку, но Майерс говорит, что это не так, хотя они не покидают своих ульев, когда наступают холода. Но в саду пока остались поздние цветы, и пчёлы всё ещё собирают с них нектар. Сегодня вечером, – уже начинало темнеть, – по пути домой я нашла двух пчёлок. Все в пыльце, они свернулись калачиком в раскрытой чашечке алтея и держали друг друга за лапки.
– Они были мёртвые?
– Нет.
Джейми отодвинулся, но от своих намерений не отказался: он был неотвратимо близко. В свете камина его рассыпавшиеся по плечам мягкие и взъерошенные волосы отсвечивали рыжим и серебристым, и я заправила их ему за ухо.
– Сначала, когда я впервые такое увидела, я тоже приняла их за мёртвых, но потом я не раз заставала пчёлок в цветах и поняла: они просто там спят. А когда солнце пригревает, они просыпаются и улетают.
Чуть помолчав, я добавила:
– Не знаю, с чем это сравнить: то ли для них это нечто вроде ночёвки на открытом воздухе, то ли они просто слишком устают, чтобы вернуться в улей, то ли их застигает темнота, и они устраиваются, где могут. Однако чаще всего так засыпает одинокая пчела, а тут... Увидеть сразу двоих вот так вместе... это было так мило и сладко.
– Сладко, – эхом отозвался Джейми и, переплетя свои пальцы с моими, нежно поцеловал меня. Его поцелуй пах дымом, пивом и хлебом с мёдом.
– Ты знаешь, почему англичане назвали алтей hollyhocks?
– Нет, но полагаю, ты мне сейчас расскажешь.
Его большая рука пробежалась по моей шее вниз, и пальцы нежно сжали сосок. Я отплатила ему тем же, наслаждаясь ощущением шероховатости волосков вокруг его соска.
– Из Святой земли крестоносцы привезли этот цветок в Англию, потому что из его корня можно приготовить мазь, которая особенно полезна при повреждении скакательных суставов лошади. А ты знаешь, что по-английски они называются hocks. Очевидно, крестовый поход тяжело сказывался на скакательных суставах.
– Ммм… Кто бы сомневался.
– Так вот, – прошептала я, поигрывая ногтем большого пальца по его соску, – А holly – причём с двумя «л» – это устаревшее написание слова holy – «святой». И тогда, в старину, этим словом называли «Святую землю», понимаешь?
– Ммфм...
– Добавляешь к holly слово hocks – ну, для обозначения «скакательных суставов». Вот и получается hollyhocks – то есть «средство для скакательных суставов из Святой земли». Что ты на это скажешь?
Джейми беззвучно рассмеялся, отчего всё его тело затряслось, а затем перекатился на меня и просунул обе руки мне под бёдра. Его тёплое дыхание щекотало мне ухо.
– Думаю, мне бы понравилось спать с тобой в цветке, Сассенах, держа тебя за ноги.
Я потянулась, чтобы погасить свечу, и мои мысли наконец оказались там, куда давно стремились, – в тёплом сердце темноты, освещённой камином.

Я СПАЛА, КАК УСТАВШИЙ САДОВНИК: телесное изнеможение смешивалось с тихим умиротворением, и – что неудивительно – мне снились сорняки. Я выдёргивала их из земли у подножия гигантской грядки цветущего гороха, выбрасывала сорняки себе за спину, и они звякали о землю, будто монеты. А потом сообразила, что идёт дождь…
Медленно выплывая из своего сна о слизняках и мокрых от дождя овощах, я вдруг поняла, что Джейми встал и, отойдя на приличное расстояние к окну, использует по назначению оловянный ночной горшок. Зная, что дед Джейми, Старый Лис, страдал от простатита, я – как можно незаметней – прислушалась: нет ли каких-либо признаков болезни, но звук был успокаивающе сильным и отчётливым, так что я закрыла глаза и, когда Джейми забрался обратно в постель, притворилась, что вот только проснулась.
– Мм? – промычала я и похлопала его по руке.
Джейми лёг, вздохнул и взял меня за руку.
– Что за день сегодня? – спросил он. – Ну, то есть, какой будет день, когда взойдёт солнце?
– В смысле, какой... А, ты имеешь в виду, какое число? Седьмое октября. Точно знаю, потому что вчера после ужина, когда делала записи в свою чёрную тетрадь, собственноручно вывела на бумаге: «Шестое октября». А почему ты спрашиваешь?
– Тогда осталось ещё несколько дней. Это произойдёт одиннадцатого.
– Что произойдёт одиннадцатого?
– Твой чёртов первый муж написал, что именно одиннадцатого американцы снимут осаду Саванны. – Джейми глухо и недовольно зарычал. – Я вообще не должен был отпускать Брианну!
Я помолчала с минуту, поскольку не была уверена, правильно ли я всё помню.
– Американцы город не захватят, – заверила я его, хотя мне тоже стало не по себе.
«Если мы верим тому, что написано в книге Фрэнка, а я полагаю, что оснований ему не доверять у нас нет…»
– И ты же знаешь, остановить её ты бы не смог.
– Смог бы, – упрямо возразил Джейми. – Вернее, я мог бы остановить Роджера Мака, – поправился он. – А без него Брианна никуда бы не поехала. А теперь, чёрт возьми, вся семья там. – Он беспокойно задвигал ногами, шурша периной.
– Да, – сказала я, делая глубокий вдох. – Они там. И Уильям тоже.
Джейми вдруг перестал ёрзать и несколько мгновений шумно дышал носом.
– Да, – наконец неохотно согласился он. – Хотя мне всё равно не следовало подвергать Бри опасности. Даже ради Уильяма.
Горловое воркование сонного голубя из гущи деревьев возвестило о приближении рассвета. Не было смысла успокаивать Джейми, чтобы он снова заснул. Всё равно бы не получилось. Его тревога передалась и мне. Я понимала, что он лишь упрекает себя задним числом. Мы ведь всё это обсуждали ещё до отъезда детей. Роджер и Бри знали, когда произойдёт битва, как и то, что город не будет взят континенталами. Даже если бы американцам это удалось и ситуация показалась бы Роджеру и Бри слишком опасной, у них имелось бы достаточно времени, чтобы покинуть Саванну. И... несмотря на то, что отношения между Джейми и Джоном Греем сейчас были довольно напряжёнными, на самом деле, Джейми был уверен: Джон позаботится о том, чтобы семейству Маккензи не грозила опасность – во всяком случае, насколько это вообще возможно в такое время.
– Джейми, – тихо произнесла я наконец и легонько коснулась его руки. – Сейчас везде опасно. И в Саванне, и в Солсбери, и в Салеме. И здесь.
Джейми замер. Здесь.
– Да, – тихо сказал он и сжал мои пальцы. – И здесь тоже.

ДЖЕЙМИ ПОЯВИЛСЯ В хирургической, одной рукой прижимая к груди три бутылки виски, а второй – зажав ещё одну.
– Э-э... подарки? – с улыбкой спросила я.
– Ну, вот эта для тебя... или, вернее, для твоих пациентов.
Он поставил на мой рабочий стол бутылку, которую держал в руке, втиснув её между разложенных сушёных трав, ступки с пестиком, пузырьков с маслом и стопок квадратных салфеток из хлопковой кисеи. Я стряхнула с рук крупинки желтокорня, взяла бутылку, вытащила пробку и понюхала.
– Я так понимаю, это не твой особый виски Джейми Фрейзера JF Special, – слегка закашлявшись, заметила я и вставила пробку обратно. – Пахнет как растворитель для краски.
– Я мог бы и обидеться, Сассенах, – улыбнулся он. – Вот только делал его не я.
– А кто же?
– Мистер Паттон. Муж Мэри Паттон, которая в όкруге Теннесси производит порох.
– Серьёзно? – Я покосилась на четырёхгранную бутылку, низкую и широкую. – Ну, я так понимаю, глоток спиртного тому, кто весь день перемалывает порошок, который в любой момент может отправить тебя к чертям собачьим, в конце того самого дня не помешает. Правда, очень надеюсь, что никто на пороховой мельнице не пьёт его перед работой, чтобы успокоить нервы.
– Сам Паттон виски не употребляет, – сообщил Джейми, водрузив на стол остальные бутылки. – Только пиво. Может, поэтому и вкус не ахти. Виски он продаёт людям, которые приходят за порохом его жены. По крайней мере, так он говорит.
Я посмотрела на мужа.
– Думаешь, он продаёт его индейцам?
Пороховой Рукав реки Ватоги, где располагалась пороховая мельница Паттонов, проходил совсем рядом с Линией договора с чероки. Джейми слегка пожал плечом.
– Если пока и не продаёт, то скоро станет. Разве что жена не допустит. Она намного разумнее... да и бόльшая часть денег в её руках. Она скупает на них землю.
– Что ж, это в самом деле звучит здраво. – Я посмотрела на три бутылки, стоящие на операционном столе. – Это тоже с винокурни мистера Паттона?
– Нет, – сказал Джейми, в голосе слышались и гордость, и сожаление. – Это как раз три последние бутылки JF Special. В пещере есть ещё два маленьких бочонка, и, может, один или два спрятаны в скалах... И это всё, пока я снова не займусь перегонкой.
– Да уж.
Солодовню разгромила банда, напавшая на Ридж, и при мысли об этом у меня внутри всё сжалось. Сам перегонный куб тоже был повреждён, но Джейми восстанавливал его во время коротких перерывов в строительстве дома.
– И потом, виски всё равно нужно выдержать, – добавила я.
– Ай, dinna fash [не беспокойся (гэльск.) – прим. перев.], – сказал он и, взяв первую из «особых» бутылок, откупорил её, налил немного в одну из моих медицинских чашек и протянул мне. – Наслаждайся, пока есть возможность, Сассенах.
Я так и сделала, хотя удовольствие от выпивки омрачалось мыслью, что наш доход в основном зависит от солодовни. Разумеется, у Джейми, скорее всего, ещё оставался виски не самого лучшего винтажа... [Винта́ж (англ. Vintage) урожай опредёленного года в виноделии – прим. перев.]. К виски применимо слово винтаж? Возможно, и нет...
Джейми прервал мои раздумья, запустив руку в спорран и достав оттуда небольшой деревянный предмет.
– Чуть не забыл. Вот безделушка, о которой ты просила.
Безделушка представляла собой цилиндр примерно двух дюймов в диаметре и трёх дюймов длиной, который с одного конца сужался, а в верхней части был шире. Этот предмет, с гладкими блестящими стенками и скошенной отполированной кромкой, был тщательно отшлифован и начищен маслом.
– О, какая прелесть, Джейми... спасибо!
Вещица была сделана из куска сахарного клёна, и на поверхности древесины красиво закручивались годичные кольца.
– Да ладно, ничего особенного, Сассенах, – сказал он, явно довольный моим восторгом. – И всё-таки для чего это? Ты не сказала. Игрушка для Аманды или грызунок для малыша Рейчел?
– А-а. Нет. Это... – Я резко замолчала, так как, вертя предмет в руках, увидела, что Джейми, – как он обычно делал с вещами, которые мастерил, – нацарапал в нижней части изделия инициалы «JF».
– Что-то не так, a nighean [девочка (гэльск.) – прим. перев.]?
Он подошёл ближе и, взяв мою руку, повернул её так, чтобы видеть цилиндр у меня на ладони.
– Э-э... ничего. Просто... Хм. Ну-у, – я почувствовала, как у меня начинают гореть уши. – Это, э-э, подарок для Старой Мамули.
– Да? – Джейми растерянно уставился на предмет.
– Ты случаем не помнишь, Роджер однажды мне рассказывал, что был у них в гостях и говорил с ней, и она брякнула, что как-то… пошла в уборную и её... матка... вывалилась ей в руку?
Муж ошарашенно посмотрел на меня. Затем перевёл взгляд на предмет у меня на ладони.
– Это, хм, называется пессарий [небольшое медицинское изделие, которое вводится во влагалище и поддерживает тазовые органы в нужном положении – прим. перев.]. Если вставить его в...
– Ни слова больше, Сассенах.
Поджав губы, он глубоко вдохнул и медленно выдохнул.
– Он и правда получился красивый, – заверила я. – И подойдёт идеально. Только... я подумала... может, если на нём будут твои инициалы, ей станет... неловко?
Ещё мне пришло в голову, что Старая-Мамуля-у-которой-не-все-дома, могла бы, наоборот, почувствовать себя особенной: Сам выделил её из всех остальных. Да и на здоровье, вот только это запросто могло привести к тому, что она вытащит пессарий на людях, чтобы им похвастаться.
Джейми сердито посмотрел на меня и двумя пальцами осторожно забрал пессарий с моей ладони.
– Уверяю тебя, скорее мне будет неловко, Сассенах. Сотру-ка я буквы песком.

Королевская колония Нью-Йорк
Начало октября 1779 года
ПАЛЬЦЫ РЕЙЧЕЛ ДРОЖАЛИ, пока она завязывала на Огги тряпичный подгузник. Один конец выскользнул у неё из левой руки, подгузник раскрылся, обнажив маленький пенис, который на холоде моментально затвердел, и струя дымящейся мочи взмыла на добрые три фута, едва не попав Рейчел в лицо.
Полуодетый Йен, сидевший на кровати рядом с сыном, заржал как ненормальный. Рейчел недовольно взглянула на мужа, и он перестал смеяться, однако, когда он забирал у неё из рук намокшую тряпицу, с его лица не сходила улыбка. Йен присел и, вытирая пол, заговорил с Огги на языке могавков. Рейчел казалось, что его слова буравят ей кожу и вызывают зуд.
Они уже добрались до провинции Нью-Йорк, и чем ближе подъезжали к деревне Канаджохари, тем чаще Йен разговаривал с Огги по-могавкски. Не то чтобы Рейчел его винила. Звучание этого языка завораживало Пейшенс и Пруденс, и теперь они могли сказать несколько полезных фраз, таких как: «Не убивай меня», «Дай мне еды», «Нет, я не хочу с тобой спать» и «Я принадлежу Брату Волка, из клана Волка племени каньенкехака, и, если ты будешь ко мне приставать, он оторвёт тебе яйца».
Рейчел слышала, как девочки со всей серьёзностью проговаривают эти фразы в соседней комнате, где Дженни помогала Сильвии одеть дочек во что-то, что сошло бы за нарядную одежду. Потому что сегодня они прибудут в Канаджохари.
Рейчел чувствовала себя так, словно проглотила полпинты мушкетных пуль, которые теперь тяжело перекатывались у неё в желудке. Перед отъездом они с Дженни переживали (на самом деле, это больше беспокоило Рейчел), что по пути могут столкнуться с дезертирами, случайно очутиться посреди боевой схватки или наткнуться на людей, которых война заставила порвать все связи с обществом. Однако с Божьей помощью, и благодаря таланту Йена предвидеть неприятности и избегать их, – а также, безусловно, слепой удаче – они проехали семьсот миль без серьёзных проблем. Но сегодня они окажутся в Канаджохари и, возможно, встретятся с Работающей Своими Руками. «Она была хорошенькой. Я встретил её у воды – у речной заводи, где вода растекается и даже ряби на поверхности нет, но всё равно чувствуется, как движется дух реки».
Мушкетные пули в желудке одна за другой проваливались ниже, вонзались во внутренности, когда Рейчел вспоминала слова Йена. «Она была хорошенькой...»
И у неё было трое детей, одному из которых Йен мог приходиться отцом.
Рейчел закрыла глаза и страстно обратилась к Богу, прося прощения, душевного равновесия и спокойствия. Молясь, она держала руку на дрыгающемся тельце Огги, и на неё тут же снизошло душевное равновесие. Вне всяких сомнений, Огги – сын Йена. И, несомненно, Йен любит их обоих. В этом она тоже была уверена.
– Ifrinn! [Чёрт! (гэльск.) – прим. перев.] – воскликнул Йен.
Рейчел почувствовала, как под ладонью растекается горячая влажность, и комнату наполняет страшная вонь.
– Такими темпами, дружок, мы отсюда не выйдем!
Пока Йен поспешно вытирал Огги и менял ему подгузник, а Рейчел убирала то, что просочилось наружу, Йен внезапно повернулся и, поцеловав жену в лоб, улыбнулся ей, глаза его, обрамлённые снизу татуировками, смотрели на неё с нежностью.
Рейчел мысленно поблагодарила Бога и улыбнулась мужу в ответ.
– Йен, я же тебе говорила, что у квакеров нет догм?
– Да, говорила, – он выжидающе качнул головой, а Рейчел, приподняв бровь, вручила ему одну из проволочных булавок (Брианна называла их безопасными), чтобы закрепить подгузник.
– Тем не менее, это не значит, что мы одобряем любое поведение только потому, что другие считают его нормальным.
– Ммфм. А... э-э-э... какое такое «нормальное поведение» ты имела в виду, говоря, что его не потерпишь?
– Полигамию.
Йен расхохотался, а Рейчел снова воспряла духом.

ОНИ ДОБРАЛИСЬ ДО КАНАДЖОХАРИ во второй половине дня, и Йен снял им две комнаты в маленькой, относительно чистой гостинице, а затем отправил письмо, написанное на могавкском, Джозефу Бранту, одному из наиболее влиятельных индейских военачальников – и родственнику Эмили. В нём он представился и попросил о встрече. Ещё до наступления темноты пришёл ответ на английском: «Приходите на послеполуденный чай. Буду рад с вами познакомиться».
– Какое изящное послание, – отметила Дженни, имея в виду не только слова, но и бумагу, на которой было написано письмо (она была превосходной), и красовавшуюся на нём восковую печать.
– Таенданегеа бывал в Лондоне, мам, – ответил Йен. – Вполне вероятно, он говорит по-английски лучше тебя.
– Это мы ещё поглядим, – парировала она, но Пруденс и Пейшенс захихикали и начали напевать: «Где ты была сегодня, киска? – У королевы у английской» [старинная английская детская песенка – прим. перев.].
Пейшенс, не допев, полюбопытствовала:
– Он специально ездил в Лондон, чтобы встретиться с королевой?
– Твоя мама может сама у него спросить, а потом тебе расскажет, – ответил Йен.
Сильвия покраснела до ушей.
Как ни крути, а Огги придётся взять с собой, потому что грудь у Рейчел взорвётся, если она не покормит сынишку вовремя. Что касается Частити, то Сильвия убедила Рейчел, что за малышкой присмотрят Пруденс и Пейшенс. Даже если произойдёт что-то из ряда вон выходящее, – скажем, гостиница загорится или туда проберутся медведи, – проворные девочки точно смогут и сами убежать, и унести сестру.
Сильвия и Дженни готовы были остаться с детьми, то же предлагала и Рейчел, но Йен был непреклонен: они должны пойти все вместе.
– Мне не подобает появиться там одному, будто у меня нет семьи. Таенданегеа может подумать, что я – нищеброд.
– Да ну! – Дженни заинтересованно подняла бровь. – Вон оно, значит, как? Значит, если ты можешь прокормить ораву женщин с детьми, это доказывает, что у тебя за душой кое-что есть?
– Именно, – согласился Йен. – По крайней мере, что ты не без гроша в кармане. Мам, надень свои серебряные часики, хорошо? А ты, друг Сильвия, может, накинешь на себя запасной плащ Рейчел?
Ни у кого из женщин не было ярких выходных нарядов: Дженни по-прежнему носила чёрные вдовьи одеяния, у Сильвии имелось лишь одно платье без дыр, а в скромном гардеробе Рейчел, взятом в поездку, самым щёгольским был плащ, подбитый мехом, да и то Йен настоял на том, чтобы она прихватила его с собой не из тщеславия, а ради тепла. Но вся упомянутая одежда была чистой и пристойной, сшитой из отличной шерсти, а корсаж чёрного платья Дженни даже сделан из дорогого шёлка.
– А ещё у нас под ногтями нет грязи, – отметила Дженни. – И чепцы у нас хорошие, хотя кружево бы не помешало.
Йен добродушно покачал головой и нацепил поверх рукава куртки три браслета: два серебряных и один из полированной меди. Он нагнулся и, глядя в маленькое зеркальце для бритья, которое дала ему хозяйка, стал закреплять в волосах яркие эффектные синие и красные перья, привезённые ему Джоном Куинси Майерсом. По его словам, это были перья попугая ара, но Майерс так и не смог описать саму птицу, поскольку, кроме горстки этих самых перьев, никогда её не видел.
– Йен, скажи, пожалуйста, ещё раз, как произносится имя этого джентльмена, – попросила Рейчел.
Она всё сильнее нервничала.
– Та-ен-да-не-ге-а, – по слогам проговорил Йен, косясь в зеркальце и закрепляя перья на затылке. – Но это неважно – по-английски его зовут Джозеф Брант.
– Брант, – повторила Рейчел и сглотнула.
– А мою... ту женщину, из-за которой мы сюда приехали, зовут Вакьотейеснонса, – добавил он с нарочитой небрежностью и ухмыльнулся Рейчел в зеркале. – Просто чтобы ты понимала, о ком речь, если мы о ней заговорим.
Дженни фыркнула и увела Рейчел в другую комнату, чтобы не мешать Йену собираться: спальня была маленькой и тесной.
– Не думаю, что нам придётся с ней разговаривать, – промолвила Дженни вполголоса, когда они с невесткой очутились в крохотной гостиной. – Иначе я бы спросила его, как по-могавкски будет: «Убирайся отсюда, наглая потаскуха». Хотя это может быть и невежливо...
– Скорее всего, – ответила Рейчел, испытав некоторое облегчение. – Но, если узнаешь, скажи и мне тоже. Просто на всякий случай.
Дженни искоса глянула на невестку.
– А ещё квакерша, – с притворным неодобрением произнесла Дженни. – Однако подозреваю, что даже присутствие света Христова в той женщине не гарантирует, что она не может быть наглой потаскухой.
Одной рукой она сжала запястье Рейчел:
– Не переживай, дорогая. Йен любит тебя. Ты же в этом не сомневаешься?
– Ни капли, – заверила её Рейчел.
И она действительно не сомневалась. Её волновали лишь дети. Дети Эмили.
Но решать предстояло Йену: это должен быть его выбор. В эту минуту он вышел из спальни во всём своём великолепии. Внешне Йен был спокоен, но Рейчел чувствовала, как кровь у него буквально вскипает от волнения. Она взяла плащ в руки, но надевать его не спешила.
– Может, я останусь с детьми и тебе стоит пойти сначала одному? – спросила она, не сводя взгляда с мужа. – Чтобы... чтобы...
– Нет, – ответил Йен тоном, исключающим любые возражения, и взял Огги на руки. – Нас пригласили на чай.

К ВЯЩЕМУ УДИВЛЕНИЮ РЕЙЧЕЛ, им действительно подали чай. Это было настоящее чаепитие в элегантной гостиной дома, который мог бы построить вполне успешный бостонский купец. Джозеф Брант и одет был, словно торговец, в добротный костюм из тонкого синего сукна, однако на рукаве, повыше локтя, красовался широкий серебряный браслет, а волосы у Бранта были заплетены в косу и перевязаны лентой, из которой торчали два маленьких ярко-красных пера.
Рейчел подумала, что никакая одежда не скроет его истинной индейской сущности. Он был невысок, но широкоплеч, скуласт, с квадратной челюстью, густыми чёрными бровями и решительным ртом с полными губами.
– Благодарю за то, что ты любезно согласился нас принять, – сказала она, глядя ему в глаза, и улыбнулась.
Квакеры никогда не кланялись и не приседали в реверансе, но Рейчел протянула руку, а Джозеф Брант низко над ней склонился. Когда он выпрямился, на лице у него читался интерес.
– Вы квакер? – спросил он.
– Да, – ответила Рейчел и кивнула в сторону Сильвии. – Как и моя подруга Сильвия Хардман.
– Добро пожаловать, – сказал Джозеф Брант, отвесив низкий поклон Рейчел и Сильвии, и ещё ниже поклонился Дженни. – Мадам, это честь для меня.
– Хотя я и не причисляю себя к Друзьям, сэр, – промолвила она, окинув взглядом его перья и украшения, – я вполне дружелюбна.
«Во всяком случае, пока», – яснее ясного читалось на её лице.
Услышав эти слова, Брант улыбнулся – искренняя улыбка заиграла и в его глазах.
– Рад это слышать, мадам. Полагаю, мне бы вряд ли понравилось, стань вы моим врагом.
– Это точно, – заверил его Йен с самым серьёзным видом. – К счастью, у всех у нас самые мирные намерения. Мой дядя передал вам кое-что в знак его дружбы.
Джейми и Йен вместе решили, чтό преподнести Бранту в подарок, и Йен заказал в Филадельфии изящную чернильницу тяжёлого хрусталя, оправленную в серебро, на котором были вытиснены четыре треугольника, символизировавших воздух, землю, огонь и воду. На крышке были изображены ещё два наложенных друг на друга треугольника, обращённых в разные стороны, – символ «всего сущего». К чернильнице прилагалось также отделанное серебром писчее перо, изготовленное из махового пера виргинского филина, которое достал Джейми.
Это было первое перо из крыла, на передней кромке его бородки были короче, и потому оно длинной дугой выгибалось вперёд, а зазубринки на бородках тыльной части напоминали гребешок. Именно из-за такого строения крыла филин летает очень тихо, не выдавая своего присутствия, пока не спикирует из тьмы, чтобы схватить добычу. Брант с интересом рассмотрел перо, затем перевёл взгляд на Йена. В качестве подарка это перо могло означать и комплимент, и предупреждение, ведь совиные символизировали как мудрость, так и предстоящие несчастья или опасности.
В широком дверном проёме за спиной Бранта появилась улыбающаяся женщина. Темноволосая и миловидная, она была одета в миткалевое пунцового цвета платье европейского покроя с узором в виде веточек и белое фишю, закреплённое золотой брошью в форме бабочки.
– Дорогая, – сказал Брант, отвесив ей элегантный поклон, будто они находились в лондонском салоне. – Позволь представить Оквахо, йататекона [Брат Волка (могавкск.) – прим. перев.], его жену и его мать. И их компаньонку, – добавил он, поклонившись Сильвии. – Моя жена Кэтрин, – завершил он знакомство, сделав менее церемонный жест в сторону женщины в красном.
Та бросила на него пронзительный взгляд, но повернулась к гостям с улыбкой и присела в реверансе.
Она крайне удивилась, когда никто из женщин не сделал реверанса в ответ, и взглянула на мужа, будто желая спросить, обратил ли он внимание на такую грубость.
– Они – квакеры, – сказал Брант, слегка пожимая плечами, и женщина расслабилась.
«А Дженни Мюррей не стала бы делать реверанс и перед английским королём, не говоря уж о человеке, которого считает роялистом-убийцей», – подумала Рейчел, сохраняя при этом самое доброжелательное выражение лица.
Кэтрин с сомнением посмотрела на Дженни, которая в случае необходимости умела скрывать свои мысли и чувства, но в данный момент не считала нужным это делать. Приглашая гостей, миссис Брант решила, по-видимому, что с молодыми девушками будет проще общаться, она повернулась к ним и увлекла за собой к столу, уже накрытому к чаю.
– Никто из вас случайно не выступает в качестве миротворца-парламентёра? – улыбаясь, спросила хозяйка, заняв своё место.
– Боюсь, что нет, – осторожно ответила Рейчел и посмотрела на Сильвию.
Та покачала головой.
– Я сама – нет, – ответила Сильвия. – Но я слышала о таких людях.
Она повернулась к Рейчел, чтобы объяснить:
– Поскольку Друзья славятся своей беспристрастностью и справедливостью, а также выступают за мир, некоторых из них приглашают для проведения переговоров между... участниками конфликта, так? – закончила она, с сомнением глядя на Кэтрин Брант.
– Всё верно. – Миссис Брант разливала чай через серебряное ситечко, по краю которого вился цветочный орнамент, и от чая, будто призрак, поднимался тонкий полузабытый аромат.
– Чай! – невольно воскликнула Рейчел и покраснела.
Таенданегеа усмехнулся за облачком пара.
– Верно, – сказал он и приподнял бровь. – Я правильно понимаю, что вы не пили его некоторое время?
Хотя вопрос был с подковыркой, однако задан он был деликатно. Тем не менее Йен оказался к нему готов: он говорил Рейчел, что не станет скрывать свою политическую позицию, поскольку не был уверен, чтό именно о них уже известно Таенданегеа.
– Это так, – непринуждённо ответил Йен, взяв булочку с поданного слугой блюда из китайского фарфора, расписанного цветами. – Мой дядя от него чихает.
В глазах Бранта заискрилось веселье.
– Я наслышан о вашем дяде, – промолвил он. – Это же его некоторые ирокезы называют «Девять Пальцев»?
Рейчел об этом прозвище не слышала, а Йен либо знал, либо умело скрыл своё удивление.
– Да. А тсалаги называют его «Убийца Медведей».
– Человек с множеством имён, – заинтересованно произнёс Брант. – А генерал Вашингтон, я так понимаю, называет его другом.
– Мой дядя – друг свободы, – ответил Йен, пожимая плечами.
– Поистине прекрасный чай, – обратилась Дженни к миссис Брант, хоть и поставила свою чашку, не отпив ни глотка. – И дом у вас красивый. Вы давно тут живёте?
Рейчел не знала, было ли слово «свобода» неким условным знаком поменять тему, установленным между матерью и сыном, или же переход к светской болтовне произошёл естественным образом, но Кэтрин Брант откликнулась на вопрос Дженни, и женщины легко перешли к разговорам о доме, обстановке и, наконец, – обсудив роспись на фарфоре, – плавно переключились на еду, и с этой минуты общение стало по-настоящему задушевным.
Несмотря на искренний интерес к рецептам кукурузного супа и жареных лепёшек, Рейчел пыталась следить и за разговором мужчин, которые легко перескакивали с английского на могавкский и обратно. Временами она различала имена: Рейчел узнала могавкское имя Смотрящего На Луну и Уневатерика [Кипящая Вода (могавкск.) – прим. перев.] – имя, которое индейцы дали генералу Ли. Позже она уловила и то, которое ждала. Вакьотейеснонса.
Рейчел старалась не вслушиваться и не смотреть на Йена. Она скорее почувствовала, чем увидела пронзительный взгляд Дженни, брошенный на сына.
Что бы о той женщине ни сказали, говорили о ней недолго, и уже через минуту Брант, обратившись к Рейчел, спросил о её брате Дензелле, с которым познакомился в Олбани; вихри застольной беседы улеглись, и дальше она потекла гладко.
Гладко настолько, что теперь, когда разговор о Работающей Своими Руками так быстро завершился, Рейчел смогла перевести дыхание и оценить как особенности этого застолья, так и своеобразие хозяина, который сейчас приветливо болтал с Сильвией Хардман об индюшках.
Как могут они сидеть здесь и говорить о самых будничных вещах с человеком, о котором молва гласила, что он сам убивал и приказывал убить множество людей?
Но её внутренний судья тут же запротестовал: «Ты ведь сама не только сидела за одним столом с Джейми Фрейзером, но любишь и уважаешь его. Он ведь совершал не менее страшные вещи».
Но она упрямо возразила: «Безвинных он не убивал». Хотя Рейчел прекрасно знала, что наговорить о человеке можно что угодно и это не обязательно будет правдой.
«И наверняка оба сделали то, что сделали, потому что война есть война...» Её внутренний голос был настроен скептически, но отступил, когда мужчины вдруг перескочили на другую тему.
Брант что-то сказал Йену по-могавкски, самым обычным тоном, но при этом покосившись на Рейчел, и волосы у неё на голове зашевелились. Йен намеренно отвернулся в другую сторону, чтобы она не могла видеть выражение его лица, и ответил что-то на том же языке. Брант рассмеялся.
Рейчел вдруг заметила, что Дженни, сидящая сбоку от неё, прищурилась и с подозрением уставилась на Брандта, а Кэтрин Брант, приподняв бровь, наблюдает за ними поверх чашки. Увидев, что Рейчел уловила её взгляд, она поставила свою чашку и слегка наклонилась вперёд.
– Он сказал: если Брат Волка решит, что не сможет содержать двух жён, ему следует знать, что у Работающей Своими Руками есть восемьдесят пять акров собственной хорошей земли в долине и в земледелии она преуспевает. Но Брату Волка не стоит переживать о вашем будущем, – улыбнулась она Рейчел. – Потому что хороший парламентёр в любом доме найдёт приют, и Таенданегеа сам готов предложить вам кров.
Как Рейчел ни старалась держать себя в руках, у неё от изумления открылся рот.
– О... Не в этом смысле, – заверила её Кэтрин. – Он имел в виду, что вы станете уважаемым членом семьи, а не попадёте в его постель.
– А… – едва пролепетала Рейчел.
Прежде чем ей удалось придумать, как вежливо отклонить оба предложения, из прихожей потянуло холодом: открылась входная дверь, и раздались чьи-то шаги.
Все обернулись, и Рейчел увидела пожилого могавка, всё ещё стройного и с прямой спиной, но с седыми волосами, которые были украшены серебряными пуговицами, а с синей нити, вплетённой в волосы, свисали два крыла странствующего голубя. Лицо мужчины было испещрено глубокими морщинами, и разбегающиеся от тёмных глаз «гусиные лапки» выдавали уверенного в себе человека, любящего посмеяться. Он поклонился дамам, с интересом прищурив глаза.
– А, вот и ты, – радостно сказал Джозеф Брант. – Я был уверен, что ты не сможешь пропустить таких гостей!
Он поднялся и снова поклонился дамам:
– Мадам Мюррей, ещё одна мадам Мюррей и мадам... Хардман? Однако же, как странно... Позвольте представить вам моего дядю, нашего Сахема. [Sachem – этим словом индейцы называют вождя, влиятельное лицо, политического лидера племени (или даже нескольких племён) – прим. перев.].
– Очень приятно, mesdames [дамы (фр.) – прим. перев.], – сказал Сахем с акцентом, напоминающим и высокий английский, и французский языки.
– А вы, должно быть Оквахо, йататекона, – добавил он, радушно кивая Йену. – Да, спасибо, – поблагодарил Сахем слугу, принёсшего ещё один стул, и другого, который подал тарелки, столовое серебро и льняные салфетки.
Он сел между Рейчел и Дженни, поочерёдно улыбаясь обеим.
Рейчел задумалась, не было ли появление Сахема специально запланировано, чтобы он развлекал женщин, пока Йен и Брант обсуждают политику? Но своей беседой он украсил бы любую гостиную, и буквально через считанные минуты сидящие с его краю стола гости оживлённо обменивались комплиментами, суждениями и всевозможными историями.
Рейчел привыкла наблюдать за людьми и слушать их, и Сахем произвёл на неё сильное впечатление: он задавал умные вопросы и вникал в ответы, а когда пытались что-то выяснить у него, он говорил остроумно и увлекательно, так что Рейчел почти перестала думать о том, чтό имел в виду Брант, говоря о нескольких жёнах.
– А у вас есть имя, сэр? – спросила Дженни. – Или вы просто родились сахемом, да и дело с концом?
Рейчел недоумённо посмотрела на свекровь. Ей было прекрасно известно, что Дженни знала, кто такой сахем: пока они ехали из Филадельфии в Канаджохари, Йен часами описывал могавков и объяснял их традиции. Она тогда смотрела на его лицо, озарённое воспоминаниями и надеждами, но сама всю дорогу разрывалась между удовольствием видеть мужа в радостном волнении и недостойным желанием, чтобы он перестал так светиться от восторга при мысли о возвращении к этим людям, которые, как она строго себе напоминала, всё же были его народом...
– Конечно, у каждого человека есть не одно имя, – ответил Сахем, в его глазах плясали весёлые искорки. – Я уверен, что у вас есть не только имя Мюррей. К тому же, оно наверняка принадлежало вашему мужу.
Дженни опешила, но потом, как и Рейчел, поняла, что Сахем был достаточно хорошо знаком с европейскими обычаями, чтобы по её платью понять, что она – вдова. «Либо он угадал по траурной одежде, – подумала приятно удивлённая Рейчел, – либо он весьма проницательный человек».
Однако в следующую секунду её веселье как ветром сдуло, когда Сахем, взяв Дженни за руку, самым обычным тоном произнёс:
– Он всё ещё с вами – ваш муж. Он просит передать вам, что ходит на двух ногах.
У Дженни отвисла челюсть. У Рейчел тоже.
– Да, я родился с даром ясновидения, – пояснил он, улыбнувшись, и отпустил руку Дженни. – Но у меня есть и то имя, которое я получил во время инициации. Если хотите, можете использовать его: Окаракарах'ква. Оно означает «Солнце, Сияющее На Снегу», – добавил он, и глаза его снова лукаво засветились.
– Святой Михаил, защити нас, – пробормотала Дженни на гэльском. – Ладно, – сказала она громче, выпрямив спину и выдавив подобие любезной улыбки. – Пока пусть будет Сахем. Меня зовут Дженет Флора Арабелла Фрейзер Мюррей. Вы можете называть меня миссис Джанет, если хотите.

БОЛЬШЕ НИЧЕГО ВОЛНУЮЩЕГО и обескураживающего Сахем не сказал, – если ещё что-то и знал, то оставил при себе. Зато в ответ на вопросы гостей сообщил, что в качестве компаньона и советчика сопровождал племянника в Лондон, – вот почему он свободно владеет английским, обожает чай и жареные сардины с острой горчицей.
Изысканная, до мелочей соответствующая этикету трапеза затянулась, и к тому времени, когда подали кукурузный пудинг с вяленой клубникой, груди Рейчел настойчиво напоминали о себе: в корсете им стало тесно, их начало покалывать. Теперь, когда Огги понемногу начал есть твёрдую пищу, он гораздо реже прикладывался к груди, и ощущение, что та вот-вот лопнет, у Рейчел уже давненько не возникало.
Она поспешила отогнать мысли об Огги: ещё чуть-чуть, и у неё потечёт молоко. В качестве меры предосторожности Рейчел заранее вложила в корсет толстые тканевые прокладки, но их надолго не хватит. Встретившись глазами с Кэтрин, она вопросительно посмотрела на неё, а затем кивнула в сторону двери.
Кэтрин тут же встала и, нежно коснувшись мужниного плеча, кивком пригласила Рейчел следовать за ней.
– Огги… мой малыш, – сказала Рейчел в коридоре. – Где он?
Её уговорили позволить молодой индианке присмотреть за Огги, пока они пьют чай, но она понятия не имела, где сейчас девушка с её ребёнком.
Кэтрин слегка нахмурилась и понимающе кивнула.
– Я недавно видела, как Бриджит вышла с ним погулять. Не волнуйтесь, – ласково добавила она, увидев, как Рейчел изменилась в лице. – Он завёрнут в тёплое одеяло, и, я уверена, они скоро вернутся.
Но «скоро» не означало «прямо сейчас»: стоило только подумать об Огги, и молоко начинало сочиться.
– В таком случае, – со всем возможным достоинством произнесла Рейчел, – могу я попросить вас показать мне, где уборная?
Уборная – ухоженное кирпичное строение – оказалась на улице; проводив гостью, Кэтрин улыбнулась Рейчел и оставила её одну. Поблагодарив, Рейчел поспешила скрыться за уборной. Убраться от чужих глаз было необходимо, но не в выгребную же яму сцеживать молоко?
Она едва успела распустить завязки корсета. И только представила, как сын, тяжёленький и расслабленный, целиком отдавшись своему делу, жадно сосёт, тянет молоко, как оно тут же хлынуло из обеих грудей, забрызгивая красные разлапистые лианы дикого винограда, которые карабкались наверх по стене уборной. Вздохнув с облегчением, Рейчел закрыла глаза и почти сразу же их открыла: с другой стороны уборной скрипнула дверь, и на дорожке послышались шаги.
Только Рейчел прижала одежду к обнажённой груди, как из-за угла туалета появился мужчина. Увидев её, он остановился как вкопанный.
– Ох-х-х! – вытаращился он.
Это был белый мужчина, разве что очень загорелый, – как Йен. Лицо без татуировок, однако одежда на человеке была разномастная – европейская вперемешку с индейской, – как у Джозефа Бранта. Хотя, в отличие от нарядов последнего, костюм на мужчине был заметно более низкого качества. Человек сильно хромал и опирался на палку.
– Если ты не возражаешь, друг, я была бы благодарна за минутку уединения, – не теряя достоинства, произнесла Рейчел.
– Что? – Мужчина оторвал взгляд от грудей и посмотрел Рейчел в лицо. – Ой. Ох, конечно. Прошу прощения. Э-э... мадам. – Он медленно попятился, хотя, казалось, не мог отвести глаз от её грудной клетки.
Мужчина поспешно свернул за угол уборной и почти сразу же налетел на кого-то, кто быстро шёл ему навстречу. Рейчел услышала, как они столкнулись: женщина вскрикнула, мужчина ругнулся по-могавкски, а затем…
– Габриэль! – удивлённо произнесла Сильвия Хардман.
– Сильвия!
Рейчел застыла на месте, тёплое молоко струилось по её пальцам.
Оба голоса одновременно и одинаково обвиняющим тоном произнесли: «Что ты здесь делаешь?»
– Господи, помилуй, – прошептала Рейчел и, сделав два шага, осторожно выглянула из-за угла туалета.

БЛЕДНЫЙ ОТ ПОТРЯСЕНИЯ, Габриэль бормотал:
– Я... Я... – По нему было заметно, что он долгие месяцы работал на солнце, а в недалёком прошлом – сильно голодал. – Я... Сильвия? Это ты? Действительно ты?
Под серым плащом плечи Сильвии дрожали. Она поднесла трясущуюся руку к лицу, словно сомневаясь, действительно ли это происходит с ней.
– Да… я, – неуверенно произнесла она, но руку опустила и сделала несколько шагов по направлению к мужу.
Остановившись, она уставилась на него, а затем посмотрела вниз, и Рейчел увидела, что, помимо палки, которую мужчина уронил, под мышкой у него зажат ещё и костыль, а стопа второй ноги странно скрючена.
– Что с тобой случилось? – прошептала Сильвия, и её рука потянулась к мужу.
Тот сделал судорожное движение ей навстречу, будто тоже хотел коснуться Сильвии, но затем отдёрнул руку.
– Я... Меня взяли в плен. Индейцы шони. Они везли меня на север – однажды ночью я сбежал. Это их разозлило, и они… отрубили мне полступни. – Габриэль сглотнул. – Топором.
– Ох, Господи Иисусе, смилуйся!
– Он и смилостивился, – сказал Габриэль, и ему удалось неизвестно как выдавить совсем слабую улыбку. – Индейцы меня не убили. Меня всё равно можно было использовать как раба. Что…
– Ты здесь в рабстве? – Сильвия потихоньку брала в узду свои эмоции: в её голосе послышались возмущение и шок.
Однако Габриэль покачал головой.
– Нет. Господь действительно меня защитил: шони продали меня могавкам, в отряде с которыми оказался священник-иезуит, – они сопровождали его в миссию в Канаде. Он знал только французский, а моего знания этого языка как раз оказалось достаточно. Он перевязал мне рану и наложил какую-то мазь. Я показал ему, что умею писать и считать, и он убедил моих хозяев, что вряд ли от меня будет много проку, если я стану работать на чьих-то полях, – лучше продать меня какому-нибудь состоятельному человеку.
– Мистеру Бранту? – В голосе Сильвии звучал неподдельный ужас, и Рейчел тоже была потрясена.
– В конце концов, я оказался у него. – В словах Габриэля внезапно послышалась усталость, и морщины на его лице обозначились резче. – Однако здесь я... не раб. Я... свободен.
«Свободен».
Слово повисло в холодном утреннем воздухе, сверкающее и острое, словно сосулька. Какое-то время все молчали, но невысказанные упрёки были так же очевидны Рейчел, как если бы их прокричали:
«Тогда почему ты не вернулся домой? Или, по крайней мере, не послал весточку, что ты жив?»
– Надеюсь… всё это время ты жила хорошо, Сильвия?
Опираясь на свой костыль, Габриэль стоял как вкопанный. На нём не было парика, и холодный ветер приподнял его тонкие, редеющие волосы, так что они на мгновение замерцали, будто эфемерный нимб.
В ответ Сильвия расхохоталась – высоким, полуистеричным смехом.
– Нет, – сказала она, резко оборвав себя. – Нет, совсем не хорошо. У меня не было ни денег, ни какой-либо помощи. Но я, как могла, кормила своих девочек.
– Девочки… Прю и Пейшенс, они с тобой? Здесь? – Волнение в голосе Габриэля было неподдельным, и плечи Рейчел немного расслабились: а вдруг, несмотря на то, что он больше не был рабом, ему просто не позволяли уйти?
– Пруденс, Пейшенс и малышка Частити, – произнесла Сильвия с вызовом (мол, ну давай, спроси меня о ней!). – Да, они со мной.
Габриэль на мгновение застыл, пристально вглядываясь в лицо жены. И, хотя Сильвия стояла спиной к Рейчел, та легко могла представить, какие эмоции отражались у неё на лице: стыд, дерзость, надежда... и страх.
– Частити, – медленно повторил Габриэль. – Когда она родилась?
– Четвертого февраля 1778-го, – ничуть не смутившись, отчеканила Сильвия, – вызов возобладал над остальными чувствами.
Габриэль посуровел.
– Значит, ты снова вышла замуж, – сказал он. – Твой... муж... с тобой?
– Я не выходила замуж, – сквозь зубы процедила Сильвия.
Габриэль выглядел потрясённым.
– Но... но...
– Как я тебе и сказала. Я кормила своих детей.
Рейчел чувствовала, что ей действительно не следует быть свидетельницей столь болезненных откровений между Хардманами. Но за её одежду зацепилась засохшая ветка вьющейся жимолости, а ноги запутались в остатках засохших помидорных кустов; ветер внезапно стих, и посреди этого жуткого молчания ей никак не удалось бы уйти незамеченной.
– Понимаю, – наконец отозвался Габриэль ровным, бесцветным голосом.
Несколько мгновений он стоял, сцепив руки перед собой, явно принимая какое-то решение. Эмоции на его лице сменяли одна другую: гнев, жалость, стыд и смущение… а потом появилась твёрдая и непроницаемая решимость.
– А я вот женился, – тихо проговорил он. – На женщине из могавков, племяннице Сахема. Он…
– Я знаю, кто он такой. – Голос Сильвии звучал слабо и отстранённо.
Снова воцарилось тягостное молчание, и Рейчел услышала тихое причмокивание: Габриэль облизнул губы.
– Знаешь… Представление могавков о браке отличается от нашего, – наконец сказал он.
– Не сомневаюсь, что так оно и есть. – Сильвия по-прежнему говорила так, словно находилась за сотню миль отсюда, будто принимала участие в разговоре с помощью дымовых сигналов.
– Я мог бы... мог бы... иметь двух жён.
Однако было не похоже, чтобы перспектива жить с двумя жёнами его радовала.
– Нет, не мог бы, – холодно возразила Сильвия. – Во всяком случае, если надеешься, что одной из них буду я.
– Вот уж не подумал бы, что меня станешь осуждать ты́, – сухо сказал Габриэль. – Я тебя ни единым словом не упрекнул за…
– Да на твоём лживом лице одни сплошные упрёки! – Шок прошёл, и голос Сильвии надломился от ярости. – Как ты смеешь, Габриэль! Ты ведь давно находишься здесь, имея все возможности для письма и общения? И ты не удосужился прислать хоть слово?! По твоей воле мы покинули Ежегодное Собрание в Филадельфии и перестали общаться с другими Друзьями! Будь я респектабельной вдовой, я бы снова вышла замуж, хотя и горько оплакивала бы тебя.
Её голос дрогнул, и она шумно дышала, пытаясь взять себя в руки.
– Но никто не знал, что с тобой сталось: то ли тебя убили, то ли арестовали или... да мало ли! Я не имела возможности выйти замуж. У меня не осталось ничего... ровным счётом ничего, кроме нашего дома. Одна лишь крыша над нашими головами. Армия забрала у меня коз, вытоптала огород, и мне пришлось продать всё, кроме кровати и стола. А после этого...
– Частити [напомним, что имя Частити переводится с английского как «целомудрие» – прим. перев.], – гадким тоном произнёс Габриэль.
Прижав кулаки к бокам и дрожа от ярости, Сильвия вытянулась, словно молодой дубок. Однако, когда она заговорила, её звонким голос был спокойным.
– Я с тобой развожусь, – заявила она. – Я вышла за тебя замуж по доброй воле, я тебя любила и поддерживала, я родила тебе детей. А ты меня предал, злонамеренно бросил и не собираешься ничего исправлять. Брачных уз между нами больше нет. Я с тобой развожусь и от тебя отрекаюсь. Ты мне больше никто.
Габриэль стоял будто громом поражённый. Рейчел умозрительно понимала, что среди квакеров развод возможен, но не знала никого, кто бы и вправду развёлся. Неужели это только что произошло прямо у неё на глазах?
– Ты? Разводишься со мной? – И впервые лицо Габриэля залила краска гнева. – Если кто-то и объявит союз между нами недействительным...
– Это не я нарушила супружескую верность. И не я обзавелась двумя супругами. Но именно я заявляю, что нашему браку пришёл конец, и у тебя нет способа мне помешать.
Рейчел инстинктивно отпрянула в сторону, закрыв рот ладонью, будто боялась закричать в знак протеста против разыгравшейся перед ней сцены. Она уже собиралась улизнуть, когда Габриэль заговорил снова.
– Разумеется, Пейшенс и Пруденс останутся со мной [напомним, что имя Пейшенс переводится с английского как «терпение», а Пруденс – как «благоразумие», то есть получается почти игра слов: мои дочери останутся со мной/терпение и благоразумие останутся со мной – прим. перев.], – заверил он Сильвию, и Рейчел застыла на месте.
Она почувствовала, что просто обязана снова осторожно выглянуть из-за угла, хотя бы для того, чтобы убедиться: Сильвии молчит не потому, что от потрясения или ярости упала замертво.
Сильвия устояла. Она лишь слегка повернулась, и по её перекошенному лицу было ясно, что молчит она только потому, что не может выбрать нужные слова из тех, что, теснятся в её горле.
– Я жестоко по ним скучал, – признался Габриэль, и, по всей видимости, он не лукавил.
– По Частити ты, разумеется, не скучал, – произнесла Сильвия дрожащим (на сей раз от ярости – Рейчел была уверена) голосом.
А вот судя по лицу Габриэля, на котором смешались сожаление и досада, тот вряд ли правильно определил настроение своей жены.
– Я... тебя не осуждаю, – сказал он. – Было ли это... изнасилованием, или... или ты сделала это добровольно, ты...
– О, разумеется, добровольно, – прошипела Сильвия. – Пришлось выбирать: раздвинуть ноги или смотреть, как мои дети умирают от голода! Другого выбора ты мне не оставил!
Габриэль весь сжался.
– Что бы там ни произошло, дитя ни в чём не виновато, и клеймить или проклинать его не за что, – сказал он. – Как и во всех людях, в нём есть свет Христов, но...
– Но, полагаю, ты не желаешь увидеть свет Христов ни во мне, ни в ней!
Габриэль стиснул челюсти и пару мгновений явно пытался совладать со своими бурлящими эмоциями.
– Чуть раньше ты не дала мне договорить, – ровным голосом произнёс он. – Я сказал, что Пейшенс и Пруденс останутся со мной. Они будут счастливы, получат мою защиту и хороший уход. А тебе я дам некоторую сумму денег, и ты сможешь содержать себя и девочку.
– Её зовут Частити, – таким же ровным голосом ответила Сильвия. – И ты понимаешь, почему я дала ей такое имя, хотя, даст Бог, она сама никогда не узнает причины. – Сильвия глубоко вдохнула и медленно выдохнула – из её губ вылетело белое облачко, как будто дохнул дракон. – Она, безусловно, останется со мной – и её сестры тоже. При них я не стану говорить о тебе плохо: они заслуживают того, чтобы дýмать, что отец их любил. – Слово «думать» Сильвия произнесла с едва заметным нажимом.
– Ты не имеешь права забирать их у меня. – Теперь в голосе Габриэля не было злости, только деловитость. – Дети принадлежат отцу – таков закон.
– Зако-он, – презрительно повторила Сильвия. – Чей закон? Твой? Короля? Конгресса? – Впервые она огляделась вокруг, на раскинувшиеся тёмные поля и голые деревья, на дома вдалеке, затянутые дымной пеленой. – Не ты ли говорил мне, что у могавков иные представления о браке? Ну так вот… – Сильвия снова пригвоздила бывшего мужа каменным взглядом. – Я поговорю с твоим хозяином, и мы ещё посмотрим.

ВЫДВИНУВ ЭТОТ УЛЬТИМАТУМ, Сильвия развернулась и решительно направилась к дому. Постукивая костылём, Габриэль Хардман последовал за ней, мучительно пытаясь догнать жену, но если та и слышала его упрямые шаги, то оставила их без всякого внимания.
Оставшись одна, Рейчел энергично встряхнулась, пытаясь выбросить из головы события последних нескольких минут и хоть немного прийти в себя. Она вошла в уборную, задвинула щеколду и, несмотря на зловонные испарения, ощутила, как приятно наконец оказаться в тишине и уединении. Интимная работа её тела тоже дала чувство облегчения и добавила спокойствия. Её брат Денни как-то рассказывал, что у евреев – нации, питающей весьма большую склонность молиться, – есть специальные краткие молитвы, которые следует читать в частных случаях, подобных этому, – благодарить Создателя за бесперебойную работу мочевого пузыря и кишечника. Тогда это её рассмешило, но теперь она подумала, что в этом есть здравый смысл.
Покалывание в медленно набухающих грудях напомнило Рейчел о других телесных процессах, и, выходя на пронизывающий воздух, она вознесла краткую благодарность за своего ребёнка.
– И за крошку Частити и её сестер тоже, – добавила она вслух, внезапно осознав, что ужасная сцена между Хардманами, свидетелем которой она только что стала, наверняка затянет в свой водоворот трёх невинных детей. – Господи, они ещё даже не знают новость о своём отце!
Рейчел встревоженно посмотрела в сторону дома, но ни Сильвии, ни её бывшего супруга нигде не было видно. Однако дверь открылась, на пороге появился её собственный муж, – он просиял, увидев её.
– Вот ты где! – Йен ускорил шаг, чтобы скорее до неё добраться, и заключил жену в объятия. –Тебя так долго не было, что я подумал, может, в уборной ты наткнулась на змею. С тобой всё в порядке? – спросил он, с внезапным беспокойством вглядываясь в её лицо. – Съела чего-нибудь не то?
– Это не из-за еды, – сказала Рейчел.
Ей очень хотелось прильнуть к мужу, но сейчас её грудь была настолько чувствительной, что она отстранилась.
– Йен…
– Малыш орёт, требует тебя, – сказал он, кивнув в сторону дома.
Действительно: с того места, где они стояли, Рейчел слышала, как ревёт Огги, и у неё из груди сразу же потекло. Она бросилась к двери, Йен – за ней следом.
– Вот видишь, – обратился к сыну Йен, когда Рейчел схватила Огги на руки, – я же говорил, что Mammaidh [мама (гэльск.) – прим. перев.] не даст тебе умереть с голоду.
Они были в гостевой комнате, которую предоставила им Кэтрин, когда Брант уехал поговорить с Вакьо'тейеснонсой, и Рейчел опустилась на кровать, одной рукой распуская шнуровку на корсете. Огги стремительно прильнул к матери и, словно голодный аллигатор, схватил ближайший к нему сосок – крики тотчас прекратились.
– Сахем увлёкся моей матерью, – во внезапно наступившей тишине сообщил Йен. – Он вызвал её на состязание: будут с десяти шагов стрелять из пистолетов.
– Так это состязание или дуэль? – спросила Рейчел, от облегчения блаженно закрывая глаза, когда молоко потекло свободно.
Из другой груди капало – да и пусть.
– А неважно. Поставил пять против одного, что мама победит, – рассмеялся Йен. – Стрелять маму научил её отец – мой дед, а дядя Джейми и мой отец, когда ещё были мальчишками, брали её с собой на вересковые пустоши охотиться на кроликов и куропаток. Из хорошего пистолета мама с десяти шагов попадёт в шестипенсовик.
– Так с кем ты заключил пари? С Джозефом Брантом или с Сахемом?
– А, с Тайенданегеа, конечно. Что случилось, милая?
Рейчел открыла глаза и увидела лицо мужа в нескольких дюймах от своего: в холодной комнате она чувствовала исходившее от его тела тепло и прижалась теснее.
– Я так понимаю, ты не знаешь, что муж Сильвии сейчас находится здесь?
Йен моргнул.
– Погоди… Тот самый, что вроде как мёртв?
– К несчастью, он жив. И он здесь. Они с Сильвией только что встретились возле уборной.
– К несчастью? – медленно повторил Йен и приподнял бровь. – Почему для него было бы лучше умереть?
Рейчел испустила вздох, от которого Огги закряхтел и ещё яростнее вцепился в грудь.
– Ой! Проблема не в том, что он жив, – пусть живёт на здоровье. Проблема в том, что он здѐсь.
Рейчел вкратце рассказала мужу, что произошло с мужем Сильвии и как он оказался у могавков.
– А как насчёт Пейшенс и Пруденс? – встревоженно спросила она, поудобней устраивая Огги у себя на коленях. – Из того, что ты рассказал о своей первой встрече с ними, они прекрасно осведомлены о затруднительном положении, в котором оказалась их мать, и о том, какой именно выход она из этого положения нашла. И, несмотря ни на что, девочки явно любят её и преданы ей. Но теперь нашёлся их отец, а его они тоже любят!
– Однако они ещё не знают, что он жив и находится здесь?
– Нет, не знают. – Закрыв глаза, Рейчел поцеловала круглую головку Огги – прямо в мягкую копну тёмных шелковистых волос. – Я не перестаю думать о том, кàк мы могли бы помочь девочкам и Другу Сильвии, но я не вижу подходящего выхода из создавшейся ситуации. А у тебя есть какие-нибудь соображения?
– Нет. – Йен подошёл и выглянул в окно. – Я не вижу никого из Хардманов. Хотя, конечно, я не знаю, как выглядит муж Сильвии, но...
– Он сильно хромает и ходит с костылём. Шони, которые захватили его в плен, топором отрубили ему половину ступни.
– Господи. Тогда неудивительно, что он не вернулся домой.
– Сильвия сказала, что поговорит с его... с хозяином своего мужа. Полагаю, она имела в виду Джозефа Бранта. Может быть, они сейчас у него?
Йен покачал головой.
– Нет, там их нет. Именно об этом я и пришёл тебе сказать: Тайенданегеа не дома. Я ему сразу сообщил, зачем сюда приехал, и, когда мы покончили с чаепитием, он сказал, что сам отправится в Вакьо'тейеснонсе и договорится, чтобы я смог с ней встретиться. – Йен указал подбородком в сторону окна, откуда проникал в комнату бледный предвечерний свет. – Брант сказал, что она живёт в восьми милях отсюда, но, если он уедет прямо сейчас, то к ужину вернётся.
– А-а. – Рейчел была поражена, – но только потому, что совсем позабыла о маленьком дельце, связанном с бывшей женой Йена. – Это... очень любезно с его стороны.
Йен пожал плечом.
– Ну ты же знаешь: если визит официальный (а это так и есть), положено предупредить о нём заранее, – добавил он, взглянув на жену. – Но ты права: хорошо, что он отправился сам. Я не знаю, из уважения ли к дяде Джейми или к Вакьо'тейеснонсе...
– Значит, Брант о ней высокого мнения. – Рейчел попыталась произнести это утвердительным, а не вопросительным тоном, но Йен отлично умел распознавать интонации её голоса.
– Она из его племени, его родственница, – просто пояснил он. – Когда я видел её в последний раз, она была с ним в Унадилье. Задолго до того, как мы с тобой поженились.
Йен снова повернулся к окну, прикрыв глаза от света.
– Как думаешь, куда подевалась Сильвия?
Немного подумав, Рейчел с уверенностью ответила:
– Отправилась за своими дочками.
Йен пристально посмотрел на жену.
– Она в состоянии скакать верхом?
– Да какое там! – От переживания Рейчел напряжённо сжалась, и Огги впился пальцами ей в грудь, чтобы та не выпала у него изо рта. – Ой!
– Тогда пойду-ка я её поищу. Извинись перед миссис Брант, что я пропущу ужин.

ЙЕН ЗАДЕРЖАЛСЯ, ТОЛЬКО чтобы надеть куртку из медвежьего меха (едва подёрнутое лёгкой дымкой, небо окрасилось в лавандовый цвет, что предвещало снег, и холодало прямо на глазах), но не озаботился тем, чтобы получше вооружиться: у него на поясе висел лишь нож. Даже если Габриэль Хардман и перестал быть квакером, вряд ли калека на костылях представляет собой угрозу. Йен был рад, что перед предстоящим визитом не состриг волосы: если ему придётся ехать в Канаджохари и обратно по снегу и морозу, его собственная шевелюра сослужит ему хорошую службу.
Выйдя из дома, он направился к сараю, где они оставили своих лошадей. Умелой наездницей Сильвия не была, и, даже если бы ей удалось в одиночку оседлать и взнуздать лошадь, далеко бы она не уехала.
Он слышал беспорядочную пистолетную пальбу, но не обратил на неё никакого внимания. Однако его окликнула мать, и Йен понял, что её состязание с Сахемом уже закончилось: потрёпанный носовой платок, приколотый к огромному голому дубу, был весь испещрён чёрными дырами с подпалинами.
Дженни раскраснелась от холода, и, когда она откинула капюшон плаща, с неё слетел чепец. Заведя руку за голову, она на ощупь пыталась его отыскать, не переставая смеяться над тем, что сказал ей Сахем. И, хотя волосы у матери серебрились сединой, Йен удивлённо подумал, что она похожа на совсем юную девушку.
– Оквахо, йататекона [Брат Волка (могавкск.) – прим. перев.], – промолвил Сахем, заметив Йена, а затем перевёл взгляд на Дженни и широко улыбнулся. – Твоя мать смертельно опасна.
– Если вы о том, как она управляется с пистолетом, то, думаю, это правда, – ответил Йен, слегка прищурившись. – Она и шляпной булавкой неплохо орудует – дайте ей только повод.
Сахем рассмеялся, а Дженни всего лишь фыркнула, но так, что стало понятно: слова сына её развеселили. Выгнув бровь, она посмотрела на Йена, отвела от него взгляд, но что-то в нём заставило её повернуться снова.
– Что случилось? – спросила Дженни, мгновенно меняясь в лице.
Йен вкратце рассказал о том, что произошло. Ему пришло в голову, что Сахем был не только дядей Таенданегеа, но и наверняка имел на него влияние.
Старый индеец не перебивал и не задавал вопросов, но слушал с подчёркнутым вниманием, и Йену показалось, что эта история его заинтересовала. Однако, когда Мюррей закончил рассказ, ему вдруг подумалось, что Сахем, скорее всего, хорошо знает Габриэля Хардмана и может испытывать к нему добрые чувства.
Пока Йен говорил, его мать задумчиво чистила свой пистолет, заталкивая в ствол тряпицу с помощью крошечного шомпола. Наконец, она засунула пистолет обратно за пояс, свернула испачканную ветошку и убрала её в коробку с патронами.
– У нас ведь было пари, не так ли? – спросила она Сахема.
Тот слегка качнулся на пятках, в уголках его губ всё ещё таилась улыбка.
– Да. Так и есть.
– И, полагаю, вы признаёте, что я победила. Вы же честный человек?
Индеец заулыбался во весь рот.
– Тут сложно возразить. И что вы требуете в качестве вознаграждения?
Дженни кивнула в сторону дома.
– Сходите с моей подругой Сильвией поговорить с мистером Брантом. И позаботьтесь, чтобы справедливость восторжествовала, – словно спохватившись, добавила она.
– Не слишком ли много вы от меня требуете? – с мягким упрёком спросил Сахем. – Но, поскольку она ваша подруга, очевидно, вы пойдёте с ней и во всём поддержите. И, поскольку вы и мой друг, не так ли?.. – прервал он сам себя, приподняв седую бровь.
– Если вы с ней пойдёте, – то да, – нетерпеливо вымолвила Дженни.
– Я пойду с вами, – сказал Сахем, кланяясь. – Хоть на край света.

ПОСЛЕДНИЕ РЕПЛИКИ ВСТРЕВОЖИЛИ Йена, но времени у него было в обрез, и, торопясь в сарай, он лишь бросил на Сахема быстрый взгляд, в котором явственно читалось: «Только попробуй огорчить мою мать, и я выпотрошу тебя, как рыбу». Дженни перехватила этот взгляд и, казалось, сочла его забавным, однако Сахем отнёсся к угрозе Йена с полным уважением и серьёзностью.
Сильвия действительно была в сарае. Спрятав лицо в ладонях, она прислонилась к пегому мерину по кличке Генри, на котором она приехала верхом из Филадельфии. Конь невозмутимо набивал рот сеном из висящей сетки и успокаивающе чавкал. Седло и уздечка лежали на земле у ног Сильвии.
Заслышав шаги Йена, она подняла голову: её лицо покраснело от слёз, чепец съехал набок, а жидкие каштановые волосы с одной стороны выбились и свисали за ухо, – но она сразу наклонилась, чтобы подобрать уздечку.
– Я... ждала... он ел, я не могла взнуздать его, пока... – Она беспомощно махнула рукой на конскую сбрую и размеренно хрупающие челюсти Генри.
– И куда ты собралась ехать? – вежливо спросил Йен, хотя это было ясно и без слов.
Впрочем, вопрос помог Сильвии собраться с мыслями, она выпрямилась, её затуманенные глаза запылали горячечным неистовством.
– Заберу девочек и увезу их отсюда. Ты мне поможешь?
– И куда увезёшь, милая? – Йен потянулся к уздечке, но Сильвия в отчаянии в неё вцепилась.
– Подальше отсюда! – воскликнула она. – Всё равно куда, я найду нам место!
– Рейчел сказала, что ты хотела обратиться с этим делом к Тайенданегеа.
– Да, хотела. Не могла решить, – сказала она, кладя руку на шею лошади, – то ли дождаться его возвращения и попросить рассудить нас с Габриэлем, то ли вернуться в гостиницу, взять дочек и бежать.
Сильвия сама дышала, как загнанная лошадь, и на мгновение замолчала, чтобы вытереть лицо и сглотнуть.
– Если бы я стала ждать… – продолжила она. – Габриэль мог бы заручиться помощью и погнался бы за нами, а если бы он нас настиг… Я... Вряд ли я смогла бы помешать ему забрать у меня дочек. И... А вдруг Брант примет сторону Габриэля? – осенила её запоздалая мысль. – Скажи, а у могавков дети являются собственностью отца?
– Нет, – бесстрастно ответил Йен. – Если женщина выгоняет своего мужа из дома или он уходит сам, её дети остаются с ней.
– А. – Она внезапно опустилась на седло и, подняв дрожащую руку, откинула свисающие волосы. – Вот как. Тогда, может быть...
– Возможно, это вообще не касается Тайенданегеа, – сдержанно сказал Йен. – То, что происходит между мужчиной и его женой... касается лишь самого мужчины и его жены, если только это не провоцирует склоку, которая задевает других людей. Я хочу сказать, что, застрели ты своего мужа, это могло бы вызвать небольшие осложнения, но не думаю, что ты бы на такое пошла: ты же принадлежишь к Друзьям и всё такое.
– А, – снова произнесла она.
Какое-то время Сильвия сидела, уставившись на усыпанную сеном землю у себя под ногами, и Йен просто ждал.
– Я бы не прочь застрелить Габриэля, – сказала она, не поднимая глаз, губы её сжались в полоску.
Затем она покачала головой и, пошатываясь, поднялась на ноги.
– Но ты прав. Я не стану.
Сильвия глубоко вздохнула и потянулась к уздечке в руке Йена.
– Однако сейчас я должна быть рядом с моими дочками. Ты поможешь мне за ними съездить?
Йен лишь кивнул и наклонился, подбирая седло. Свет быстро угасал, с холодным дыханием ночи в сарай ворвался ветер и разметал клочки соломы по утрамбованному земляному полу.
– Сходи-ка за своим плащом, милая. Не то окоченеешь.

ДО ГОСТИНИЦЫ БЫЛО МЕНЬШЕ часа езды, но солнце скрылось: его поглотила гряда облаков, внезапно поднявшихся из-за деревьев, словно чёрный хлеб на дрожжах. Пошёл снег.
Йен посадил Сильвию впереди себя, сказав, что боится, как бы она не запуталась в верёвке, которой была привязана их вторая лошадь. Говоря так, Йен не покривил душой, но на самом деле Йен испытывал непреодолимое желание укрыть Сильвию: хотя она больше не голодала, но по-прежнему оставалась тонкой и хрупкой, как сосулька.
Ветер, слава Богу, унялся, однако пошёл тихий густой снег, который заглушал все звуки и тяжело оседал на ветвях сосен и елей. Просёлок была наезженный, но Йен всё равно слегка понукал Генри, чтобы дорога не исчезла из-под копыт лошади. Местности он не знал, и ему совсем не хотелось сбиться с пути и в итоге заночевать с Сильвией в лесу.
– Я познакомилась с Габриэлем в Филадельфии, – неожиданно начала она. – Мы принадлежали к одному Собранию. Мои родители тогда были ещё живы, и они выбрали для меня кое-кого другого – кузнеца, у которого была собственная кузница. Старше меня на десять лет, солидный, почтенный… Добрый человек, – немного помолчав, добавила она. – С домом и собственностью. Габриэль был моим ровесником, он служил в конторе и едва мог содержать себя, не говоря уж о жене.
– Ну, когда я встретил Рейчел, я был всего лишь индейским разведчиком, – сказал Йен, не отрывая глаз от коня: тёплый пар от дыхания Генри во время движения струился вдоль его шеи. – И, между прочим, человеком, на котором много крови. Хотя, надо признать, у меня имелся надел земли, – честно добавил он.
– И у тебя были родные, – тихо сказала Сильвия. – В течение года от оспы умерли мои родители, и я осталась совсем одна: ни братьев, ни сестёр. Габриэль порвал со своими близкими, когда стал Другом, – он не был рождён в квакерской семье, как я.
– Значит, вы могли рассчитывать только друг на друга.
– Так оно и было, – сказала она и ненадолго замолчала. – А потом у нас родились дочки, – произнесла она так тихо, что он едва её расслышал. – И мы были счастливы.

К ТОМУ ВРЕМЕНИ, КАК они добрались до гостиницы, снегопад прекратился, хотя всё вокруг покрылось инеем и сияло: золотом – там, где из окон падал свет ламп, и серебром – в мерцающих потоках лунного света, пробивающегося сквозь облака. Сильвия позволила Йену снять себя с лошади, но, когда он намерился войти вместе с ней, положила руку ему на грудь, останавливая.
– Благодарю тебя, Йен, – негромко произнесла она. – Мне нужно поговорить со своими дочерьми наедине. Тебе следует вернуться к Рейчел и своему сыну.
В переливах меняющегося света он видел её худое, измождённое лицо, то казавшееся более умиротворённым, когда на него падала тень, то вновь напряжённое от беспокойства.
– Я подожду, – твёрдо сказал он.
К его удивлению, она рассмеялась – тихим, усталым, но искренним смехом.
– Я обещаю, что не схвачу девочек в охапку и не уеду с ними одна в метель, – сказала она. – На пути сюда у меня было время спокойно подумать и помолиться, я тебе благодарна и за это тоже. Но я поняла, что надо позволить Пейшенс и Пруденс увидеться с отцом. Однако сначала мне нужно поговорить с дочками и объяснить, что с ним произошло. – На слове «произошло» её голос немного дрогнул, и она чуть откашлялась.
– Тогда я подожду в пивной.
– Нет, – сказала она так же твёрдо, как и он. – Хозяйка готовит ужин: я чувствую запах; мы с девочками вместе поедим, поговорим и ляжем спать, а утром я расчешу им волосы, одену в чистую одежду и попрошу хозяина гостиницы распорядиться, чтобы нас отвезли обратно в фургоне. Тебе не нужно беспокоиться за меня, Йен, – мягко добавила она. – Я буду не одна.
Он пристально на неё посмотрел, но, похоже, именно так она и собиралась поступить. Йен вздохнул и достал свой кошелёк.
– Тебе понадобятся деньги, чтобы заплатить за фургон.

ХОЛОДНЫЙ РАССВЕТНЫЙ ВОЗДУХ был прозрачным, словно осколки стекла, и таким же острым: он буквально врезался в лёгкие. Йен и Тайенданегеа отправились на охоту и шли по следу росомахи. Именно шли по следу зверя, а не охотились на него. Ночью снова выпал снег (мелкий снежок пролетал и сейчас), и охотники прекрасно видели росомаху: с такого расстояния на сероватом снежном покрове она казалась крошечным чёрным пятнышком. Животное двигалось невозмутимо, вперевалочку, и было не похоже, что оно готовится грациозно прыгнуть и напасть, – скорее, тоже долго и терпеливо идёт за кем-то по следу.
– Ska’niònhsa [лось (могавкск.) – прим. перев.], – Тайенданегеа кивком указал на округлый отпечаток копыта, который виднелся на грязном слякотном снегу.
– И, скорее всего, раненый, – согласно кивнул Йен.
Росомаха не стала бы нападать на здорового лося, – мало какой зверь на такое способен, – но раненое животное она может преследовать несколько дней, терпеливо ожидая, когда от слабости ska’niònhsa упадёт на колени.
– Лучше бы ей поторопиться, а не то волки её опередят.
– Это уж кому повезёт – всем правит случай, – философски заметил Тайенданегеа, снимая с плеча висевшую на ремне винтовку.
Несмотря на винтовку, Йен засомневался, что это замечание было чисто философским, и скептически покачал головой.
– Мой дядя – игрок, рисковый человек, – начал он.
Однако могавкское слово, которое он употребил, по смыслу немного отличалось от английского. В зависимости от контекста оно означало что-то вроде «тот, кто дерзко берёт своё» или «тот, кто играет своей жизнью».
– Он говорит, что рисковать нужно, но только болван идёт на риск вслепую, не представляя, что стоит на кону.
Тайенданегеа бросил на Йена взгляд, в котором промелькнуло лукавство. Это чуть насторожило Йена.
– Так как же можно узнать, в чём риск?
– Спросить – и услышать.
– И ты приехал сюда послушать, что я скажу?
– Я приехал повидать Вакьо'тейеснонсу, – учтиво ответил Йен, – но я поступил бы воистину расточительно, если бы приехал сюда во второй раз и не выслушал человека, облечённого таким опытом и мудростью, как у вас. Раз уж вы настолько добры, что со мной говорите.
Вождь усмехнулся совсем по-английски, и Йен понял, что сейчас на него проницательно глядит не индеец Тайенданегеа, а англичанин Джозеф Брант.
– И, разумеется, твоего дядю может заинтересовать то, что я скажу?
– Не исключено, – сдержанно ответил Йен.
На плече у него висел его старый мушкет, вполне подходящий для любой дичи, что могла им повстречаться. Сейчас они пробирались сквозь заросли огромных елей, и под колючими ветвями почти не было снега – ноги скользили по густому слою сухой хвои.
– Дядя доверил мне самому решить, должен ли я открыть вам то, что ему известно.
– Тогда, полагаю, ты надумал именно так и поступить? – спросил Брант, и лукавство на его лице стало более явным. – Открыть мне то, что ему известно? Он сказал именно так? «То, что ему известно», а не «то, как он считает»?
Не сводя глаз с росомахи вдали, Йен пожал плечами.
– Он знает.
Они обсуждали этот вопрос с дядей Джейми, и, в конце концов, тот предоставил племяннику самому решать, как об этом рассказать. Выдать ли это за сведения, полученные Джейми в бытность индейским агентом и благодаря его связям как с британским правительством, так и с Континентальной армией, – или сказать правду. Брант – единственный военачальник, которому эту конкретную правду можно было открыть, но это не значит, что он в неё поверит. Однако, несмотря на то, что Брант получил университетское образование, и жена у него – наполовину ирландка, он всё-таки был могавком.
– Жена моего дяди, – начал Йен, наблюдая, как слова срываются с его губ маленькими облачками белого пара. – Она arennowa’nen [прорицательница, целительница, ведунья (могавкск.) – прим. перев.], но она нечто большее. Её навестил дух каньен'кехака, и она прошла сквозь время.
Услышав это, Тайенданегеа резко повернул голову, – ни дать ни взять – охотящийся филин. Но Йен даже бровью не повёл: он сказал всё как есть. Через мгновение Тайенданегеа кивнул, хотя плечи его остались напряжёнными.
– Речь об этой войне, – прямо сказал Йен. – До сих пор вы связывали судьбу своего племени с британцами, и на то имелись веские причины. Но сейчас мы вам говорим, что верх одержат американцы. И в свете этих знаний вы, конечно, сами решите, что будет лучше для вашего народа.
Индеец моргнул, и уголки его губ тронула скептическая улыбка. Йен не стал настаивать, что, мол, это чистая правда, а спокойно пошёл дальше. Под их сапогами скрипел снег – грядёт мороз.
Йен поднял голову и принюхался: воздух чист и прозрачен, однако в нём ощущалось приближение метели, смутное движение далёкой бури. Но дуновение ветерка принесло и запах крови.
– Там! – шепнул он, хватая Тайенданегеа за рукав.
Росомаха на мгновение исчезла, однако, подождав, мужчины увидели, как она перепрыгивает с камня на камень, словно вода, текущая вверх по склону, и, остановившись на вершине скалы, пристально вглядывается куда-то вниз.
Не сговариваясь, мужчины побежали трусцой, их дыхание вырывалось белым паром.
Под тёмными деревьями стоял на коленях лось; сильный запах его крови, смешанный со смолистым ароматом сосен, бил прямо в ноздри. Скоро здесь будут волки.
Тайенданегеа коротким жестом показал Йену, чтобы он шёл вперед. И не потому, что тот был более храбрым или искусным охотником: он просто быстрее передвигался. Лось сломал заднюю ногу – она торчала под неестественным углом, сквозь шерсть просвечивала раздробленная белая кость, а снег вокруг был забрызган кровью.
Каким бы ослабленным ни был лось, он высвободил грудь из-под снежного наста и попробовал их запугать. Молодой самец в свою первую зиму. Хорошо. Мясо будет очень нежным.
Но даже молодой и раненый, лось всё равно был уже матёрый, и потому очень опасный. Йен отбросил всякую мысль о том, чтобы перерезать горло ещё живому зверю, и быстро прикончил его выстрелом из мушкета – прямо промеж глаз. Лось испустил дикий, гулкий вопль, глаза его закатились, и, качнувшись в сторону, он с глухим стуком рухнул.
Тайенданегеа кивнул, затем повернулся и крикнул в пустоту позади. На охоту с ними отправились ещё несколько мужчин; они приотстали, дав вождю и его гостю возможность поговорить наедине, но, скорее всего, люди всё равно где-то рядом, в пределах слышимости. Нужно побыстрей разделать тушу, пока не появились волки.
– Сходи за ними, – коротко попросил Тайенданегеа, доставая нож. – Я перережу ему глотку и не подпущу росомаху. – Индеец подбородком указал на высокую скалу, где глазами-бусинками за ними сосредоточенно наблюдала росомаха.
Йен уже повернулся, чтобы уйти, но Тайенданегеа как бы между прочим произнёс:
– Расскажи об этом Сахему.
«Ага, по крайней мере, он принял мои слова всерьёз». Йен испытал мрачное удовлетворение, но особых иллюзий не питал.
Не успел он пробежать и ста ярдов, как услышал топот копыт и за поворотом тропы столкнулся лицом к лицу с тем, кто, судя по виду, был Габриэлем Хардманом. Он ехал на большом костлявом муле с непокорным взглядом. Йен сделал шаг назад, чтобы мул его не укусил.
– Я убил лося, – бросил Йен и ткнул большим пальцем за спину. – Иди помоги там.
Хардман кивнул. Несколько мгновений он поколебался, будто хотел что-то сказать, но проглотил слова и щёлкнул поводьями по шее мула.

ОКОЛО ДЕСЯТИ УТРА ВСЕ МУЖЧИНЫ вернулись домой, нагруженные мясом, возбуждённые кровью и бодрые от холода. Рейчел ждала их, выглядывая из парадного окна. Она помахала рукой и исчезла.
Чуть позже Йен увидел Хардмана, который вышел из сарая, где помогал заканчивать с разделкой туши.
– Могу я спросить, – обратился Хардман к Йену, пристально глядя ему прямо в глаза, – как получилось, что вы путешествовали с моей... с Сильвией и... девочками? Я так понимаю, вы не знали, что я живу здесь, ведь и Сильвия явно об этом не догадывалась.
– Нет. Я приехал навестить женщину, которая когда-то была моей женой, – ответил Йен.
К чему делать из этого тайну? Всем в Канаджохари будет известно об этом сегодня днём, если уже не известно.
– Мне сообщили, что она со своими детьми находились в Осекве, когда на поселение напали, и что её мужа убили, но никто из моих друзей ничего не знал о том, что сталось с ней. Вот я и решил приехать и узнать.
– Надо же, – приподняв бровь, Габриэль Хардман взглянул на Мюррея.
– Теперь я женат на другой женщине, – спокойно сказал Йен в ответ на незаданный вопрос. – Она приехала со мной, и наш сын тоже.
– Я так и понял, – сказал Хардман. – Говорят, она из квакеров?
– Так и есть, – подтвердил Йен. – И она сказала мне, что Друзья против двоеженства. У меня и в мыслях не было стать двоеженцем, но если бы я и захотел, то сюда бы её не привёз.
Бросив на Йена колючий взгляд, Хардман хохотнул.
– Значит, Сильвия вам всё рассказала. Почему она с вами? Зачем вы привезли её сюда?
Йен остановился и тоже пригвоздил Хардмана взглядом.
– Однажды она очень помогла моему дяде, а теперь он в свою очередь послал меня позаботиться о её благополучии. Если хочешь услышать, в каком состоянии я обнаружил её с дочерьми, я тебе расскажу, приятель, и это послужит тебе уроком.
Хардман отшатнулся, будто его ударили кулаком в грудь.
– Я... я не мог... я не мог вернуться в Филадельфию, – яростно оправдывался он. – Я был пленником… рабом!
Йен ничего не ответил, но нарочито медленно огляделся вокруг, охватывая взором дом, лес и убегающую вдаль дорогу без всяких преград.
– Живи с этим как знаешь. Ступай с Богом, – сказал он и ушёл.

СЪЕЗДИВ НАКАНУНЕ ВЕЧЕРОМ к Работающей Своими Руками, Брант передал Йену, что та будет рада принять его сегодня, во второй половине дня.
– Рейчел, ты поедешь со мной, – твёрдо сказал Йен. – И ты, и наш малыш. Я не любезничать к ней приехал, а удостовериться, что с ней всё в порядке. И правильно, если со мной будет моя семья. Кроме того, – он внезапно расплылся в улыбке, – не хочу, чтобы ты оставалась здесь одна, стреляла по мишеням вместе с Сахемом и воображала, что к дереву привязан я.
– И с какой бы стати мне такое делать? – спросила Рейчел, пряча улыбку. – Ну и отправляйся к своей бывшей жене без меня. Что в этом такого? Или у меня есть повод переживать?
– Нет. – Йен легонько поцеловал жену. – Об этом я и говорю.
Рейчел обрадовало, что Йен позвал её с собой. Если честно, она не испытывала ни малейшей тревоги из-за встречи с этой женщиной – с той, что делила постель, сливаясь в единую плоть с телом её мужа, и, судя по тому немногому, что Йен рассказывал ей о своих мертворождённых детях, в его душе тоже занимала немалое место.
«Ха! – подумала Рейчел. – То есть я должна прийти к этой женщине с большим, здоровым, красивым сыном на руках – нашим с Йеном. Конечно же, он хочет, чтобы та женщина увидела ребёнка. И как ни стыдно мне в этом признаться, но я тоже этого хочу. Однако будет неправильно, если я покажу свои истинные чувства. Я приехала не для того, чтобы торжествовать свою победу, – и тем более не для того, чтобы эта женщина усомнилась, правильно ли поступила, прогнав от себя Йена».
Рейчел уверяла себя: она совсем не из тщеславия размышляет о том, чтό по этому случаю следует надеть. Ей просто хотелось бы выглядеть... соответствующе.
У неё было всего два платья; лучше надеть то, что цвета индиго. Помимо этого…
Кэтрин отвела Рейчел к Сахему, который, внимательно выслушав её просьбу, посмотрел на гостью с таким живым интересом, какой иногда возникал на лице у Клэр Фрейзер, – и у Денни тоже, если уж на то пошло, – когда они сталкивались с каким-нибудь медицинским феноменом вроде тератомы – полой опухоли, заполненной зубами или волосами. Однако Сахем кивнул и научил, как приготовить краску из горсти тёмных сушёных ягод, вымоченных, судя по запаху, в оленьей моче, а затем растёртых в синюю пасту, которую смешали с белой глиной.
Когда краска была приготовлена и одобрена Сахемом, наблюдавшая за процессом Кэтрин отвела Рейчел в свой будуар, чтобы та перед зеркалом могла аккуратно нанести краску кисточкой из кроличьей лапки.
Рейчел тщательно зачесала волосы назад и завязала их, затем выбелила верхнюю часть лица от линии роста волос до нижних век, а потом, немного подумав, нарисовала под глазами узкую голубую полоску, пересекавшую переносицу. Несколько месяцев назад Йен говорил ей (и Кэтрин Брант подтвердила его слова, хотя и была несколько удивлена её намерением), что, когда ты именно так раскрашиваешь своё лицо белым, это означает: ты пришёл с миром; а голубой символизирует мудрость и доверие.
Рейчел хотела спросить Кэтрин, не считает ли она этот поступок глупостью, но не стала. Она и сама прекрасно знала, что её решение разрисовать лицо вряд ли назовёшь умным. Впрочем, голубая полоса не только упреждала тех, кто её видел, – она служила наставлением и поддержкой для той, которая нанесла её себе на лицо.
– Так пойдёт? – спросила Рейчел.
Она уже пару раз задавала этот вопрос и повторила его сейчас только для того, чтобы её подбодрили.
– А женщины так же, как и мужчины, наносят краску на лицо?
– Да, конечно, – заверила её Кэтрин. – Разумеется, не боевую раскраску, а по особому поводу или чтобы отпраздновать какое-нибудь событие – свадьбу, визит вождя, праздник клубники...
– По особому поводу, – обрела уверенность Рейчел. – Да, у меня повод особый.
– Потрясающе, – одобрила Кэтрин готовый образ, глядя через плечо Рейчел на её отражение в зеркале. – А с этими тёмными бровями и ресницами ваши глаза... поражают до глубины души. В хорошем смысле, уверяю вас, – поспешно добавила она, похлопав Рейчел по плечу.

НА ЗЕМЛЕ ВАКЬО'ТЕЙЕСНОНСЫ был построен скромный, но добротный коттедж – и, как и у Тайенданегеа, за ним виднелся лонгхаус [длинный общий дом у ряда племён североамериканских индейцев, традиционное жилище – прим. перев.]. Он стоял на опушке леса, так что создавалось впечатление, будто древесина, шкуры и кожаные ремешки, которыми он был скреплён, растворялись на фоне деревьев.
«Он похож на большое, затаившееся в засаде животное», – подумала Рейчел.
Вакьо'тейеснонса встретила их во дворе коттеджа, пригласила внутрь и угостила молоком и виски с мелким сладким печеньем. Рейчел показалось, что она вполне искренне восхищалась Огги и, хотя несколько удивилась раскрашенному лицу гостьи, отнеслась к ней с ненавязчивым уважением, впрочем, старалась не встречаться с ней взглядом.
Одетая на могавкский манер в рубашку и штаны из мягкой оленьей кожи, украшенную дюжиной маленьких серебряных колец, Вакьо'тейеснонса и в самом деле была хорошенькой. Маленькая и несмотря на то, что родила троих детей (не считая Йексы, мертворождённой дочери Йена), не утратившая девичьей гибкости. «А ведь мы, считай, ровесницы», – подумала Рейчел. Да, скорбь и постоянное пребывание на открытом воздухе оставили на лице Вакьо'тейеснонсы свои следы, но её живые глаза лучились теплом, когда она часто и не таясь обращала свой взор на Йена.
Ненадолго зашли дети; пожилая женщина, которая их привела, улыбнулась Йену. Две младшие девочки двух и четырёх лет были прелестны, с такими же мягкими тёмными глазами, как у их матери, и серьёзными, красивыми лицами, которые, возможно, своими чертами напоминали их покойного отца. Рейчел старалась не слишком пристально всматриваться в старшего сына – лет, наверное, семи или восьми – и поборола искушение сравнить лицо Йена с лицом мальчика.
Он походил на своих сестёр, но Рейчел подумалось, что гораздо больше сходства между девочками, чем между ними и их братом. Его живое лицо было скорее обаятельным, чем красивым, а глаза отличались от материнских: тёмные, но с ореховым отливом, который отсутствовал у девочек. Мальчик был высок для своего возраста, но худощав.
– Это мой старший сын, – с гордой улыбкой сказала Эмили, представляя детей. – Мы зовём его Тотис.
Тотис посмотрел на гостей с любопытством, но, казалось, больше всего его интересовал Огги, и он по-английски спросил имя малыша.
– У него ещё нет настоящего имени, – улыбнулся ему Йен. – И пока подходящее имя себя не проявило, мы зовём его Огги – в честь Оглторпа, губернатора Джорджии.
Детей увели, и за угощением взрослые разговорились. После того как они поели, Работающая Своими Руками сообщила, что ей нужно на несколько минут сходить в лонгхаус, и пригласила Йена пойти с ней, предположив, что, наверное, давненько он не бывал в подобном месте. Рейчел она не позвала, предоставив ей самой решать, идти ли ей с ними, но Рейчел вежливо кивнула и сказала, что останется и покормит Огги, а потом, возможно, к ним присоединится.
– Признаюсь, мне любопытно, – улыбнулась она, глядя прямо на Работающую Своими Руками. – Мне бы очень хотелось увидеть, как устроено место, которое мой муж так долго считал своим домом.
Рейчел отлично понимала, зачем Вакьо'тейеснонса приглашает Йена пойти с ней в лонгхаус: дом был частью того мира, в котором Йен впервые почувствовал влечение к ней, в подобной обстановке протекала их совместная жизнь. От этой мысли её сердце забилось быстрее.
Впервые Рейчел задалась вопросом: а не было ли желание Йена взять её с собой своеобразным способом защиты?
– Бог знает, – сказала она Огги, развязывая шнуровку на корсете. – Но мы с тобой сделаем всё, что в наших силах, правда же?

ЗАДОЛГО ДО ТОГО, КАК ЭМИЛИ отдёрнула медвежью шкуру, прикрывавшую дверь лонгхауса, Йен почуял запах дыма и пота с лёгкой примесью мочи и дерьма. Но в основном пахло костром и едой: мясом, жареной кукурузой, тыквой и пивом, а ещё мехами. Когда-то он приложил немало усилий, чтобы вычеркнуть из памяти как прикосновение зимнего холода к своей коже, так и запах мягкого мускусного тепла Эмили в меховой постели. Вот и сейчас с лёгкостью, выработанной долгой привычкой, он отбросил это воспоминание в сторону и шагнул внутрь. Но его коснулась густая духота, которая последовала в темноту за ним по пятам, словно чья-то рука легко легла ему на спину.
Лонгхаус был небольшим – всего на два очага. У одного из них сидели две женщины и что-то варили в паре котлов, а рядом, в тени, играли трое маленьких ребятишек; послышался визг младенца, оборвавшийся, как только мать приложила ребёнка к груди.
От детского плача у Йена тут же зашевелились волосы на загривке, вызвав к жизни ещё одно забытое воспоминание: каждый раз, когда они теряли ребёнка, Эмили тихо плакала в ночной темноте лонгхауса, заслышав хныканье новорождённых. «Но Огги уже далеко не младенец и ревёт громче. Гораздо громче. Он крепкий», – и эта мысль Йена утешила.
Эмили отвела его в своё спальное отделение и села на дощатые нары, жестом пригласив и Йена сесть рядом с ней на тёмную мягкую массу свёрнутых мехов.
Сидевшие у очага женщины находились достаточно далеко от них и точно не смогли бы услышать их разговор, разве что они с Эмили начнут кричать, а до этого вряд ли дойдёт. Отблеска костров хватало, чтобы разглядеть её лицо. Оно было прекрасно: по-прежнему молодое, но серьёзное и чем-то омрачённое. Вот только чем? Йен не мог определить и слегка встревожился.
Эмили долго на него смотрела, но молчала.
– Ты больше не узнаёшь этого человека? – тихо по-могавкски спросил Йен. – Этот человек для тебя чужак?
– Да, – ответила Эмили, однако её губы тронула лёгкая улыбка. – Но, кажется, этого чужака я узнаю́. А ты? Ты узнаёшь эту особу? – Рукой бледной и грациозной, словно мотылёк в полумраке, она коснулась своей груди.
– Вакьо'тейеснонса, – прошептал Йен, беря руку Эмили в свои ладони. – Я всегда узнàю то, что сделано твоими руками.
У могавков считалось невежливым напрямую спрашивать кого-то, о чём он думает, разве что мужчин, которые планировали военные действия или охоту. И потому Йен опустил руку Эмили ей на колено и терпеливо ждал, пока она соберётся с мыслями либо наберётся храбрости.
– Дело в том, Оквахо, иататекона, – начала она наконец, обратившись к нему его официальным именем и глядя ему прямо в глаза, – что эта особа выходит замуж за Джона Уайтуотера. Весной.
«Так вот оно что. Очевидно, она уже затащила Уайтуотера к себе в постель», – как ни абсурдно, но Йена уколола ревность: в мехах позади него ощущался мужской запах. И тут же, при мысли о Рейчел, возникло чувство вины. На мгновение он задался вопросом, почему его так задело за живое то, что он теперь знает имя этого мужчины?
– Этот человек желает вам счастья и крепкого здоровья, – сказал Йен.
Так в подобных случаях обычно было принято говорить, но Йен высказал пожелание от всей души, и это отразилось у него на лице. Видя, что он говорит искренне, Эмили выдохнула и немного расслабилась. Она вдруг улыбнулась – от всего сердца, и в её улыбке светилось так много: признание, что между ними когда-то было настоящее чувство, и сожаление о том, что былого не возвратить.
В порыве она протянула к нему руку. Йен её поцеловал и отпустил.
– Дело в том… – повторила она, и лицо её снова стало серьёзным, улыбка исчезла. – Джон Уайтуотер хороший человек, но он видит сны о моём сыне.
– О Тотисе? И что же ему снится? – Было ясно, что сны эти нехорошие.
– Ему приснилось, что на растущей луне он видит мальчика, который стоит вон там, – подняв подбородок, она указала на вход в своё спальное отделение, – лунный свет льётся из дымового отверстия, лица мальчика не видно, но ясно, что это Тотис. Он чего-то ждёт. Моему будущему мужу снится, что мальчик приходит каждую ночь, свет за его спиной становится ярче, а ребёнок – всё выше и больше. И Джон Уайтуотер знает, что однажды в полнолуние мужчина, в которого вырастет мой сын, придёт его убить.
– Да уж, сон точно нехороший, – отозвался на английском Йен. – А тебе самой этот сон не снился?
Поморщившись, Эмили покачала головой, и некий животный страх, трепетавший в позвоночнике Йена, улёгся. Мюррей не стал спрашивать, верит ли Эмили, что Уайтуотеру действительно всё это приснилось: было ясно, что верит. Но если бы и ей привиделось то же самое, это действительно было бы серьёзным знаком. Хотя ситуация в любом случае не шуточная.
– Его сон мне не снился, – произнесла Эмили так тихо, что Йен едва её расслышал. – Но когда Джон рассказал мне о нём… На следующую ночь я кое-что увидела во сне. Мне приснилось, что он убил Тотиса – свернул шею моему сыну, словно кролику.
Улёгшийся было животный страх подскочил Йену прямо к горлу, – и слава Богу, поскольку это помешало ему заговорить.
– Сон приходил дважды, и эта особа молилась, – тихо сказала Эмили, снова переходя на язык каньен`кехака. – Эта особа молилась, – повторила она, глядя Йену в лицо, – и вот ты здесь.
Йен слегка удивился тому, что его это совсем не удивляет. Когда-то Быстрейший из Ящериц рассказал ему, что старуха Тевактеньонх открыла мальчишке: он зачат от духа Йена. Очевидно, то же самое она сказала и Вакьо'тейеснонсе – либо сама Эмили призналась в этом старухе.
– Я уж подумывала о том, что мне придётся отправить сына к моей сестре в Олбани, – продолжила Эмили. – Но у неё у самой трое детей, которых нужно кормить, а мужа нет. И мне страшно, – просто сказала она. – Ситуация очень опасная. Тайенданегеа говорит, что война скоро закончится, но по глазам его жены видно, что он сам в это не верит.
– Глаза его жены не лгут. – Йен вслед за Эмили перешёл на шёпот, хотя женщины, вполголоса переговаривавшиеся в дальнем конце дома, вряд ли бы их услышали. – Жена моего дяди – она... – В могавкском языке имелись слова для обозначения магии и предсказания – именно их он использовал в разговоре с Тайенданегеа, но сейчас ни одно из них не казалось вполне подходящим. – Она видит будущее. Именно поэтому я сюда и приехал. Смотрящий На Луну и Охотящийся Как Росомаха пришли туда, где я живу, рассказали мне о резне в Осекве и о смерти твоего мужа. Однако о тебе они не знали ничего: по-прежнему ли ты в племени Тайенданегеа, и всё ли у тебя и твоих детей в порядке. Вот я и приехал выяснить, – просто закончил он.
Йен даже не догадывался, что Эмили его слушает затаив дыхание, пока её долгий, глубокий выдох не коснулся его лица.
– Благодарю тебя, – произнесла она. – Теперь, когда ты знаешь… Ты заберёшь Тотиса к себе?
– Заберу, – без колебаний ответил Йен, хотя и задавался вопросом, как, чёрт возьми, сказать об этом Рейчел.
Его тронуло, что Эмили испытала облегчение, и сама она тоже дотронулась до Йена, крепко прижав его руку к своей груди.
– Если твоя жена не захочет видеть его у своего очага, – сказала она, и в её голосе снова зазвучали нотки беспокойства, – я уверена, вы найдёте женщину, которая о нём позаботится.
Некоторые так порой и поступали: если у мужчины умирала жена и он женился на ком-то, кто не ладил с его детьми от первого брака, он ходил по округе и искал, пока не находил женщину, которая либо соглашалась стать его второй женой, либо, если она была замужем, заботилась бы о его детях, а сам мужчина в обмен на это снабжал её мясом и шкурами.
– Может быть, твоя мать? – с надеждой и одновременно с сомнением спросила Эмили.
– Ни моя жена, ни моя мать не допустят, чтобы какой-нибудь ребёнок голодал, – заверил Йен, ему недоставало воображения представить, что каждая из них скажет.
Он нежно сжал руку Эмили и отпустил. Он уже давно знал, что не сможет объяснить Рейчел, какая она – Эмили. И теперь он сам себе криво усмехнулся, поняв, что и Эмили он никогда не сможет объяснить, какая она – Рейчел.
– Ты знаешь, что моя жена – квакер? И она нарисовала на своём лице голубую полоску – символ мудрости.
– Я немного её побаиваюсь, – честно призналась Эмили. – Ты пойдёшь и скажешь ей... спросишь её?.. Прямо сейчас…
– Идём со мной, – сказал Йен и встал.
Не успели они окунуться в бледную пелену из тумана и снега, кое-что пришло ему на ум, и он повернулся к Работающей Своими Руками.
– Ты сказала, что молилась, Эмили, – начал Йен, и она удивилась, услышав, как он её назвал. – Кому ты молилась?
Он спросил из чистого любопытства: некоторые могавки были христианами и могли молиться Иисусу или Богоматери, но в те времена, когда он её знал, Работающая Своими Руками не была христианкой.
– Всем подряд, – просто сказала она. – Я надеялась, что кто-нибудь да услышит.

ОТОДВИНУВ ШКУРУ, закрывающую вход, они увидели, что к лонгхаусу подходит Рейчел с Огги на руках, и Эмили поспешила ей навстречу, приглашая войти.
Моргая и стараясь привыкнуть к темноте, Рейчел на мгновение остановилась, отыскала глазами Йена и улыбнулась, прочитав на его лице то, на что надеялась. По-прежнему улыбаясь (хоть и не так широко, как мужу), она повернулась к Эмили. Однако, когда Йен рассказал о Тотисе, улыбка на миг исчезла. Он заметил, как Рейчел сглотнула, и представил, как она тянется к своему внутреннему свету.
– Да, конечно, – пообещала она Эмили, и тут же повернулась к мальчику, с теплотой глядя на него. – Он навсегда останется твоим сыном, но для меня большая честь, что он будет и моим сыном тоже. Разумеется, он будет жить с нами, и у моего очага никогда и ни в чём ему не будет отказа.
Йен выдохнул – прямо из глубины души – и ощутил, как всё внутри расслабилось: он даже не осознавал, насколько был напряжён. Тотис наблюдал за Рейчел с любопытством, но без страха. Он взглянул на свою мать и, когда та кивнула, подошёл к Рейчел, взял её за руку и поцеловал ладонь.
Рейчел тихонько ахнула и погладила его по голове.
– Тотис, – позвала Эмили, и, повернувшись, мальчик подошёл к ней.
Она крепко обняла его и поцеловала в макушку, и Йен увидел блеск слёз, которые не прольются, пока её сын действительно не уедет навсегда.
– Отдай ему сейчас, – по-могавкски прошептала она и указала подбородком в сторону Йена.
Находясь в лонгхаусе с Эмили, Йен был слишком поглощён разговором, чтобы замечать что-либо в обстановке, помимо спальных мехов и воспоминаний, которые они навеяли. Теперь же, когда Тотис кивнул и подбежал к большой корзине с крышкой, которая стояла в углу, наполовину задвинутая под нары спального отделения, он внезапно догадался, что в ней находится.
– Просыпайся-ка! – Тотис откинул крышку и наклонился к корзине.
Из глубины донеслось глухое постукивание и долгий скрипучий зевок. А потом Тотис распрямился, держа на руках большого серого пушистого щенка. Мальчик улыбался во весь рот – спереди не хватало двух зубов.
– Один из многочисленных внуков твоего волка, Оквахо, иататекона [Брат Волка (могавкск.) – прим. перев.], – сказала Эмили и улыбнулась так же широко, как и её сын. – Мы подумали: пусть у тебя снова будет тот, кто ходит за тобой по пятам. Ступай, – подбодрила она Тотиса. – Отдай ему щенка.
Не переставая улыбаться, Тотис посмотрел на Йена. Но, подойдя ближе, он повернулся к Огги и, протянув щенка, сказал:
– Он твой, брат.
Тотис говорил по-могавкски, но Огги понял – если не слова, то жест, – и завизжал от радости, наполовину высвободившись из объятий Рейчел и изо всех сил стремясь дотянуться до собаки. Йен перехватил сына и усадил его на пол, а Тотис отпустил извивающегося щенка. Тот прыгнул на Огги и начал одновременно мять его лапами и облизывать лицо, непрестанно виляя хвостом. Огги не заплакал – он хохотал, дрыгал ножками и повизгивал. Тотис не удержался и, смеясь и толкаясь, присоединился к весёлой возне в свете костра.
Эмили на мгновение растерялась, но, когда Йен сказал: «Спасибо, милая», – она снова заулыбалась.
– Итак, – сказала она, – ты дал имя моему сыну; позволь мне сделать то же самое для вашего. – Она говорила по-английски, с очень серьёзным видом переводя взгляд с Йена на Рейчел и обратно.
Йен почувствовал, как Рейчел напряглась, и испугался, что это может оказаться слишком для её внутреннего света. В лонгхаусе было жарко, и голубая краска начала таять от пота и растекалась по её щекам маленькими завитками и каплями, словно распускающиеся виноградные лозы. Рейчел открыла рот, но, казалось, была не в состоянии произнести ни слова. Однако Йен увидел, как, расправив плечи, она кивнула Эмили. Та торжественно кивнула в ответ, а затем переключила своё внимание на Огги.
– Его имя – Хантер [Охотник (англ.), напомним, что Хантер – девичья фамилия Рейчел – прим. перев.], – произнесла она.
– Ох, – только и сказала Рейчел, и посреди виноградных лоз медленно расцвела её улыбка.

ПРЕДЛОЖЕНИЕ ПЕРЕНОЧЕВАТЬ в лонгхаусе Йен отклонил, и Рейчел вздохнула с облегчением. Он сжал её руку и, пока никто не видел, поднёс к своим губам.
– Tapadh leat, mo bhean, mo ghaol [Благодарю тебя от всего сердца, моя леди, моя любимая (гэльск.) – прим. перев.], – прошептал он.
У Рейчел хватило познаний в гэльском, чтобы понять слова мужа, и её чуть напряжённое, покрытое бело-голубыми разводами лицо расслабилось и обрело обычную миловидность.
Она тоже стиснула ему руку и прошептала:
– Хантер Джеймс и... как там на могавкском будет «Маленький Волк»?..
– Ohstòn’ha Ohkwàho, – сказал он. – Отлично. – Он повернулся, чтобы попрощаться.
Тотиса оставили с матерью до отъезда Мюрреев в Ридж, поэтому в дом Джозефа Бранта они возвращались втроём. Фургон катился в холодной ночной тишине. Метель закончилась, выпавший снежок растаял; перед ними в лунном свете тянулась раскисшая дорога.
Йен ещё раз поблагодарил жену за то, что она согласилась взять Тотиса, но та лишь качнула головой.
– Я росла сиротой у людей, которые приютили меня из чувства долга, а не потому, что любили. И, хотя несколько лет я жила у них не одна, а вместе с Дэнзеллом, больше всего на свете я хотела иметь большую семью, свою собственную. И по-прежнему хочу. Кроме того, – просто добавила она, – как я могу его не любить? Он вылитый ты. У тебя есть чистый носовой платок? Боюсь, что у меня по шее течёт краска.
Дом Бранта лучился гостеприимством: во всех окнах горел свет, а из трубы вылетали искры.
– Как думаешь, Сильвия с дочками уже приехали? – спросила Рейчел. – Я о них совсем забыла.
У Йена внутри ёкнуло: он тоже о них забыл.
– Думаю, да, – сказал он. – Но дом на месте. Полагаю, это хороший знак.

ПОХОЖЕ, ВСЕ находились где-то в глубине дома: оттуда слышались приглушённые разговоры и смех, в воздухе аппетитно пахло ужином, и единственной, кто оказался поблизости, была девочка-служанка, которая и впустила Мюрреев.
Рейчел попросила мужа извиниться за неё: ей хотелось побыстрее лечь в постель, но перед тем нужно было покормить Огги, который всю дорогу домой проспал у неё на руках, словно маленькое увесистое брёвнышко, и теперь начал подавать признаки жизни.
– Может, попросить кухарку прислать тебе что-нибудь перекусить? Я чувствую ароматы жареного лосося и грибов.
– Грибов? Они пахнут, только если окажутся у тебя прямо под носом, – сказала Рейчел, зевая. – И да, не откажусь.
Она поднялась на второй этаж, а Йен повернулся, собираясь пойти и сообщить, что они приехали. Однако тут же услышал шаги на верхней лестничной площадке и, оглянувшись, увидел Сильвию, а с нею Пруденс и Пейшенс: тщательно умыты, аккуратно одеты, волосы под чепцами были заплетены в тугие косички.
– Рад вас видеть, Друзья, – поприветствовал их Мюррей, улыбаясь девочкам.
Они пожелали ему доброго вечера, но, как и их мать, явно пребывали в некотором душевном смятении.
– Моя помощь нужна? – тихо обратился он к Сильвии, когда она спустилась и оказалась рядом с ним.
Сильвия покачала головой, и от него не укрылось, что она напряжена, будто натянутая тетива.
– У нас всё хорошо, – сказала она, стискивая складку юбки, и нервно сглотнула. – Мы... мы как раз идём встретиться с Габриэлем. В гостиной.
Пейшенс и Пруденс изо всех сил старались держаться благопристойно, но было так же ясно, что их буквально распирает от возбуждения и тревожного ожидания.
– Вот как. – Йен посмотрел на Сильвию и, понизив голос, спросил. – Значит, ты, поговорила с девочками?
Она кивнула и коснулась своего чепца – хотела убедиться, что он не сбился набок.
– Я им объяснила, что произошло с их отцом и как он очутился здесь, – ответила Сильвия и поджала свою длинную верхнюю губу. – И что... обо всём остальном он сам им расскажет.
«А может, и нет», – подумал Йен. Тем не менее, поклонившись, проводил их до гостиной. У Пруденс вырвался еле слышный смешок, и она прикрыла рот ладошкой.
К удивлению Йена, сама Сильвия в гостиную не зашла: открыв дверь и жестом пригласив девочек внутрь, она тут же её за ними затворила. Мертвенно-бледная, с закрытыми глазами, она прислонилась к стене. Мюррей решил, что лучше не оставлять её одну, и привалился к стене напротив. Скрестив руки на груди, он замер в ожидании.
– Папа? – негромко, почти шёпотом, произнесла одна из девочек.
Её сестра сказала громче: «Папа», – а затем они обе закричали: «Папа, папа, папа!» И послышался топот ног по деревянному полу и скрежет ножек стула, который сдвинулся, когда на него с размаху налетели.
– Пруди! – сдавленный голос Габриэля переполняла радость. – Пэтти! О, мои дорогие... Мои дорогие доченьки!
Девчушки принимались что-то рассказывать, сыпали вопросами, но тут же перебивали друг дружку, восклицая: «Папа, папа!» А Габриэль снова и снова, будто заклинание, повторял имена дочек: казалось, он боится, что девочки исчезнут. Все плакали.
– Я так по вам скучал, – хрипло произнёс он. – О, мои дочурки. Мои любимые, дорогие малышки.
Сильвия тоже плакала, но беззвучно, прижимая ко рту скомканный белый носовой платок. Она сделала знак Йену, и он, взяв её под руку, повёл по коридору. Сильвия шла как пьяная, натыкаясь то на него, то на стены. Она захотела выйти на улицу, и он помог ей спуститься по деревянным ступенькам, торопливо закутывая её в плащ, который сдёрнул с крючка у двери.
Они подошли к дубу, который его мать и Сахем избрали мишенью, когда состязались в стрельбе. Йен мимоходом отметил, что они – или кто-то другой – вновь стреляли: с гвоздя свисал розовый клочок ситцевого носового платка, нижние его края превратились в коричневые лохмотья с подпалинами. Однако скамейка стояла именно у этого дерева, и Йен, усадив плачущую Сильвию, опустился с ней рядом. Он ощущал, как её плечи сотрясаются от рыданий.
Через несколько минут Сильвия перестала всхлипывать и замерла, теребя в руках мокрый носовой платок.
– Я всё пытаюсь найти решение, – сквозь ком в горле произнесла она. – Но не могу.
– Решение?.. – осторожно начал Йен. – Как позволить девочкам остаться с отцом?
Сильвия медленно кивнула. Она не отрывала взгляда от земли, покрытой тонким слоем истоптанного снега. Следы ног на нём превратились в слякотные лужицы – снежное месиво с грязью и потёками полузамёрзшей воды.
– Но я не могу, – повторила она и высморкалась.
Йену тягостно было смотреть на вызывавший уныние мокрый платок, которым она вытирала свой распухший красный нос, и, достав из рукава другой (сухой, хотя и запачканный краской), он протянул его Сильвии.
– У меня три дочери и только две из них – от Габриэля. Даже если...
Йен негромко хмыкнул на шотландский манер, и Сильвия обеспокоенно на него посмотрела.
– Что?
– Я уверен, что он и сам бы тебе сообщил, если бы вы не разругались, – начал Йен. – Сегодня утром Тайенданегеа сказал мне, что у Габриэля двое маленьких детей от женщины, с которой он... э-э...
«Она бы всё равно узнала, – молча убеждал себя Йен, – она бы узнала», – но всё равно чувствовал себя последней скотиной; и чувство вины только возросло, когда он увидел, как потрясена Сильвия таким предательством.
– Если выругаться вслух – станет легче? – наконец спросила она.
– Ну, да... Возможно, чуток полегчает. А ты что, знаешь матерные слова?
Призадумавшись, она нахмурила брови.
– Я действительно знаю несколько слов, – сказала Сильвия. – Мужчины, которые... приходили ко мне домой, часто говорили мерзкие вещи, особенно если приносили выпивку или... или если их было больше одного, и они… ссорились.
– Mac na galladh, – пробормотал Йен.
– Это шотландское ругательство? – спросила Сильвия и выпрямилась, по-прежнему комкая носовой платок. – Может, мне было бы проще сквернословить на незнакомом языке?
– Нет, брань в гэльском – это совсем особый вид крепких выражений. Это... Ну, ты придумываешь проклятие на каждый отдельный случай. У нас действительно нет матерных слов, но можно сказать что-нибудь вроде: «Да пусть черви расплодятся в твоём пузе и забьют тебе задницу». Это не самое искусное проклятие, – добавил он извиняющимся тоном. – Просто первое, что пришло в голову, понимаешь? Дядя Джейми умеет с ходу загнуть такое, что уши в трубочку скрутятся, но мне до него далеко.
Сильвия тихо хлюпнула носом: не то чтобы усмехнулась, но уже и не плакала.
– И что же это значит? – спросила она, немного помолчав. – По-гэльски.
– А-а, mac na galladh? Это просто «сукин сын». Так говорят, когда характеризуют человека. Или если ничего не приходит в голову, а нужно срочно что-то сказать, а не то лопнешь.
– Тогда «Mac na galladh», – выругалась Сильвия и снова затихла. – Тебе незачем оставаться со мной, – добавила она чуть погодя.
– Не говори ерунды, – дружелюбно промолвил Йен, и некоторое время они сидели вместе.
До тех пор, пока задняя дверь не открылась и в освещённом проёме на мгновение не показалась чёрная фигура мужчины на костылях. Дверь захлопнулась, и Йен встал.
– Да благословит тебя Господь, Сильвия, – шепнул он и на прощание коротко сжал ей плечо.
Конечно, далеко он не ушёл. Только в тень ближайшей лиственницы.
– Сильвия! – позвал Габриэль, вглядываясь в темноту. – Ты здесь? Миссис Брант сказала, что ты вышла на улицу.
– Я здесь, – ответила она ровным голосом, и Йен подумал, что это спокойствие далось ей непросто.
Габриэль, тяжело припадая на ногу, заковылял по усыпанной сеном грязи. У дерева с мишенью он наклонился, всматриваясь в женщину, скрытую полумраком.
– Можно мне сесть? – спросил он.
– Нет, – отрезала Сильвия. – Говори, зачем пришёл.
Габриэль фыркнул, но положил костыли на землю и выпрямился.
– Что ж, ладно. Я хочу, чтобы девочки остались со мной. Они тоже этого хотят, – добавил он, помолчав.
– Конечно, хотят, – произнесла Сильвия бесцветным голосом. – Они любили тебя. У них верные сердца: они по-прежнему тебя любят. Ты сказал им, что снова женился, что у тебя теперь другая семья?
Воцарилась тишина, и через мгновение Сильвия рассмеялась. С горечью.
– А сказал, что их сестру ты знать не хочешь? Или ты передумал относительно Частити?
– А ты передумала относительно нашего брака? Я ведь тебе сказал, что могу взять в жёны двух женщин. Допустим, ты нашла бы место поблизости, где бы жила с... девочкой, а Пруденс и Пейшенс вас бы навещали. И я тоже, – добавил он.
– Я своё мнение не поменяла, – ответила Сильвия. – Я не буду твоей второй женой и не позволю Пруденс и Пейшенс остаться здесь.
– Я совсем не богат, но я в состоянии... я буду... оплачивать расходы, – начал Габриэль, но, вскочив на ноги, она его перебила.
Теперь её хорошо было видно в слабом свете, льющемся из дома.
– Тьфу на твои «расходы»! – выругалась Сильвия в ярости. – После всего сказанного ты хочешь, чтобы я была...
– Что я такого сказал? – возмутился Габриэль. – Если я что-то и брякнул, это от потрясения...
– Ты назвал меня шлюхой.
– Я не говорил этого слова.
– Тебе не обязательно было произносить его вслух. Смысл и так был понятен.
– Я вовсе не имел в виду... – начал Габриэль, и Сильвия повернулась к нему, сверкая глазами.
– Как раз это ты и имел в виду! И независимо от того, что ты говоришь сейчас, ты именно так обо мне и будешь думать. И если я снова лягу к тебе в постель, а у тебя от дурных мыслишек о тех мужчинах, которые ко мне приходили, всё поникнет, то ты ещё больше на меня разозлишься за то, что я стала причиной твоего позора.
Она выдохнула, и из её ноздрей внезапно вырвалось облачко пара.
– И ты бы извёл себя вопросом, были ли эти мужчины лучше тебя. Не думаю ли я ком-то из них, когда прикасаюсь к твоему телу, не считаю ли я тебя бессильным и омерзительным… Я знаю тебя, Габриэль Хардман, а после всех этих лет я много знаю и о других мужчинах. И у тебя хватает наглости... – Она перешла на крик, и её наверняка было слышно из сарая. – Ты смеешь заявлять, что богоугодно и допустимо затащить в свою постель более одной женщины только потому, что ты живёшь с людьми, у которых так принято!..
Габриэль побледнел от гнева, но не позволил ярости выплеснуться. Он хотел заполучить своих дочерей.
– Я прошу прощения за свои слова, – процедил он сквозь стиснутые зубы. – Я нёс такое, потому что был вне себя. Как ты можешь винить меня за то, что я сказал в сердцах?
– Не-ет, ты говорил вполне обдуманно, когда заявил, что заберёшь у меня Пруденс и Пейшенс, – возразила Сильвия.
– Я их отец, и они останутся со мной!
– Нет, не останутся, – отрезала она, поворачиваясь к дереву, за которым стоял Йен. – Или он их заберёт?
Йен вышел из-за дерева.
– Нет, – спокойно ответил он. – Не заберёт.
Габриэль облизнул губы, и у него из рта вылетело большое белое облачко.
– Как же нам договориться, Сильвия? – спросил он, отчаянно пытаясь держать себя в руках. – Ты же знаешь, что девочки так же сильно хотят жить со мной, как и я с ними. Чтό бы ты сейчас обо мне ни думала, как ты можешь быть настолько бессердечной, чтобы лишить меня дочерей?
– Что касается тебя... Надеюсь, другие твои дети осушат твои слёзы, – произнесла Сильвия таким ядовитым тоном, какой слышать от неё раньше Йену не доводилось.
Она с силой провела рукой по лицу, стараясь остыть.
– Нет, я не лишу тебя дочерей. Ты прав: девочки тебя любят, я знаю об этом и никогда не скажу им ничего такого, что очернит тебя в их глазах. Тем не менее ты должен рассказать им о других своих детях. Девочки поймут. Но вряд ли они поймут, почему ты скрываешь от них правду, – и рано или поздно они обязательно узнают обо всём, пусть и не от меня.
Подволакивая искалеченную ногу, Габриэль тоже вышел на свет, и тени от веток, падавшие на него, придали ему сходство со старой берёзой, у которой отслаивается кора.
– Я их здесь не оставлю, – сказала Сильвия, немного успокоившись. – Но я напишу тебе, когда мы где-то устроимся, и ты сможешь приехать и навестить их. Помогу им написать тебе письмо, и они, возможно, приедут тебя навестить, если это будет безопасным.
Она выпрямила спину и разгладила свой передник.
– Я прощаю тебя, Габриэль, – тихо промолвила она. – Но я тебе больше не жена.

Саванна
30 сентября 1779 года
АЛЬФРЕД БРАМБИ НЕ БЫЛ ПОХОЖ на контрабандиста, или во всяком случае Брианна не так представляла себе человека, промышляющего контрабандой. Хотя ей стоило признать, что среди тех, кого она знала, профессионально занимались и занимаются контрабандой только её отец и Фергюс. Мистер Брамби оказался весьма почтенным, прекрасно одетым джентльменом среднего роста, который при встрече с ней запрокинул голову и, прикрыв глаза ладонью, посмотрел на неё снизу вверх, после чего рассмеялся и поклонился.
– Я вижу, лорд Джон ценит больших художников, – с улыбкой сказал он. – Вы берёте плату за каждый дюйм, мадам? Ведь если это так, мне, пожалуй, придётся продать экипаж, чтобы рассчитаться с вами.
– Я и в самом деле назначаю цену за каждый дюйм, сэр, – вежливо ответила Бри и кивнула в сторону его миниатюрной жены. – Правда гонорар зависит не от роста художника, а от размера картины.
Мистер Брамби от души расхохотался, как и его совсем юная жена («Бог мой, – подумала Брианна, – ей же всего восемнадцать, если не меньше!»), затем повернулся к Роджеру, пожал ему руку и завёл оживлённый разговор. Его жена Анджелина, не заботясь о своём прекрасном платье, тут же опустилась коленями на пол и заговорила с Мэнди и Джемом. Затем вскочила на ноги и пригласила детей вместе с ней осмотреть студию, предназначенную для их мамы.
Предложение гостеприимного мистера Брамби состояло в том, что Маккензи будут жить в его доме, пока Брианна выполняет заказ, и к ним будут относиться как к членам семьи. К ужину все Маккензи как-то незаметно влились в семейство Брамби, большое и жизнерадостное, со множеством слуг, превосходной кухаркой и Хенрике, бывшей няней Анджелины, крупной и очень расторопной служанкой-немкой, которая настояла на том, чтобы остаться со своей подопечной после свадьбы с мистером Брамби.
– А как вы, мистер Маккензи, собираетесь проводить время, пока ваша жена занимается живописью? – спросил мистер Брамби, поглощая восхитительное жаркое из свинины с яблочным соусом, сдобренным бренди.
– У меня много дел, с которыми нужно разобраться, сэр, – ответил Роджер. – Пресвитерия Чарльз-Тауна доверила мне доставить различные письма... а ещё у меня есть несколько мелких поручений от моего тестя, полковника Фрейзера.
– А-а, разумеется. – Глаза мистера Брамби за стёклами очков заблестели. – Я слышал о полковнике Фрейзере... Ну а кто же не слышал? Однако я и не подозревал, что он производит виски такого качества.
Хозяин дома кивком указал на бутылку, которую Роджер преподнёс ему перед ужином. Брамби захватил её с собой к столу и продолжал отхлёбывать маленькими глотками из серебряного кубка, в который лакей – регулярно – подливал во время трапезы.
– Если ему будет интересно выйти на более широкий рынок...
Роджер улыбнулся и заверил мистера Брамби, что Джейми производит виски исключительно для личного потребления, отчего мистер Брамби громко рассмеялся, преувеличенно подмигнул Роджеру и многозначительно приложил палец к носу.
– Весьма разумно, – сказал он, – в самом деле, весьма разумно. Учитывая таможенные и акцизные сборы, предлагать его для продажи в больших количествах вряд ли будет выгодно, разве что по грабительской цене... но даже и в этом, конечно, есть свои сложности.
Брианна наслаждалась ужином, а дом, построенный прекрасным архитектором, привёл её в восторг. Однако она устала без конца благодарно кивать каждому из Брамби по очереди: оба говорили без умолку и часто одновременно, – и появление сигар и бренди для джентльменов она восприняла как сигнал к тому, чтобы встать и извинившись пойти посмотреть, чем заняты её дети.
Оказалось, что дети, накормленные кухаркой миссис Аптон и умытые, уже крепко спят на выдвижных кроватях в просторной гардеробной, что примыкала к хорошо обставленной комнате для гостей, которую выделили для Маккензи.
– Я могу к этому и привыкнуть, – зевая, заметил Роджер, появившись в спальне чуть позже и снимая сюртук. – Так и не подумаешь, что где-то там ведётся вооружённая осада, а?
Дом Брамби стоял на Рейнольдс-сквер, напротив шёлкопрядильной фабрики – предприятия в том числе и по разведению шелкопрядов, – и множество деревьев, среди которых большая роща белого тутовника, необходимая для питания упомянутых шелкопрядов, создавали ощущение укрытости и пасторального покоя.
– Ты ведь следишь за календарём? – Бри натянула через голову ночную сорочку, отметив по запаху, что завтра её нужно отнести прачке Брамби. – Сколько дней до того, как разверзнется весь этот ад?
– Меньше трёх недель, – сказал Роджер уже более серьёзно. – Твой отец не описывал сражение в деталях, но мы знаем, что американцы проиграют. Осада будет снята одиннадцатого октября.
– И ты останешься здесь, в доме, в безопасности, так ведь?
Глядя на мужа, Брианна приподняла брови.
– Останусь, – улыбнулся он и поцеловал жене руку.

Саванна
8 октября 1779 г.
РОДЖЕР БЫЛ ОДЕТ В СООТВЕТСТВИИ с обстоятельствами. К счастью, для выполнения каждого из поручений подходил один и тот же его чёрный длиннополый сюртук из тонкого сукна, с оловянными пуговицами, тем более что другого не было.
Брианна заплела и подвязала мужу тугую косичку, а выбрит он был так чисто, что аж подбородок саднило. Завершал образ почтенного (как надеялся Роджер) духовного лица высоко завязанный на шее белый платок.
Британские часовые на баррикаде посреди дороги Уайт-Блафф-Роуд пропустили Роджера, едва окинув его безразличными взглядами. Хотелось бы надеяться, что американские часовые за городом проявляют к священникам столь же малый интерес.
Отъехав от города достаточно далеко, он повернул на восток и к американцам, ведущим осаду, направился кружным путём, так что увидел их позиции только после полудня.
Американский лагерь был устроен без изысков, при этом в нём царил порядок. Акр [приблизительно 40 соток, или 0,4 га – прим. перев.] или около того занимали парусиновые палатки, трепетавшие на ветру, словно пойманные чайки. Грандиозные французские военные корабли, маячившие за лагерем, время от времени палили из пушек, изрыгая языки пламени, и над прибрежными болотами плыли огромные бесформенные облака белого дыма да носились разрозненные стаи чаек и куликов-сорок, потревоженных шумом.
В кустах остролиста были выставлены дозорные, один из которых, выскочив как чёрт из табакерки, деловито направил мушкет на Роджера.
– Стоять!
Роджер натянул поводья и, чувствуя себя по-дурацки, поднял палку с привязанным на конце белым носовым платком. Но это сработало. Дозорный сквозь зубы свистнул, подзывая напарника, тот выскочил рядом с ними, и, подчиняясь кивку первого, подошёл и подхватил под уздцы Данди.
– Как ваше имя, и что вам надо? – потребовал ответа дозорный, с подозрением глядя на Роджера.
На дозорном были обычные для сельской местности бриджи и охотничья рубашка, но обут он был в армейские сапоги. На голове – странная форменная фуражка, похожая на сплющенную епископскую митру, а на воротнике – медная бляха с надписью «сржт. Брэдфорд».
– Я Роджер Маккензи, священник пресвитерианской церкви. Я привёз генералу Линкольну письмо от генерала Джеймса Фрейзера, служившего под командовавшего Джорджа Вашингтона в битве при Монмуте.
Брови сержанта Брэдфорда поднялись настолько, что исчезли под фуражкой.
– Генерал Фрейзер? – повторил он. – При Монмуте? Это тот самый, который ради жены бросил своих людей?
Говорил сержант с такой издёвкой, что Роджер почувствовал, будто его пнули в живот.
Неужели непредвиденная и наделавшая шуму отставка Джейми воспринималась большинством в Континентальной армии именно таким образом? В этом случае нынешняя миссия самого Роджера может потребовать большей гибкости, чем он ожидал.
– Генерал Фрейзер – мой тесть, сэр, – невозмутимо ответил Роджер. – Он честный человек и храбрый воин.
Хотя во взгляде мужчины всё ещё сквозило презрение, однако, смягчившись, он коротко кивнул, а потом отвернулся, подбородком показав Роджеру, что он должен следовать за ним, если ему так хочется.
Рядом с большой, изрядно потрёпанной зелёной палаткой генерала Линкольна стоял флагшток, на котором дувший с реки ветер развевал полосатое красно-белое полотнище флага Грэнд Юниэн [официальное название первого флага США – прим. перев.]. Сержант Брэдфорд что-то пробормотал часовому у входа и, кивнув Роджеру, ушёл.
– Преподобный Маккензи? – спросил часовой, скептически оглядывая посетителя с головы до ног. – И у вас письмо от генерала Джеймса Фрейзера, я правильно понял?
«Боже! Знает ли Джейми, чтό о нём говорят?» Роджер вспомнил секундное колебание Джейми, когда тот вручал ему письмо. «Судя по всему, знает».
– Да, да и да, – решительно подтвердил Роджер. – Генерал Линкольн может меня принять?
Он собирался оставить письмо и вернуться за ответом, – если таковой будет, – после того, как поговорит с Фрэнсисом Марионом, но теперь подумал, что лучше выяснить, оценивает ли Бенджамин Линкольн действия Джейми столь же негативно.
– Подождите здесь.
Солдат – судя по мундиру, капрал Континентальной армии – нырнул под полог палатки, опущенный для защиты от холодного ветра. В открывшуюся на мгновение щель Роджер увидел крупного мужчину в синей униформе: свернувшись калачиком на койке, тот лежал широкой спиной ко входу. До ушей Роджера донёсся слабый храп. Но капрал явно не собирался будить генерала Линкольна и, задержавшись в палатке на минуту, – для пущей правдоподобности, предположил Роджер, – появился на улице снова.
– Боюсь, сейчас генерал занят, мистер...
– Преподобный, – настойчиво повторил Роджер. – Преподобный Роджер Маккензи. Поскольку поговорить с генералом Линкольном не представляется возможным, могу я тогда побеседовать с... – («Чёрт, в каком чине нынче Марион?») – с капитаном Фрэнсисом Марионом?
– Полагаю, вы имеете в виду подполковника Мариона? – сухо поправил его капрал. – Думаю, вы найдёте его у еврейского кладбища. Я видел, как он шёл туда с какими-то chasseurs [егеря, стрелки (фр.) – прим. перев.]. Вы знаете, где это? – Капрал махнул рукой куда-то на запад.
– Я найду. Спасибо.
Избавившись от Роджера, караульный, похоже, испытал облегчение, а Маккензи зашагал в указанном направлении, придерживая свою широкополую шляпу, чтобы её не сорвал ветер.
Мельком подсмотренный вид спящего в палатке командира вступал в противоречие с оживлённой атмосферой лагеря. Люди целеустремлённо сновали взад и вперёд; вдалеке Роджер увидел множество лошадей. «Кавалерия, – понял он. – Интересно, чем они заняты?»
«Построением». Роджеру показалось, что Джейми, по своему обыкновению мимоходом, шепнул это ему на ухо, и желудок сжался. «Готовятся».
Сегодня 8 октября. В книге Фрэнка Рэндалла говорится, что осада Саванны началась 16 сентября и будет снята 11 октября.
«Ну и что это тебе даёт, болван ты этакий?» Роджер в тысячный раз корил себя за то, что не узнал больше, не прочитал всего, что только было можно, об Американской революции. Но, даже упрекая себя, он понимал: знания, почерпнутые в книге, и реальный опыт отличаются как небо и земля.
Вдали небольшая эскадрилья пеликанов дружно опустилась почти к самой воде, птицы безмятежно парили прямо над волнами, не обращая внимания на корабли, пушки, коней, кричащих людей и небо, которое быстро заволакивали тучи.
«Хорошо им! – Роджер не отрывал взгляда от летящих птиц. – Думай себе о том, куда плывёт рыба, да и всё...»
Где-то позади него грохнул мушкетный выстрел – с одного из пеликанов сорвалось облако перьев, и птица с распластанными крыльями камнем рухнула в воду. Позади Роджера раздались одобрительные возгласы и свист, но они тут же оборвались, когда разъярённый офицер стал отчитывать стрелявшего за напрасную трату боеприпасов.
«Всё-всё, я понял», – подумал Маккензи.
Словно вторя стрелку, вдали раздался грохот, а следом ещё один. «Осадная пушка, – предположил Роджер, и по его спине невольно пробежала дрожь волнения. – Пристреливаются».
Он было заблудился, но проходивший мимо капрал показал ему дорогу и дошёл с ним до кладбища с большими каменными воротами.
– Вон тот человек – полковник Марион, преподобный, – сказал его провожатый, указав пальцем. – Когда вы закончите с ним свои дела, один из его людей отведёт вас обратно в палатку генерала Линкольна.
Мужчина уже собрался уходить, но вдруг обернулся и предостерегающе добавил:
– Не разгуливайте здесь в одиночку, преподобный. Это опасно. Не вздумайте покинуть лагерь. У дозорных приказ стрелять в любого, кто попытается уйти без пропуска от генерала Линкольна.
– Нет, – заверил Роджер. – Я не уйду.
Но капрал, не дожидаясь ответа, поспешил обратно в лагерь – под его сапогами захрустели белые устричные раковины.

Битва начнётся скоро. Намного раньше, чем думал Роджер. Он чувствовал, как напряжённо гудит лагерь, ощущал взвинченность людей, готовящихся к сражению. Но, конечно же, ещё слишком рано для…
Роджер прошёл через высокие каменные ворота кладбища, перемычку которых украшала звезда Давида, и сразу увидел того, кто, судя по всему, и был подполковником Фрэнсисом Марионом, со шляпой в руке и в сине-жёлтом форменном мундире, свободно наброшенном на плечи. Он увлечённо беседовал с несколькими офицерами.
«Марионетка». – Слово совершенно некстати всплыло в голове Роджера.
Джейми таких людей обычно называл «малышами»: Роджер прикинул, что ростом Фрэнсис Марион был не более пяти футов и четырёх дюймов [162,5 см. – прим. перев.]. Тощий, с журавлиными ногами и с весьма выдающимся французским носом. Совсем иной образ возникал в голове, когда ты слышал романтическое прозвище «Болотный Лис».
Внимание к внешности подполковника привлекала и оригинальная парикмахерская уловка – тонкие пряди волос, аккуратно взбитые и уложенные поверх лысеющей макушки, а по обе стороны головы – ещё два довольно больших начёса, похожих на наушники. Роджера снедало любопытство: как же выглядят уши этого человека, если им требуется такая маскировка, но усилием воли он отбросил эту мысль и терпеливо ждал, пока подполковник освободится.
«Chasseurs», – говорил капрал. Значит, это были французские войска, они и выглядели как французы: очень элегантно, в синих мундирах с зелёной отделкой и в белых холщовых панталонах, в треуголках с кокардами из жёлтых перьев, похожими на бенгальские огни в праздник Четвёртого июля [Американский День независимости – прим. перев.]. Кроме того, они, несомненно, говорили по-французски, причём многие из них – одновременно.
С другой стороны... Они были чернокожими, чего Роджер совсем не ожидал.
Марион поднял руку, и большинство замолчало, хотя многие переступали с ноги на ногу, и чувствовалось всеобщее нетерпение. Подполковник подался вперёд, говоря прямо в лицо офицеру, который был выше его на добрых шесть дюймов, и остальные перестали переминаться и вытянули шеи, чтобы послушать.
Роджер не разбирал слов, но отчётливо ощущал, что группа была наэлектризована, – это было то же напряжение, что охватывало весь лагерь, но гораздо сильнее.
«Господи Всемогущий, да они же готовятся к бою! Прямо сейчас».
Сам он ни разу не присутствовал на поле боя непосредственно во время сражения, но вместе со своим отцом посетил некоторые места исторических битв. Преподобный Уэйкфилд увлекался военной историей и был хорошим рассказчиком: на поле Шерифмуира он сумел передать атмосферу беспорядочной, панической битвы, а на Каллоденском болоте, теперь населённом призраками, – ощущение обречённости побоища.
Подобное ощущение и сейчас поднималось по телу Роджера от мирной кладбищенской земли, и он стиснул кулаки: он многое бы отдал, чтобы сжимать в своей руке оружие!
Было прохладно и сыро, над морем погромыхивали раскаты грома, но Роджера бросило в пот. Он увидел, как Марион вытер лицо большим грязным носовым платком, затем нетерпеливым жестом убрал его, подошёл ближе к командиру егерей и, повысив голос, мотнул головой в сторону реки позади них.
Его слова (он говорил по-французски, а расстояние было слишком большим, и до Роджера доносились лишь отдельные фразы), казалось, успокоили егерей: хмыкнув, они обменялись кивками, затем выстроились за офицером и трусцой направились к кораблям. Марион посмотрел им вслед, затем шумно вздохнул и сел на одно из надгробий.
Роджеру показалось нелепым при таких обстоятельствах подходить со своим делом к Мариону, но тот его заметил и вопросительно поднял подбородок. Ничего не оставалось, кроме как подойти и поздороваться.
– Добрый день, сэр, – слегка поклонившись, поприветствовал он. – Прошу прощения, что вас отвлекаю. Я вижу, что...
Не найдя подходящих слов, он махнул рукой в сторону лагеря вдалеке.
Марион негромко, но искренне расхохотался.
– Ну, да, – отозвался он. – Это ясно как день, правда? – В том, как он выговаривал фразы, чувствовался лёгкий налёт французского (ведь он только что говорил на этом языке). – Я так понимаю, вы не знали, иначе... – Марион вопрошающе приподнял бровь.
– Иначе меня бы здесь не было, – закончил Роджер.
Марион пожал плечами.
– Ну, мало ли… А может, вы пришли на добровольных началах. Континентальная армия не привередлива, хотя я должен сказать: тот редкий священник, который до нас добирается, обычно не надевает перед боем свою лучшую одежду. – Он оглядел Роджера с ног до головы, и улыбка стала ещё шире. – Итак, что вас привело сюда, сэр?
– Меня зовут Роджер Маккензи, и я зять генерала Джеймса Фрейзера, бывшего...
– Вот как. – Обе брови взметнулись дальше некуда. – Фрейзер послал вас в качестве посредника к генералу Линкольну, а оттуда вас послали ко мне, потому что Бенджамин спит?
– Не совсем так.
Роджер подумал, что с Марионом лучше говорить напрямик. Какой бы ни была репутация Джейми в Континентальной армии, его дело к Мариону было достаточно простым.
– Я так понимаю, вы знаете, что генерал Фрейзер подал в отставку после битвы при...
– При Монмуте, да. – Марион поёрзал по камню тощими ягодицами. – Думаю, теперь все об этом знают. А правда ли, что он написал рапорт об отставке на спине лейтенанта и отправил того к генералу Ли в замаранной рубашке?
– Он написал рапорт кровью своей жены, – сказал Роджер. – Но да, правда.
Взгляд Мариона посерьёзнел. Он чуть кивнул; от поднявшегося ветра жиденькая прядка седеющих волос у него на макушке шевельнулась – как будто её потревожили пролетевшие в голове мысли.
– Я не знаю мсье Фрейзера лично, – сказал он, – но я говорил с теми, кто знает. – Он посмотрел на Роджера, склонив голову набок. – Что ему от меня нужно?
– Он собирает ополчение, – так же прямо ответил Роджер. – Повстанческий отряд. Он не хочет больше иметь ничего общего с Континентальной армией, – и, я полагаю, это взаимно, – но сражаться он намерен.
– Думаю, ему этого не избежать.
Марион произнёс это обыденно, просто констатируя факт. Но сейчас, когда воздух вокруг них пульсировал опасностью, как при грозе, фраза поразила Роджера, будто ударила в грудь.
– Да.
– И, возможно, он хочет… взаимодействовать с армией? Установить с ней связь, но не официальную. Что ж, понятно.
Марион плотно сжал тонкие бескровные губы – они исчезли, и он окончательно стал похож на марионетку, у которой нижняя челюсть двигается на шарнирах.
– И он о вас наслышан, – осторожно начал Роджер. – О том, что у вас есть опыт формирования отрядов ополчения и... эффективного их использования… в реальной боевой обстановке.
– Гораздо эффективнее их использовать не на поле боя, – сказал Марион, бросив выразительный взгляд в сторону кладбищенской стены.
Теперь, когда пушки замолчали, шум от множества лошадей и людей стал слышнее. Марион снова обратил на Роджера большие тёмные глаза.
– Передайте ему вот что. Пусть он лучше держится подальше от армии. Конечно же, они не откажутся использовать его отряд ополчения: им нужен каждый человек, которого они смогут заполучить. Но существует риск... Лично для него... И он очень велик. Если бы не суд над генералом Ли и если бы Лафайет не замолвил словечко за Фрейзера, после Монмута последний сам предстал бы перед военным трибуналом. Возможно, его даже повесили бы.
Марион говорил спокойно, без пафоса, но Роджер почувствовал, как под высоко завязанным белым платком сжимается и горит шрам на его горле, и ему внезапно захотелось раскинуть руки, прогоняя прочь воспоминания о верёвке и полной беспомощности.
Он набрал воздуха и попытался заговорить, но не смог произнести ни слова. Тогда он резко развернулся, схватил с земли булыжник и запустил им в кладбищенскую стену. Камень щёлкнул по ней, словно пуля, и чайка, сидевшая на стене, с пронзительным криком поднялась и улетела, захлопав крыльями и прыснув экскрементами, которые большой кляксой шлёпнулись на землю между собеседниками.
Марион обеспокоенно посмотрел на Роджера.
Тот прочистил горло и сплюнул. Извиняться он не стал. Да и что он мог сказать!
– Я ему передам, – прохрипел он, стараясь быть вежливым. – Благодарю вас за совет, сэр.
Роджера била дрожь. Ощущение того, что грядёт нечто, никуда не делось – оно нарастало. Казалось, почва под ногами трясётся. Но, скорее всего, дрожал он сам.
Через ворота под Звездой Давида вошёл молодой лейтенант, чьё лицо пылало от страха и возбуждения.
– Вас ожидают, подполковник.
Марион кивнул юноше и поднялся на ноги.
– Боюсь, покинуть лагерь у вас не получится, – извиняющимся тоном сказал он Роджеру. – Скоро начнётся. Вы хотите участвовать в бою? Я могу дать хорошую винтовку.
Роджер коснулся шейного платка у своего горла.
Внимание Мариона было приковано к звукам за кладбищенской оградой. Нет, Роджеру не показалось: земля действительно вибрировала. Лошади. Те самые лошади...
– Нет. Но я... я хотел бы помочь. Если смогу.
– Bon [хорошо, ладно (франц.) – прим. перев.], – негромко, почти рассеянно произнёс Марион.
Он сунул руки в рукава мундира, натянул его на плечи и не глядя застегнул на нижние пуговицы. Но на мгновение снова обратился к Роджеру.
– Тогда возвращайтесь в лагерь, – сказал он. – И ждите. Если для нас всё сложится плохо, вы поможете нас похоронить. Или же, если всё пойдёт как надо, то, вероятно, вам тоже придётся это делать.
Марион перевёл взгляд на ворота и слегка покачал головой.
– Нет, сдаётся мне, ничего хорошего из этого не выйдет, – произнёс он, обращаясь как бы к самому себе, и ушёл.
Молодой лейтенант поспешил за ним.
Роджер поколебался долю секунды и широким шагом догнал их.
– Стрелок из меня никудышный, – сказал он Мариону. – Но, если вы можете дать мне шпагу, я пойду с вами.
Марион мельком на него взглянул, кивнул и дал лейтенанту знак.
– Bon, – повторил он. – Тогда вперёд.

НАРЕЗАЯ НА КУХНЕ ЖАРЕНУЮ курицу для Мэнди, Брианна услышала стук в окно. Подняв глаза, она с удивлением заметила снаружи лорда Джона, облачённого в мундир. Мимикой и кивками англичанин дал понять, что предпочёл бы укрыться от дождя в доме.
– Как вы здесь оказались? – спросила она, открывая дверь, ведущую в сад позади дома.
Со дня их приезда Бри уже дважды пила чай с лордом Джоном и не ожидала его визита, тем более неформального.
– Мне необходимо было с вами увидеться, – ответил гость и вошёл в кухню, – но совершенно нет времени на обмен любезностями с мистером и миссис Брамби. Спасибо, дорогая. – Взяв полотенце, которое Брианна ему протянула, Грей снял треуголку, вытер лицо, не снимая синего плаща, смахнул капли с плеч и вернул полотенце.
– Я пришёл вам сообщить, что осада скоро закончится, – сказал Джон, настороженно поглядывая на Джема, Мэнди и миссис Аптон, кухарку.
– Правда? Значит... – начала Брианна, но, заметив выражение его лица, умолкла. – Что... заставляет вас так думать? – продолжила она, тщательно подбирая слова.
– Американцы начали перемещать свои пушки, – ответил гость, слегка улыбнувшись.
– Неужели? Давно пора! – заявила миссис Аптон, не отвлекаясь от взбивания яиц, – хозяин так и говорил: французишки не захотят, чтобы ураганами их корабли разнесло в щепки, и совсем скоро уберутся восвояси.
– Ураганами? – оживился Джем. – Тут бывают ураганы?
– Конечно, бывают, мастер Джем, – с важным видом произнесла миссис Аптон, указав подбородком на залитое дождём окно. – Видите, какой дождь? Посмотрите на капли! Видите, как они скользят по стеклу! Сами можете судить, как сильно дует ветер! В это время года поднимается ветер… и он несколько дней может не утихать.
– Я знаю, что у вас мало времени, – сказала Бри, пристально глядя на Джона, – но не могли бы вы пройти со мной в студию? Мне важно узнать ваше мнение по одному вопросу.
– С превеликим удовольствием. Bonsoir, monsieur, mademoiselle, [Добрый вечер, мсье, мадмуазель (фр.), – прим. перев.].
Гость кивком поприветствовал Джема, а затем торжественно взял по-детски пухлую ручку Мэнди и, не обращая внимания на вилку, курицу и всё остальное, склонился и запечатлел на ней светский поцелуй. Девочка вздрогнула и тут же захихикала.
– Миссис Аптон в какой-то мере права, – сказал Джон, когда они с Бри оказались в холле вдали от чужих ушей, – Д'Эстен действительно не хочет попасть в ураган и потерять половину своего флота, но он также не намерен поднимать паруса, не попытавшись получить то, за чем пришёл.
– И это означает?..
– Это означает, что американцы действительно перемещают свои малые орудия, но вовсе не возвращают их на корабли. К тому же заметное количество их войск сейчас по болотам огибает южную окраину города. Я бы лично так делать не стал, но у каждого военачальника свой стиль ведения боевых действий.
Только сейчас Брианна заметила, что кулаки у неё крепко сжаты, – когда же она успела? – и медленно разогнула пальцы.
– Вы хотите сказать, что они попытаются… захватить город? Сейчас?
– Вне всякого сомнения, попытаются, – заверил её Джон, – однако не думаю, что у них получится. Но тот факт, что людей у американцев всё же больше, чем у нас, внушает им некоторый оптимизм… Вот, просто на всякий случай…
Грей откинул плащ и потянулся к висящей у него на плече холщовой сумке армейского образца. Вытащив плотно скатанный кусок ткани, перетянутый бечёвкой, он протянул его Брианне.
– Это американский флаг, – пояснил Джон, – Хэл забрал его у кого-то из пленных. Если… Думаю, вероятность этого ничтожно мала, но, если американцы смогут прорваться, вывесите его из окна или прибейте к входной двери.
«Роджер!»
Брианна проглотила комок, застрявший в горле. Он уехал навестить отошедшего от дел пожилого пресвитерианского священника, живущего в маленьком поселении Брайан-Нек. Даст Бог, Роджер далеко от Саванны. С другой же стороны, муж упоминал, что, возможно, попробует выполнить поручение Джейми и встретится с Болотным Лисом. И если тот сейчас в американском лагере... то... Но сегодня Роджер не планировал…
Сердце беспорядочно забилось, и Бри прижала руку к груди в попытке его утихомирить.
– Вы сказали, что у них больше людей.
Джон уже собирался уходить и оправлял свой плащ, но, как только Брианна заговорила, снова поднял на неё взгляд.
– И сколько же?
– Полагают, что тысячи три-четыре, — ответил он.
– А у вас сколько?
– Меньше, чем у них, – отозвался Грей, – но мы всё же армия Его Величества и знаем, что делать в подобных ситуациях.
Он улыбнулся и, привстав на цыпочки, поцеловал её в щёку.
– Не волнуйтесь, дорогая. Если случится что-то действительно серьёзное, то я приду к вам. Если только смогу.
Он уже почти добрался до задней двери, когда Брианна, наконец, смогла справиться с потрясением и бросилась следом за ним.
– Лорд Джон!
Он тут же обернулся, вопросительно приподняв брови, и у неё мелькнула мысль, как молодо выглядит Грей, воодушевлённый в предвкушении боя.
«Роджер. О, Господи! Роджер…»
– Мой муж… – Дыхание у неё перехватило, и слова шли с трудом, – он ездил... по делам, и сейчас на пути домой. Он думал, что вернётся к ужину...
Лорд Джон покачал головой.
– Если до сих пор его нет, то он не приедет. То есть сегодня ему в Саванну уже не попасть, – добавил Грей, заметив выражение её лица. – Дорогу перекрыли, а город со всех сторон окружён засеками [оборонительные сооружения из деревьев средних и более размеров, поваленных рядами или крест-накрест вершинами в сторону противника. Ветви использовавшихся деревьев заострялись – прим. перев.]. Я на всякий случай сообщу капитану городской стражи о вашем муже. Напомните мне его имя и как он выглядит.
– Роджер… – В горле у Брианны стоял комок. – Роджер Маккензи. Высокий, волосы тёмные, выглядит как... Как пресвитерианский проповедник.
«Слава Богу, ты сегодня хотя бы одет подходяще!» – с жаром подумала она, обращаясь к отсутствующему мужу.
Лорд Джон слушал очень внимательно, но при её последних словах не смог сдержать улыбки.
– В таком случае, я уверен, что никто не станет в него стрелять. – Сказав это, он поднял её руку к своим губам и быстро поцеловал, – Au revoir [до свидания (фр.) – прим. перев.], моя дорогая.
– Удач... – машинально начала она, но осеклась.
Собеседник сделал вид, что ничего не заметил. Он почти невесомо коснулся пальцами её щеки, развернулся и шагнул под дождь, натянув шляпу поглубже.

НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ Брианну разбудил бледный утренний свет. Что-то было не так. Некоторое время она пролежала в растерянности.
– Мама, ма-ам!
Внезапно на уровне глаз показалась копна чёрных кудряшек и возникло детское личико с живыми карими глазами. Брианна сморгнула, пытаясь сфокусироваться.
– Мама! Вставай скорее! Миссис Аптон говорит, что у нас на завтрак оладьи и хэш [хэш (англ. Hash) – популярное блюдо, состоящее из измельчённого мяса, картофеля и лука, обжаренных на сковороде – прим. перев.]!
Мэнди исчезла, и Бри услышала, как оба её ребёнка с грохотом спускаются по лестнице. Очевидно, уже одетые и обутые. Дочка была права: снизу из столовой доносились соблазнительные запахи еды и кофе.
Бри села, свесив ноги с кровати, и тут её осенило. Тишина!
Пушки смолкли. Последние пять дней в предрассветной мгле все они подскакивали с постелей, разбуженные грохотом обстрела, который вёлся с французских кораблей, стоявших в отдалении. Сегодня же дом просыпался мирно, купаясь в медовых солнечных лучах, пробивающихся сквозь рассветный туман.
– Слава Тебе, Господи! – пробормотала она и перекрестилась, вознося короткую молитву за Роджера.
И ещё одну – за своего отца. Своего первого отца.
Брианна всегда доверяла его книге, где было написано, что осада Саванны американцами провалится. Но трудно полагаться на историческую науку, когда история разворачивается вокруг тебя прямо сейчас.
– Спасибо, папа! – произнесла она и потянулась за корсетом.

КАК ВОДА, ПРОЛИТАЯ НА ЗЕМЛЮ, КОТОРУЮ НЕВОЗМОЖНО СОБРАТЬ СНОВА [2-я Царств 14:14 – прим. перев.]

На болотах у Саванны
9 октября 1779 года, час ночи
ПЕРО, ЗАХВАТАННОЕ ЖАДНЫМИ руками тех, кто напоследок решил нацарапать о себе несколько слов, превратилось в тупой огрызок. Сегодня вечером Роджер написал не одно такое послание для тех, кто не был обучен грамоте или же понятия не имел, что сказать. Теперь, когда весь лагерь погрузился в чуткий сон, он сам столкнулся с той же проблемой.
«Моя любимая Бри», – начал он и остановился, собираясь с духом. Единственное, что пришло ему в голову, это попросить прощения, и он вывел на бумаге: «Прости меня». Но Брианна заслуживала большего, и мало-помалу он нашёл нужные слова.
«Я не стремился оказаться здесь, но у меня такое чувство, что именно здесь мне и дόлжно быть. Никто не взывал, как в Библии: «Кого Мне послать? И кто пойдёт для Нас?» – но я почувствовал что-то схожее, и таким же был мой ответ. [«И услышал я голос Господа, говорящего: кого Мне послать? И кто пойдёт для Нас? И я сказал: вот я, пошли меня». Исаия 6:8 – прим. перев.]
Даст Бог, скоро увидимся. Остаюсь сейчас и навсегда твоим мужем. Люблю тебя.
Роджер».
Последние несколько слов на клочке грубой, заляпанной дождём бумаги выглядели призраками: чернила закончились. Своё имя Роджер практически процарапал, но он полагал, что это неважно: Брианна поймёт, от кого весточка.
Он дал чернилам высохнуть и аккуратно сложил листок. Потом сообразил, что отправить письмо нет возможности – да и чернил, чтобы написать на нём адрес, не осталось. Остальные письма он уже передал полковому писарю, который сейчас храпел под одеялом возле одного из многочисленных бивачных костров, неразличимый среди сбившихся в кучу спящих агнцев Божиих.
Роджер медленно засунул листок в нагрудный карман сюртука. Если утром он умрёт, кто-нибудь обнаружит при нём это письмо. Фрэнсис Марион в этой битве точно не погибнет – Роджер был уверен, что генерал отправит это письмо, по крайней мере Джейми Фрейзеру.
Он лёг на топкую землю, препоручил свою душу Богу и заснул.

9 октября 1779 года
За два часа до рассвета
В НЕБЕ НА ВОСТОКЕ замерцал свет, но от болот поднимался такой густой туман, что города не было видно. Можно было поверить, что его там вовсе нет, что в темноте они заблудились и теперь, отвернувшись от Саванны, смотрят вглубь материка. Что, когда будет отдан приказ, они бросятся в атаку и, вопя как банши, понесутся прямо на мирные сельские угодья, распугивая спящих коров и трудящихся на полях рабов.
Но влажный, плотный воздух колыхнулся, и внезапно Роджер уловил запах пекущегося хлеба, долетевший из городских пекарен Саванны, – едва ощутимый, но такой пьянящий, что в пустом желудке у него заурчало.
Брианна. Она была где-то там, в тумане, там, где сейчас печётся хлеб.
До Роджера донеслась французская речь, слишком невнятная, чтобы разобрать слова; но, скорее всего, кто-то отпустил шуточку, потому что раздался взрыв смеха, и напряжение на миг ослабло.
Они выстроились в четыре колонны, в каждой по восемьсот человек. Молчать, скрывая своё присутствие, было незачем: британцы, конечно, знали, что враг рядом. С одного из редутов на окраине города послышались крики, прокатившиеся в тумане странным эхом. Тот редут назывался Спринг-Хилл. Где-то слева был ещё один редут, но его название Роджер не помнил.
Стояло раннее утро, и было холодно, но по его лицу текла струйка пота, и Роджер её смахнул, проведя ладонью по колючей щетине. Все офицеры побрились ещё до рассвета и облачились в свою парадную форму, словно тореадоры, готовящиеся к выходу на арену. Солдаты же поднялись со своих одеял и постельных мешков, неряшливые, как пугала. Однако бодрые. И наготове.
Но ведь сегодня не тот день. Совсем не тот день…
Роджер яростно тряхнул головой. Он тоже историк, – вернее, был им когда-то. И потому, как никто другой, должен знать, насколько неточной может быть история. И вот они здесь, в пелене клубящегося тумана, лицом к невидимому вооружённому городу. На рассвете совсем не того дня.
Он сделал глубокий судорожный вдох.
«Эту битву мы проиграем».
«Так сказано в книге Фрэнка Рэндалла».
Его желудок сжался, и совсем не от голода.
«Господи, помоги мне сделать предназначенное Тобой, но во имя Христа, сына Твоего, спаси и сохрани меня».
– А не то Тебе придётся отвечать перед моей женой, – пробормотал он и коснулся рукояти позаимствованной шпаги.
Подполковник Марион, наклонившись в седле, говорил по-французски с двумя офицерами из Сан-Доминго: Роджер был достаточно близко, чтобы даже во мгле разглядеть ярко-жёлтые лацканы и кокарды офицеров. «Ну точь-в-точь желтогрудые дятлы-сосуны, – подумал он. – И стрекочут так же – поди разбери, что они говорят».
В принципе, Роджер знал французский, вот только большую часть такого французского, полного шипящих, проглатываемых звуков и гортанных взрывных согласных, не понимал.
Никто не старался вести себя тихо. Все, включая британский гарнизон, знали, чтό вот-вот произойдёт. Американцы и их союзники ушли со своих позиций вблизи города и, перетащив свои громоздкие пушки через болота, в темноте обошли Саванну. Армия снова собралась и сгруппировалась в двух точках к югу от Луисвиллской дороги, там, где существовала возможность прорвать оборону города.
«Господи, помоги им. Помоги мне помочь им. Прошу, спаси и сохрани нас», – горячо взмолился Роджер, хотя и осознавал тщетность своей молитвы.
– Les abatis sont en feu! [Засеки горят! (фр.) – прим перев.] – прокричал кто-то сквозь грохот, гул и лязг оружия.
В сердце Роджера, будто молния, вспыхнула надежда.
Кому-то удалось поджечь засеки! Новость облетела болота, и Марион привстал на стременах, вглядываясь в туман.
Роджер облизнул губы, ощутив на языке вкус соли. Британцы знали, как защищаться при осаде: весь город со стороны суши был окружён рвами с огромным количеством засек – частоколов из воткнутых в землю заострённых брёвен остриями вверх.
До него донёсся запах гари, совсем не похожий на запах городских пекарен или дым из печных труб, – этот дым был резким, неприятным, неистовым.
Но потом ветер переменился, и дым рассеялся. Послышались досадливые вздохи и проклятия на разных языках. Очевидно, огонь погас: то ли его потушили англичане, то ли он не смог разгореться из-за сырости, – кто знает?
Но засеки остались на месте, как и нацеленная пушка, стоявшая на площадке между редутами. Роджер зачарованно смотрел, как они медленно проступают из тающей мглы. Раздавались приказы, в воздухе плыли чуть слышные звуки волынки: в редуте были шотландские горцы. Чёрные дула артиллерийских орудий проглядывали из клочковатого тумана, и дым стал пахнуть по-другому; Роджер знал: так тлеет запальный фитиль у пушки, готовой к выстрелу.
Время настало, и стук сердца эхом отозвался у него в ушах.
– Если хотите, преподобный, вы можете отойти назад, – услышал Роджер, обращённые к нему слова.
Это был Марион, он склонился со своей лошади, в холодном воздухе виднелся парок от его дыхания.
– Здесь вас не держат ни присяга, ни деньги.
«Я останусь». Произнёс ли он это вслух или только подумал, но Марион выпрямился и, вытащив шпагу из ножен, опустил клинок себе на бедро. На голове у подполковника была синяя треуголка, и в завитках волос, прикрывавших уши, виднелись капли росы.
Роджер сжал в руке позаимствованную им шпагу, хотя одному Богу известно, что он будет с ней делать. «А Господь знает». Найдя утешение в этой мысли, он наконец-то смог глубоко вздохнуть.
– Возможно, она спасёт вам жизнь, – сказал вчера лейтенант Монсеррат, вручая ему клинок. – Даже если вы не собираетесь вступать в бой.
«Я не собираюсь вступать в бой. Тогда зачем я здесь?»
Потому что они здесь – вот эти люди вокруг него, покрытые испариной, несмотря на холод, чующие запах смерти одновременно с ароматом свежеиспечённого хлеба.
По полю прокатился оглушительный рёв первой колонны, и Роджера охватила паника.
«Я не знаю, что делать».
Внезапно где-то совсем рядом раздалось громкое «бумфф!» – выстрелили мортиры. И Роджер ощутил, что колени и руки у него дрожат и ему срочно нужно отлить.
«Когда медведь задрал Эми Хиггинс, ты понятия не имел, что делать, – прозвучал у него в голове голос, который, скорее всего, был его собственным. – Но ты пошёл и что-то сделал».
«Одно я знаю наверняка, – ответил он сам себе, – было бы хуже, если бы я бездействовал. Значит, я должен идти».
Внезапно первая колонна бросилась бежать, но не ровными рядами, а беспорядочной толпой. Вопя во все горло, они устремились к редуту, навстречу треску мушкетного огня: одни стреляли, другие просто бежали и орали, зажав нож в руке и пробираясь через засеки… Самых первых настигали пули, и они падали, а тех, кто был дальше, сбивали с ног выскакивающие пушечные ядра, и люди валились, будто кегли в боулинге. Вдруг из-под пучка жёсткой жёлтой травы у ног Роджера выпрыгнула испуганная лягушка, она приземлилась в лужу и скрылась под водой.
– Что-то мне всё это не нравится, – качая головой, сказал Марион в краткий момент тишины между взрывами. – Совсем не нравится. – Он вскинул свою шпагу. – Да пребудет с вами Бог, преподобный.

ОДНАКО РОДЖЕР ОЩУТИЛ, ЧТО рядом присутствует совсем не Бог, а человек, который лишь чуть уступает Ему, – один из друзей его отца, майор Гарет Барнард, отставной военный капеллан. Барнард был высоким седеющим мужчиной с вытянутым лицом, а пробор, разделяющий волосы посередине, делал его похожим на старую гончую. Юмор у майора был чёрным, но к тринадцатилетнему Роджеру он относился как к мужчине.
Однажды вечером, когда после ужина старики сидели за столом и вспоминали о войне, Роджер поинтересовался у майора:
– А вам приходилось убивать?
– Да, – без колебаний ответил тот. – Много ли проку от меня, мёртвого, для моих людей?
– И что вы для них делали? – с любопытством спросил Роджер. – Ну, то есть... что делает капеллан во время боя?
Майор переглянулся с преподобным, но отец кивнул, и Барнард наклонился вперёд, скрестив руки на столе перед собой. Роджер увидел у него на запястье татуировку – птицу, распростёршую крылья над свитком с надписью по-латыни.
– Он должен просто быть там, с ними, – ответил майор.
Он говорил спокойно, но его глаза смотрели на Роджера неотрывно и со всей серьёзностью.
– Подбадривать их. Говорить, что с ними Бог. Что ты с ними. Что они не одни.
– Помогать им, когда можешь… – негромко продолжил отец, не сводя глаз с потёртой серой клеёнки, покрывавшей стол. – А когда не можешь, держать их за руки и молиться.
Роджер увидел – на самом деле увидел – пушечный выстрел. Ярко-красная расцветшая искра размером с его голову вспыхнула в тумане, и будто фейерверк прогрохотал: «БУ-УМ!» – и искра тут же исчезла. Туман откинуло взрывом назад, и на секунду – не больше – Роджер смог отчётливо разглядеть чёрную громаду орудия, его круглое зияющее жерло, клубящийся над ним дым, который был гуще тумана… Туман, превратившийся в воду, проливается на землю; от раскалённого металла поднимается пар, соединяясь со взбаламученным мглой… Артиллеристы копошатся возле орудия, словно обезумевшие сине-коричневые муравьи… И в следующий миг всё это исчезло в клубящейся белизне.
А потом наступило полное безумие. Одновременно с пушечным выстрелом закричали офицеры; но Роджер понял это только потому, что стоял достаточно близко к Мариону и видел, как тот открывает рот. Однако, подчиняясь команде, все вокруг тоже взревели, его колонна бросилась в атаку и бесстрашно устремилась вперёд, к смутным очертаниям редута.
Роджер тоже побежал – со шпагой наголо, на бегу выкрикивая что-то нечленораздельное.
В тумане тускло замелькали огни факелов, и Роджер мимоходом подумал, что солдаты пытаются снова поджечь засеки.
Мариона нигде не было видно. Послышалось какое-то пронзительное улюлюканье, и было непонятно: то ли это горланит сам подполковник, то ли кто-то другой.
Пушки… Сколько их? Сказать наверняка было невозможно, но точно больше двух: выстрелы следовали один за другим с огромной частотой, через каждые полминуты его кости сотрясало от грохота.
Роджер заставил себя остановиться. Он согнулся и, упершись руками в колени и хватая ртом воздух, попытался отдышаться. Ему показалось, что в промежутках между пушечными залпами он слышит стрельбу из мушкетов – глухие ритмичные удары слаженных залпов, выпускаемых британскими солдатами строго по команде.
– Заряжай!
– Огонь!
И вдруг в наступившей на долю секунды тишине между взрывами какой-то офицер закричал:
– Все назад!
«Ты не солдат. Если тебя убьют... здесь не будет никого, кто мог бы им помочь. Назад, болван!»
Сначала он был в конце шеренги, вместе с Марионом. Но теперь находился прямо в гуще людей: одни сбивались в кучу, другие разбегались во все стороны. Слышались отрывистые приказы, и кое-кто из солдат, перебарывая себя, даже пытался их выполнять; то и дело раздавались какие-то возгласы. Роджер увидел чернокожего мальчишку («Да ему же не больше двенадцати!»): с мрачным видом тот упрямо пытался зарядить мушкет выше его роста. На пареньке была тёмно-синяя униформа, и, когда туман на миг рассеялся, на шее стал заметен ярко-жёлтый платок.
Роджер споткнулся о чьё-то тело, упал на колени (противная жижа просочилась сквозь бриджи), руки упёрлись лежавшему человеку в грудь, и холодные пальцы обдало жаром. От неожиданности и потрясения Роджер пришёл в себя.
Мужчина застонал, и Роджер отдёрнул руки, затем вновь собрался и потянулся, чтобы нащупать его кисть, но не нашёл: её не было. А его собственную ладонь обдало потоком горячей крови, от которой разило скотобойней.
– Господи, – выдохнул Роджер.
Вытирая руку о штаны, он полез другой рукой в сумку: у него там были тряпки… Он выдернул что-то белое и собрался обвязать… Он лихорадочно попытался нащупать запястье, но его тоже не было. Роджер схватился за рукав и ощупью поспешно поднялся по нему… Однако до уцелевшего предплечья добрался ровно через мгновение после того, как мужчина умер. Роджер почувствовал, как тело под его рукой вдруг обмякло.
Маккензи продолжал стоять на коленях, держа в руке так и не пригодившуюся тряпицу, и тут об него кто-то споткнулся и с громким всплеском рухнул головой вперёд. Роджер встал на ноги и, пригнувшись, подошёл к упавшему мужчине.
– С вами всё в порядке? – прокричал он, наклоняясь вперёд.
Что-то просвистело у него над головой, и Роджер плашмя бросился на мужчину.
– Господи Иисусе! – воскликнул тот, яростно колотя Роджера кулаками. – А ну-ка слезь с меня, чёртов извращенец!
Какое-то мгновение они боролись в грязной жиже: каждый пытался использовать другого в качестве рычага, чтобы подняться, а пушки всё стреляли и стреляли. Роджер оттолкнул мужчину и ухитрился перекатиться в грязи и встать на колени. Позади него раздались крики о помощи, и он повернулся в ту сторону.
Разогнанный орудийной пальбой, туман почти рассеялся, но над изрытой землёй низко стелился белый пушечный дым, и в те мгновения, когда очередным взрывом его рвало в клочки, Роджер замечал краткие цветные вспышки и какое-то движение.
– На помощь! Помогите!
Роджер увидел мужчину на четвереньках, у которого волочилась одна нога, и зашлёпал к нему по лужам. Крови было немного, однако нога явно повреждена; Роджер просунул плечо под руку мужчины и, поставив его на ноги, как можно быстрее потащил прочь от редута, за линию огня…
Воздух снова содрогнулся, и земля будто накренилась; Роджер упал, а сверху на него – и тот, кому он пытался помочь. Мужчине выбило челюсть, горячая кровь вместе с осколками зубов лужей растекалась по груди Роджера. Охваченный паникой, Маккензи выбрался из-под дёргающегося тела («Господи, о Боже, он ведь ещё живой!»), затем, скользя по грязи, Роджер встал на колени рядом с мужчиной и поймал себя на том, что кладёт руку ему на грудь и чувствует, как сердце умирающего бьётся в такт с выплёскивающейся кровью. «О, Господи, помоги мне!»
Роджер лихорадочно подыскивал слова. Но не находил. Ни одной утешительной фразы, которые он так тщательно подбирал, ни одной прописной истины…
– Ты не один, – выдохнул он, сильно надавливая на вздымающуюся грудь, будто мог привязать мужчину к земле, с которой тот уже воссоединялся. – Я здесь. Я тебя не оставлю. Всё будет хорошо. С тобой всё будет хорошо.
Он без конца повторял эти слова, не переставая сильно давить руками, а затем, в разгар бушующей бойни, почувствовал, как тело раненого покидает жизнь.
Она просто… ушла.
Тяжело дыша, Роджер опустился на пятки и застыл. Его рука так и лежала на неподвижном теле, будто приклеенная, а затем послышался грохот барабанов.
Сквозь ритмичные звуки артиллерийской пальбы прорвалась едва слышная пульсирующая дробь. Роджер ощутил её телом – в костях, – хотя и не отдавал себе в этом отчёта. Пальнув из мушкетов, позади него отхлынула первая шеренга, а затем, когда вторая шеренга достигла края редута и выстрелила, – будто пошла приливная волна. И где-то на задворках сознания вёлся счёт: первая… вторая…
– Какого чёрта, – хрипло произнёс он, мотая головой, и выпрямился.
Возле него было трое мужчин: двое лежали на земле (один явно мёртвый), а третий пытался встать. Роджер поднялся на ноги, пошатываясь, подошёл, молча протянул руку и помог ему. Увидев, что второй из лежавших на земле ещё жив, хоть и едва, Роджер отпустил руку солдата, которому он помог, и рухнул на колени рядом с умирающим. Его тёмные глаза были затуманены страхом и посоловели от потери крови. Роджер обхватил ладонями холодное лицо мужчины.
– Я здесь, – произнёс он, хотя выстрелившая прямо в этот момент пушка заглушила его слова.
Барабаны. Теперь они звучали отчётливо, а ещё раздался какой-то вопль: одновременно заорало множество мужчин. А потом послышались громкий топот, хлюпанье, всплески, и внезапно появились лошади… Они скакали к грёбаным редутам, утыканным пушками.
Пушки дали залп, и кавалерия разделилась: половина конницы, развернувшись, устремилась прочь, остальные лошади разбежались в разные стороны, увёртываясь от упавших людей и стараясь не наступать на тела… Лошади дёргали большими головами, сопротивляясь натянутым поводьям.
Но Роджер не бежал: не мог. Он медленно шёл вперёд, шпага болталась у него на боку. Возле каждого лежавшего человека Роджер останавливался и помогал чем мог: кому-то давал воды, кому-то прижимал рану рукой, пока кто-то другой её перевязывал… Поддерживал словом, благословением – там, где было возможно. Находя мёртвых, Роджер возлагал на них руку, отдавая последнее прости, и в торопливой молитве препоручал их души Богу.
Он наткнулся на раненого мальчишку, поднял его и понёс обратно сквозь дым и лужи, подальше от пушек.
И снова рёв голосов. Четвёртая колонна неслась по изрытой земле, готовая вступить в бой у редута. Роджер увидел, как в его сторону с криком бежал офицер с флагом, а затем, раненный в голову, упал. И мальчишка, тот самый чернокожий паренёк в сине-жёлтом, подхватил флаг… и тут же скрылся из виду: люди его загородили.
– Господи Иисусе, – произнёс Роджер, потому что ничего другого сказать не мог.
Сквозь промокшую ткань одежды под его рукой он чувствовал, как бьётся сердце мальчика. А потом оно остановилось.
Атака кавалерии полностью захлебнулась. Всадники уводили с собой коней, оставшихся без наездников. Несколько огромных лошадей лежали на топкой земле: какие-то были мертвы, а некоторые всё ещё пытались подняться и панически ржали.
Офицер в яркой униформе отползал от погибшей лошади. Роджер опустил тело мальчика на землю и, с трудом передвигая ноги, подбежал к офицеру. По бедру и лицу мужчины текла кровь, и Роджер полез в карман, но ничего там не нашёл. Мужчина, согнувшись пополам, прижимал руки к паху. Он что-то произнёс на незнакомом Роджеру языке.
– Всё хорошо, – сказал он мужчине, беря его за руку. – С вами всё будет в порядке. Я вас не оставлю.
– Bóg i Marija pomóżcie mi [Господи и Дева Мария, помогите мне (польск.) – прим. перев.], – выдохнул мужчина.
– Ну да, наверное. Да пребудет с вами Бог.
Роджер перевернул мужчину на бок, вытянул и оторвал подол своей рубашки, затем засунул ткань мужчине в брюки, вжимая в горячую влажную гущу. Он упёрся в рану обеими руками, и мужчина закричал.
Вдруг появилось несколько кавалеристов, говоривших одновременно на нескольких языках, они оттолкнули Роджера, подняли раненого офицера и унесли его прочь.
Стрельба почти прекратилась. Пушки молчали, но в голове будто грохотал набат пожарного колокола; в ушах звенело, и это причиняло боль.
Роджер медленно сел прямо в грязь и вдруг ощутил, что по его лицу стекают капли дождя. Он закрыл глаза. И через некоторое время в уме всё-таки всплыла фраза.
«Из глубин я взываю к тебе, о, Господи. О, Господи, услышь мой голос». [Псалом 129 – прим. перев.]
Хотя Роджера, не переставая, сотрясала дрожь, он вскоре поднялся и, пошатываясь, направился к далёким болотам. Помочь похоронить мёртвых.

В ВОЗДУХЕ ВСЁ ЕЩЁ чувствовалась гарь, а в вечернем ветре с берега наряду с привычным запахом с болот ощущался слабый смрад смерти. Но битва закончилась, американцы потерпели поражение. Лорд Джон появился днём, – перепачканный пороховой копотью, но бодрый духом, – и заверил Брианну, что всё завершилось наилучшим образом.
Брианна не помнила, чтобы орала на Грея, однако от её слов его покрытое чёрным порохом лицо окаменело, он стиснул ей руку, сказал: «Я его разыщу», – и ушёл.
На следующий день Брианна получила от лорда Джона лаконичную записку: «Я обыскал со своими адъютантами всё поле битвы. Мы не нашли его ни среди мёртвых, ни среди раненых. Было захвачено около сотни пленных, но и там его нет. Хэл направил официальный запрос генералу Линкольну».
«Мы не нашли его ни среди мёртвых, ни среди раненых», – весь день без конца шептала Брианна себе под нос. Это помогало не сорваться и не броситься самой прочёсывать чёртово поле, заглядывая под каждую песчинку и травинку. А вечером лорд Джон явился снова, измотанный и уставший, но с улыбкой на свежевымытом лице.
– Вы сказали, что ваш муж собирался переговорить с капитаном Марионом, поэтому я с парламентёрским флагом отправился в американский лагерь на поиски этого офицера. Судя по всему, его произвели в подполковники, но с Роджером он действительно встречался… Он сказал, что Роджер вместе с ним ушёл с поля боя невредимым и отправился помогать с погребением павших американцев.
«О, Боже!» У Брианны подогнулись колени, и она села, обуреваемая эмоциями. «Он жив! И не ранен!» Но огромное облегчение тут же сменилось сомнениями, вопросами и неугасимым страхом: «Если он жив, почему до сих пор не вернулся?»
– Где? – выдавила она наконец. – Где... их хоронят?
– Не знаю, – ответил лорд Джон, слегка нахмурив лоб. – Если хотите, выясню. Но, думаю, всех уже наверняка похоронили. Поле битвы выглядело, как кровавая бойня, однако подполковник Мейтленд считает, что убитых не более двухсот. Он командовал редутом, – добавил Грей, заметив её непонимающий взгляд.
Лорд Джон прочистил горло.
– Думаю, существует вероятность, – неуверенно произнёс он, – что Роджер отправился с армейскими хирургами помогать раненым.
– Ах! – Впервые за последние три дня ей удалось вдохнуть полной грудью. – Да. Это звучит... вполне правдоподобно.
«Но почему, чёрт возьми, он не прислал мне записку?»
Брианна собралась с силами, и, встав, чтобы поблагодарить лорда Джона, протянула руку. Он взял Бри за руку, привлёк к себе и обнял. И в его руках она впервые после ухода Роджера начала отогреваться.
– Всё будет хорошо, моя дорогая, – мягко произнёс Грей, похлопал её по спине и выпустил из объятий. – Я уверен, всё будет хорошо.

БРИАННА ТО ЗАРАЖАЛАСЬ уверенностью лорда Джона, то впадала в полнейшую неуверенность, – но, взвесив все факты, она пришла к выводу, что Роджер скорее всего (а) жив и (б) относительно невредим, и этого зыбкого убеждения хватило, чтобы Бри позволила себе вернуться к работе, стремясь растворить все сомнения в скипидаре.
Она не могла решить, чтό больше напоминала работа над портретом Анджелины Брамби: то ли попытки без сачка поймать бабочку, то ли фотоохоту, когда приходится всю ночь сидеть в засаде, ожидая, не покажется ли некий пугливый зверь у водопоя, чтобы за несколько мгновений (если очень повезёт) успеть его сфотографировать.
– Что бы я только сейчас не отдала за свой Nikon... – пробормотала Брианна.
Сегодня она планировала рисовать волосы Анджелины. Самый знаменитый парикмахер Саванны почти два часа колдовал над её причёской. И наконец красавица появилась, увенчанная облаком тщательно уложенных кудрей и локонов, напудренных так, что дальше некуда, и вдобавок украшенных не менее чем дюжиной шпилек с бриллиантами, разбросанных там и сям по куафюре. Всё это сооружение было настолько огромным, что создавалось впечатление, будто над головой у Анджелины нависла её собственная грозовая туча со сверкающими молниями.
При этой мысли Брианна улыбнулась, и Анджелина, по-видимому, до сих пор довольно сильно робевшая, сразу оживилась.
– Вам нравится? – с надеждой спросила она, осторожно касаясь своей головы.
– Да, – ответила Бри. – Погодите, позвольте мне...
Анджелина, которая не могла или не хотела наклонять свою вычурно убранную голову и смотреть себе под ноги, чуть не наткнулась на небольшой помост, на котором стояло кресло для позирования.
Наконец усевшись, Анджелина стала самой собой – беззаботной непоседливой болтушкой. Она непрестанно двигалась, размахивала руками, крутила головой, округляла глаза, и без умолку трещала, задавая кучу вопросов и рассуждая обо всём на свете. Да, запечатлеть на холсте её было необыкновенно трудно, но наблюдать за ней – огромное удовольствие, и Бри, постоянно разрываясь между раздражением и восхищением, пыталась ухватить ту самую неуловимую беспечность бабочки и при этом не быть вынужденной проткнуть её грудь шляпной булавкой, чтобы заставить посидеть спокойно хотя бы пять минут.
Однако, зная Анджелину почти две недели, Брианна кое-что придумала: она поставила на стол вазу с восковыми цветами, велела внимательно смотреть на букет и считать лепестки. Затем она перевернула двухминутные песочные часы и попросила свою модель не разговаривать и не двигаться, пока весь песок не высыплется.
Такая методика, повторяемая через определённые промежутки времени, позволила Брианне обойти Анджелину по кругу и, держа альбом в руке, сделать беглые наброски головы и шеи, подмечая мелкие детали: локон, спускающийся по изгибу шеи, прядь, уложенную глубокой волной над желтовато-розовым ушком... Утреннее солнце проникало в окно, нежно просвечивая сквозь ухо. Брианне хотелось поймать этот оттенок…
На данный момент Брианна с волосами закончила. Возможно, ещё есть время поработать над изображением рук: мягкая накидка из серого шёлка оставляла руки Анджелины обнажёнными до локтя.
– О-о! Вы будете работать красками? – Анджелина выпрямилась, сморщив нос от запаха свежего скипидара.
– Скоро начну, – заверила её Бри, раскладывая палитру и кисти. – И если вы хотите немного поразмяться, то сейчас самое время.
Анджелина спустилась с помоста, одной рукой придерживая качнувшуюся причёску, а другой, с растопыренными пальцами, помахивая для равновесия, и исчезла без единого слова. Брианна слышала, как девушка выбежала во двор, под солнышко, окликая Джема и Мэнди, которые играли в мяч с маленьким Хендерсоном, сыном соседей.
Бри глубоко вдохнула, наслаждаясь минутами уединения. В воздухе чувствовался острый аромат осени, хотя в открытое окно светило яркое солнце, и в студию залетел запоздалый шмель. Он, жужжа, медленно покружил над восковыми цветами и, разочаровавшись, снова вылетел наружу.
В горах скоро наступит зима. Брианна на миг затосковала по высоким скалам и чистому аромату бальзамической пихты, снега и влажной земли, густому тёплому запаху животных в хлеву. И ощутила жгучую тоску по родителям, по семье, которая тебя окружает и поддерживает во всём. Поддавшись импульсу, она перевернула страницу альбома для этюдов и попыталась набросать лицо своего отца – всего парой черт, в профиль: прямой длинный нос и выразительный лоб. И маленькой изогнутой линией дала намёк на его улыбку, спрятанную в уголке губ.
Так, пока достаточно. Согретая незримым присутствием отца, Брианна открыла коробку, где хранила собственноручно изготовленные маленькие тюбики из свинцовой фольги, с загнутыми концами, чтобы они не раскрывались, и крохотные баночки с пигментами, растёртыми вручную. Она подготовила свою скромную палитру. Свинцовые белила, немного ламповой сажи и капелька краплака. Секунду поколебавшись, она добавила тонкую жёлтую полоску окиси свинца с оловом и пятнышко смальты – самое близкое к синему кобальту, что она могла получить. «Пока», – решительно подумала она.
Размышляя о том, какого цвета будут тени, Брианна подошла к небольшой подборке полотен, прислонённых к стене, и, открыв незаконченный портрет Джейн, поставила его на стол, где на него падал утренний свет.
– Что-то тут не так, – пробормотала она. – Может быть...
«Да, свет». Работая над портретом, она мысленно направляла на девушку воображаемый источник света, падающего справа, чтобы подчеркнуть изящную линию подбородка. Но вот о чём ей и в голову не пришло подумать, так это о том, какова природа этого освещения. Тени, отбрасываемые утренними лучами солнца, иногда зеленоватого оттенка, в то время как полуденные – более тёмные, коричневатые, и на естественный тон кожи ложатся тёплыми тонами, а вечерние тени обычно серо-голубые, а иногда и тёмно-лавандовые. Так какое же время суток подошло бы таинственной Джейн?
Брианна задумчиво свела брови: глядя на портрет, она пыталась почувствовать девушку, понять её, исходя из рассказа Фанни, её эмоций.
Джейн была проституткой. Фанни сказала, что оригинал рисунка сделал один из... клиентов... в борделе. Тогда, скорее всего, портрет был нарисован ночью? То есть при свете камина... или свечей?
Размышления Брианны прервали смех Анджелины и шаги в коридоре. Весёлый мужской голос. Мистер Брамби. Интересно, о чём же он сейчас думает? Доволен он тем, как закончилась битва, или встревожен?
– Хенрике, в моём кабинете мистер Саломон, – обернувшись на пороге комнаты, сказал он прислуге. – Будь добра, отнеси ему что-нибудь поесть. А-а, миссис Маккензи! Вам самого доброго утра, мэм.
Улыбаясь Брианне, Альфред Брамби остановился в дверях. Лучезарно улыбавшаяся Анджелина вцепилась мужу в руку; белая пудра сыпалась по рукаву его бутылочно-зелёного сюртука, но Брамби, казалось, этого не замечал.
– Могу ли я осведомиться, как продвигается работа? – спросил он.
Хорошо воспитанный, хозяин дома задал вопрос так, будто действительно просил разрешения поинтересоваться, а не требовал отчёта о ходе работы.
– Очень хорошо, сэр, – отозвалась Бри и отступила назад, жестом приглашая его войти и посмотреть наброски, которые она уже сделала и разложила веером на столе: голова и шея Анджелины с разных ракурсов, линия роста волос крупным планом сбоку и спереди, разнообразные мелкие детали локонов, бриллиантов и уложенных волнами прядей.
– Прекрасно! Просто прекрасно! – воскликнул мистер Брамби.
Он склонился над листами, достал из кармана монокль и с его помощью стал рассматривать рисунки.
– Она точно ухватила тебя, моя дорогая. Признаюсь, я не думал это возможно, разве что заковать тебя в ножные кандалы.
– Мистер Брамби! – Анджелина шлёпнула мужа по руке, но рассмеялась, покраснев, как июньская роза.
«Боже, какой оттенок!» Вот только вряд ли он продержится достаточно долго, чтобы Брианна смогла рассмотреть его как следует. Его нужно просто запомнить и попробовать воспроизвести позже. Она бросила нетерпеливый взгляд на соблазнительное пятно краплака на подготовленной палитре.
Однако мистер Брамби умел ценить своё время, а значит – и её тоже, и после ещё нескольких лестных замечаний поцеловал жене руку и ушёл на встречу с мистером Саломоном. Личико Анджелины по-прежнему сияло очаровательным розовым румянцем.
– Садитесь, – предложила ей Бри, поспешно протягивая руку. – Посмотрим, сколько мы успеем сделать до второго завтрака.

Благоговейный трепет перед тем, что её пишут настоящими масляными красками, – возможно, пары скипидара и льняного масла этому трепету поспособствовали, – казалось, утихомирил Анджелину, и, хотя она сидела, будто задеревенев, в данный момент это не имело особого значения. Студия на время наполнилась мирной тишиной, в которую прорывались негромкие звуки: крики детей на улице, почёсывание и сопение собак, приглушённое позвякивание кастрюль и разговоры на кухне, бормотание голосов и шаги наверху, когда горничные чистили камины, выносили ночные горшки и проветривали постельное белье; слышался дребезжание и перестук проезжающих по улице повозок.
Ветерок из окна донёс издалека одинокий пушечный выстрел, и Брианна на миг сжалась, но, поскольку больше ничего не произошло, она расслабилась и вернулась к работе, хотя теперь образ Роджера словно нависал у неё над левым плечом, наблюдая за тем, как она рисует. Бри на мгновение представила себе, как муж обнимает её за талию, и, как бы предвкушая его тёплое дыхание, волосы у неё на затылке шевельнулись.
Каминные часы в гостиной, находящейся чуть дальше по коридору, настоятельно пробили одиннадцать, и Бри почувствовала, как у неё в животе урчит от голода. Завтрак подавали в шесть, и сейчас она бы не отказалась от кусочка кекса и чашечки чая.
– Ы рисоете ой рот? – пробормотала миссис Брамби, на всякий случай стараясь как можно меньше шевелить губами.
– Да вы говорите, если хотите, – сдерживая улыбку, успокоила её Брианна, – только не двигайте руками.
– Ах да, разумеется! – Рука, машинально поднявшаяся, чтобы потрогать туго уложенные локоны, камнем упала на колени, но женщина захихикала. – Хенрике придётся кормить меня с ложечки. Она уже идёт.
Хенрике весила около четырнадцати стоунов [примерно 89 кг. – прим. перев.], и её приближение было слышно задолго до её появления: деревянные каблуки башмаков выстукивали по голым половицам холла размеренно, словно бас-барабан.
– Придётся заняться тем напольным покрытием, о котором вы просили. – Бри и не заметила, что говорит вслух, пока Анджелина не рассмеялась.
– О, займитесь, – сказала она. – Я как раз собиралась вам сказать, что мистер Брамби предпочитает орнамент с ананасами. И не могли бы вы закончить его к следующей среде? Муж хочет устроить большой приём в честь генерала Прево и его штаба. Ну, понимаете, в благодарность за доблестную защиту города.
Она запнулась и, высунув розовый язычок, облизала губы.
– Как вы думаете… хм… я не хочу… быть… то есть…
Брианна нанесла на полотно длинный, медленный мазок кистью: бледно-розовая полоска со сливочным оттенком передавала отблеск солнечного света на нежном округлом предплечье Анджелины.
– Всё в порядке, – рассеянно произнесла художница. – Не шевелите пальцами.
– Всё-всё! – воскликнула Анджелина, виновато подёргивая пальчиками и пытаясь вспомнить, в каком положении они были.
– Вот так, хорошо. Прекрасно, не шевелитесь!
Анджелина застыла, и Бри умудрилась передать лёгкую тень между пальцами до того, как, тяжело ступая, вошла Хенрике. Однако, к удивлению, Брианны, не было слышно ни позвякивания кофейных приборов, ни намёка на запах кекса, хотя утром, одеваясь, она чувствовала аромат выпечки.
– Что такое, Хенрике?
Миссис Брамби как кол проглотила, и, хотя ей позволили говорить, она не отрывала глаз от вазы с цветами, на которую ей велела смотреть Брианна.
– Где наш утренний кофе?
– Da ist ein Mann [Там мужчина (нем.) – прим. перев.], – сообщила Хенрике хозяйке, многозначительно понизив голос, будто не хотела, чтобы её подслушали.
– Ты хочешь сказать, что кто-то пришёл? – Анджелина отважилась бросить любопытный взгляд на дверь студии, а затем снова уставилась в прежнюю точку. – И что за мужчина?
Хенрике поджала губы и кивнула в сторону Брианны.
– Ein Soldat. Er will sie sehen. [Солдат. Он хочет видеть её. (нем.) – прим. перев.]
– Солдат?
Анджелина перестала позировать и удивлённо посмотрела на Брианну.
– И он хочет видеть миссис Маккензи? Ты в этом уверена, Хенрике? Наверное, он пришёл к мистеру Брамби?
Хенрике, которая очень любила свою молодую хозяйку, не стала закатывать глаза, а вместо этого просто опять махнула головой в сторону Бри.
– Её, – ответила она по-английски. – Er sagte: [Он сказал (нем.) – прим. перев.] «ле-ди ху-дож-ни-цу».
Сложив руки под фартуком, она терпеливо дожидалась дальнейших распоряжений.
– Ой, – явно растерялась Анджелина, совершенно забыв, что позирует для портрета.
– Мне сходить поговорить с ним? – спросила Брианна.
Она быстро сполоснула кисть в скипидаре и завернула её во влажный лоскут.
– Ах, нет! Лучше приведи его сюда, ладно, Хенрике?
Анджелине явно хотелось знать, кто и зачем пришёл. «И, кроме того, – улыбнулась про себя Бри, заметив, как миссис Брамби торопливо поправляет волосы, – ей хочется, чтобы ещё кто-нибудь стал свидетелем такого волнующего действа – написания её портрета.
Упомянутый «солдат» оказался совсем молодым человеком в мундире Континентальной армии. Увидев его, Анджелина ахнула и уронила зажатую в левой руке перчатку.
– Кто вы такой, сэр? – строго спросила она, надменно выпрямляясь. – И позвольте поинтересоваться, как вы сюда попали?
– Я пришёл под флагом перемирия, чтобы передать сообщение. Лейтенант Хэнсон, к вашим услугам, мэм, – кланяясь, ответил молодой человек. – И к вашим, мэм, – повернулся он к Брианне.
Он вытащил из-за пазухи запечатанное послание и поклонился ей ещё раз.
– Возьму на себя смелость уточнить: вы миссис Роджер Маккензи?
Брианне показалось, что её швырнули в ледяную бездну, она помертвела от холода и ослепла. В голове пронеслись кадры из военных фильмов с жёлтыми телеграммами-похоронками, воспоминания об осадных орудиях и смутная мысль: «Где Роджер?»
– Да... это я, – прохрипела она.
Миссис Брамби и Хенрике взглянули на неё и, сразу поняв ситуацию, Анджелина бросилась ей на подмогу.
– Что случилось?! – возмутилась она, обнимая Бри за талию, и сердито воззрилась на военного. – Отвечайте сию минуту!
Сзади подошла Хенрике и, положив тяжёлую руку Брианне на плечо, по-немецки зашептала молитву: «Mein Gott, erlöse uns vom Bösen…» [Боже мой, избавь нас от зла (нем.) – прим. перев.]
Молодой человек («Ему явно не больше шестнадцати», – промелькнуло у Бри в голове.) ошарашенно смотрел на них.
– Э-э... Я... э-э...
У Бри перехватило горло, но она взяла себя в руки и сглотнула.
– Его убили в бою? – спросила она со всем спокойствием, на какое была способна.
«О, Боже, как я скажу детям? Я не могу этого сделать… Господи…»
– Ну, да, мэм, – ответил, моргнув, солдат. – Но как вы узнали?
Он по-прежнему неуверенно протягивал записку. Брианна вырвалась из рук женщин и выхватила у лейтенанта послание, лихорадочно пытаясь сломать печать.
Вначале слова, написанные незнакомым почерком, поплыли у неё перед глазами, потом взгляд упал на подпись: «Доктор...»
«Боже милостивый…» И, наконец, она прочла приветствие:
«Друг Маккензи!»
– Что?.. – спросила она, поднимая глаза на молодого офицера. – Кто, чёрт возьми, это написал?
– Ну как же, мэм, доктор Уоллес, – ответил лейтенант, обескураженный её ругательствами.
Затем сообразив, он пояснил:
– А-а, он квакер, мэм.
Однако Брианна уже не слушала: она вернулась к письму.
«Твой муж просит меня передать тебе наилучшие пожелания и сообщить, что вернётся в Саванну через три дня, если будет на то воля Божья».
Брианна закрыла глаза и вдохнула так глубоко, что голова у неё закружилась, затем продолжила читать.
«Он бы и сам собственноручно написал об этом, но слегка вывихнул большой палец, и писать ему затруднительно.
Он ненадолго отбыл по неотложному поручению от подполковника Мариона. Но вместе с тем он спрашивает, не могла бы ты, проявив участие и великодушие, приехать в американский лагерь у Саванны (тебя сопроводит военный, который доставит эту записку под парламентёрским флагом), и оказать услугу художественного порядка.
В сражении погиб генерал Пуласки, и генерал Линкольн желал бы иметь что-то на память об одном из самых уважаемых командиров американской кавалерии. Друг Роджер пришёл утешить скорбящих друзей генерала и, услышав сетования генерала Линкольна на то, что не осталось ничего в память о погибшем, предположил, что возможно ты (поскольку ты находишься неподалёку) не откажешься приехать, чтобы нарисовать этого джентльмена, прежде чем его похоронят».
К этому моменту удивление Брианны взяло верх над шоком, и дыхание у неё стало выравниваться. Голова всё ещё кружилась, а сердце трепетало, ¬– она машинально прижала руку к груди, – но слова на листке перестали прыгать.
Пуласки. Это имя было ей смутно знакомо: должно быть, она слышала его в школе. Один из европейских добровольцев, приехавших поддержать Американскую революцию. В Нью-Йорке вроде бы что-то названо в его честь. И вот теперь – сегодня, сейчас, а не двести лет назад, – он умер.
Тут до неё дошло, что Анжелина, Хенрике и молодой лейтенант смотрят на неё с разной степенью интереса и тревоги.
– Всё в порядке, – дрожащим голосом произнесла Бри, откашлялась и помотала головой, чтобы избавиться от дурноты. – Всё в порядке, – повторила она более уверенно. – С моим мужем всё в порядке.
– Ох... – Лицо Анджелины повеселело, и она всплеснула руками. – О, я так рада, миссис Маккензи!
Хенрике за спиной Анжелины торжественно перекрестилась, из её глаз исчез страх. Лейтенант кашлянул.
– Да, мэм, – произнёс он извиняющимся тоном. – Я должен был сразу сказать. Только я совсем не подумал...
– Всё в порядке, – снова повторила Бри.
Ладони у неё повлажнели, и, взяв относительно чистую тряпку, она вытерла руки, аккуратно сложила записку и сунула её в карман. Её сердце забилось ровнее, а мозг снова начал работать.
– Миссис Брамби… Анджелина… Мне нужно пойти с этим джентльменом. Всего на несколько часов, – быстро добавила она, увидев, как в больших карих глазах Анджелины снова вспыхнуло беспокойство. – Это просьба моего мужа: я должна срочно кое-что для него сделать. Но я вернусь так быстро, как только смогу. Мои дети… Как вы думаете, может быть...
Она виновато посмотрела на Хенрике, но экономка энергично закивала.
– Да, я позаботиться о них. Я... – Её слова прервал лязг медного дверного молотка, и Хенрике резко обернулась. – Ах! Mein Gott! [Боже мой! (нем.) – прим. перев.]
Экономка решительно двинулась прочь, бормоча что-то себе под нос. Брианна не смогла разобрать слов, но, скорее всего, это было что-то вроде: «Не одно – так другое, чёрт возьми!»
– Я попрошу кухарку собрать вам немного еды. Скажите-ка, понадобится ли миссис Маккензи лошадь? – Анджелина резко повернулась к молодому лейтенанту, и тот покраснел.
– Я привёл для леди хорошего верхового мула, мэм, – заверил он. – До… До лагеря не слишком далеко.
– До лагеря? – рассеянно переспросила Анджелина, занятая мыслями о приготовлении в дорогу. – До… американского лагеря? Вы хотите сказать, что поедете за линию осады?
«Похоже, запросто не объяснить…»
– Это дружеское одолжение, Анджелина, – твёрдо произнесла Бри. – Мой муж – священник. Он знает многих людей по обе стороны этой войны. Меня попросил приехать его друг, хирург по фамилии Уоллес.
– Доктор Уоллес... О! Не тот ли это доктор Уоллес, который оперировал губернатора?
Глаза у Анджелины округлились, её будоражили ощущение тревоги и чрезвычайности ситуации.
– Я... Возможно, – сказала Брианна, застигнутая врасплох. – Я с ним ещё не встречалась. Уверена, что...
– Я желаю поговорить с миссис Маккензи, – прозвучал низкий мужской голос откуда-то с другого конца коридора. – Мой друг хочет, чтобы она написала его портрет. Лорд Джон Грей… Наш общий знакомый… порекомендовал к ней обратиться. Пожалуйста, сообщите ей, что я привёз рекомендательное письмо и...
– Mein Gott, – пробормотала Брианна себе под нос.
«Джон Грей? Что ещё, чёрт возьми…»
Джентльмен, – судя по голосу, образованный англичанин, – встретил сопротивление со стороны Хенрике. Брианна уже подбирала карандаши, угольные палочки, складывала в этюдник всё то, что могло ей понадобиться, чтобы нарисовать мертвеца. «Как же они не вовремя…»
– Анджелина, – оглянулась она на миссис Брамби. – Не могли бы вы сказать этому человеку, что меня вызвали по срочному поручению? Он мог бы прийти завтра... или, может быть, послезавтра, – неуверенно добавила она.
Неизвестно, как надолго она задержится.
– Конечно!
Анджелина решительно устремилась в холл, а Брианна закрыла глаза и попыталась собраться с мыслями. Первое – дети. По крайней мере, можно сказать, что папа скоро к ним вернётся. Второе… Что, чёрт побери, надеть? Лучше всего простое рабочее платье, в котором она рисует, и на муле в нём можно ехать, и для осадного лагеря, каким бы он ни оказался, платье подойдёт… «Интересно, есть ли там окопы?» – задумалась она.
Голоса в коридоре стали громче, и их стало больше. Анджелина и Хенрике спорили с кем-то, – похоже, с двумя мужчинами сразу, – и оба они, казалось, были настроены во что бы то ни стало повидаться с миссис Маккензи.
«Как же это всё не вовремя». Раздражённая, Брианна вышла в холл, намереваясь отправить посетителей восвояси. Утреннее солнце лилось через открытую входную дверь, вырисовывая группку силуэтов, которые походили на людей-теней: чёрные тела, безликие головы, двигающиеся конечности, очерченные сияющим светом. [Люди-тени – воображаемые сверхъестественные теневые силуэты или фигуры, получившие популярность в городском фольклоре – прим. перев.] Необыкновенное зрелище, которое всегда возникает внезапно и к которому нельзя подготовиться, и, чтобы запечатлеть его в своём сознании, Бри остановилась ровно на одно сердцебиение. Затем одна из высоких фигур шевельнулась, повернулась, и Брианна увидела длинный прямой нос, высокий лоб – те же черты, которые она только что выводила на бумаге.
– Постойте! – воскликнула она.
Брианна не помнила, как прошла по коридору, но внезапно оказалась лицом к лицу с одним из гостей. Он перестал быть человеком-тенью, и яркое солнце осветило устремлённые на неё до боли знакомые раскосые голубые глаза.
– Чёрт! – воскликнул абсолютно ошарашенный Уильям. – Это вы!

– ВАШ БРАТ? – АНДЖЕЛИНА была взволнована сверх всякой меры. – И вы оба не знали, что находитесь здесь, в Саванне? Как удивительно!
– Да, – подтвердила Бри. – Да... удивительно.
Словно в полусне, она неуверенно протянула Уильяму руку. Тот моргнул, схватил руку и, склонившись над ней, коснулся лёгким поцелуем. От ощущения его дыхания на холодной от скипидара коже у Брианны встали дыбом волоски на предплечье, и она крепче, чем следовало, сжала ему кисть. Он выпрямился, но руку не убрал, а накрыл её пальцы своими.
– Я не хотел причинить вам неудобство, – сказал Уильям.
Брианна видела – чувствовала, – как он изучает её лицо, точно так же как она изучала его.
– Что вы, какое неудобство, – произнесла она, хотя думала противоположное.
Он это понял, слегка улыбнулся и отпустил её руку.
– Я... – протянула Брианна. – Вы сказали, что вас послал лорд Джон?
– Да, именно он, коварный старый хрыч. Э-э... прошу прощения, мэм.
Уильям на миг отвёл от неё взгляд, поворачиваясь к другому джентльмену. Это был высокий, широкоплечий молодой метис, с примечательной шапкой коротко подстриженных тугих кудрей мягкого рыжевато-каштанового цвета.
– Позвольте представить моего друга, мистера Джона Циннамона, – сказал Уильям.
Анджелина и Хенрике, размашисто качнув юбками, немедленно присели в реверансе. Мистер Циннамон, похоже, жутко испугался, но, бросив взгляд на Уильяма, низко поклонился и пробормотал:
– Ваш покорнейший слуга... мэм. И... э-э... мэм.
– Э-э... мэм? Миссис Маккензи? – Лейтенант Хэнсон, совершенно померкший на фоне Уильяма и мистера Циннамона, каждый из которых был на добрый фут выше него, мужественно постарался привлечь внимание Брианны. – Нам пора, мэм, иначе мы опоздаем, и вы... э-э... ничего не успеете. – Он прокашлялся.
– А кто вы такой, позвольте спросить? – Уильям хмуро разглядывал сине-жёлтую форму лейтенанта. – И вообще, что вы здесь делаете?
Бри тоже громко прочистила горло.
– Лейтенант Хэнсон приехал за мной по срочному поручению, – пояснила она. – Я... Он прав. Мы должны уехать, как только я соберу свои вещи и переоденусь. И поговорю с детьми. Вы... не проводите меня в студию? Мы можем поговорить, пока я собираюсь.

НЕ СГОВАРИВАЯСЬ, С НЕЙ ПОШЁЛ один Уильям, оставив своего друга и лейтенанта Хэнсона на милость Анджелины и Хенрике, которые уже щебетали о пирожных, кофе, а может быть, и ломтиках холодной ветчины…
При мысли о сэндвиче с ветчиной в животе у Брианны заурчало, но она тотчас подавила мысли о еде и вернулась к Уильяму. «Мой брат».
– Я хотѐла вам рассказать, – сразу же призналась она, закрывая дверь и прислоняясь к ней спиной. – Когда мы встретились впервые. Помните? На набережной в Уилмингтоне. Со мной были Роджер – мой муж, а также Джем и Мэнди. Это было... Я хотела, чтобы вы с ними познакомились, увидели их, даже не зная, что мы... родня.
Уильям отвёл глаза и опустил руку на стол, упираясь кончиками пальцев. Брианна почувствовала, как ей в лопатки упёрлась твёрдая дверь, и поняла, что тоже нуждается в физической опоре.
– Родня? – негромко переспросил Уильям, глядя на разбросанные по столу бумагу и кисти.
– Мне бы следовало сказать что-нибудь вежливое, типа «если хотите иметь с нами дело», – сказала Бри. – Однако…
– …Слегка поздновато, – закончил Уильям, не сводя с Брианны настороженного, но прямого взгляда. – Я имею в виду – прятать за ложью правду.
Уголок его рта приподнялся, но Брианне подумалось, что вряд ли это улыбка.
– Особенно если правда настолько очевидна, как нос на вашем лице. И на моём, – проговорил Уильям.
Брианна невольно коснулась своего носа и хохотнула – чуточку нервно. И глаза, и носы у них были один в один. Однако Уильям был более загорелым, его заплетённые в косу волосы были тёмно-каштановыми, и, хотя лицом брат очень походил на её (то есть на их) отца, губы ему достались от кого-то другого.
– Ну что ж… И всё-таки я прошу прощения. За то, что не сказала вам.
Не выказывая никаких чувств, Уильям безотрывно смотрел на Бри, и её сердце сделало четыре удара, – она отчётливо прочувствовала каждый.
– Я принимаю ваши извинения, – сухо ответил он. – Хотя, если честно, я рад, что вы мне не рассказали.
Он замолчал, затем, по-видимому решив, что его ответ мог показаться грубым, добавил:
– Я бы не знал, как реагировать на подобное откровение. Тогда.
– А сейчас?
– До сих пор, чёрт побери, не знаю, – признался он. – Но, как недавно отметил мой дядя, по крайней мере, я не вышиб себе мозги. А в семнадцать я запросто мог бы.
Щёки Брианны залила краска. Уильям не шутил.
– Ну спасибо. Весьма лестно, – сказала Брианна и, стараясь не смотреть на него, отвернулась и продолжила складывать всё необходимое в этюдник.
Уильям негромко фыркнул себе под нос, а затем раздались его шаги.
– Я прошу прощения, – прямо у неё за спиной тихо произнёс он. – У меня и в мыслях не было уничижительно отозваться о вас или о вашей семье...
– Вы хотите сказать – и «о вашей семье»? – не оборачиваясь, парировала она.
«Взять с собой серебряную иглу? Нет, она слишком тонкая; уголь и графит подойдут лучше».
Уильям прочистил горло.
– Я говорил исключительно о своей собственной ситуации, – чопорно произнёс он. – Каковая не имеет никакого отношения к...
Он внезапно смолк. Резко обернувшись, Брианна обнаружила, что брат так и впился глазами в портрет Джейн, прислонённый к стене. Он смотрел на него так, будто на самом деле увидел привидение. Несмотря на загар, он побледнел и почти сжал кулаки.
– Откуда это у вас? – хрипло спросил Уильям и яростно откашлялся. – Картина. С этой… девушкой?
– Её написала я, – просто сказала Бри. – Для Фанни.
Уильям на миг закрыл глаза, затем открыл, вновь уставившись на портрет. Наконец он отвернулся, с трудом сглотнул, Брианна заметила, как дёрнулся его кадык.
– Фанни, – произнёс он. – Френсис. Значит, вы о ней знаете. Где она? Как она?
– С ней всё хорошо, – заверила его Бри и, преодолев разделявшие их несколько футов, положила руку ему на плечо. – Она с моими родителями, в Северной Каролине.
– Вы с ней виделись? – спросил Уильям.
– Да, конечно, хотя в последний раз я её видела в начале сентября. Мы ненадолго останавливались в Чарльстоне – Чарльз-Тауне, – поправилась она, – навещали моего... Ну, можно сказать, моего сводного брата и Марсали… То есть, она тоже вроде как моя сводная сестра, хотя тут не всё так просто...
Взгляд Уильяма снова стал напряжённым. Однако брат не отстранился от Брианны, сквозь ткань сюртука она чувствовала тепло его руки.
– Эти люди тоже мои родственники? – настороженно спросил он, будто опасаясь, что ответ окажется утвердительным.
– Полагаю, да. Отец усыновил Фергюса – он француз, но... Ну, это не имеет значения. Он был парижским сиротой. Потом, позже, Па женился... Ну, это тоже неважно, но Марсали – жена Фергюса – и её сестра Джоан, они папины падчерицы, значит... хм. А дети Фергюса и Марсали – у них сейчас пятеро, так что они...
Уильям сделал шаг назад, отстраняясь, и поднял руку.
– Довольно, – твёрдо сказал он. – На тебя, – он направил на Брианну длинный указательный палец, – я согласен. Но больше ни на кого. Не сегодня.
Брианна рассмеялась и взяла потрёпанную шаль, в которую закутывалась, работая в студии в холодные утренние часы.
– Не сегодня, – согласилась она. – Мне нужно идти, Уильям. Давай мы…
– Твоё поручение, – перебил он и тряхнул головой, словно собираясь с мыслями. – В чём оно состоит?
– Ну, если тебе так хочется знать, я еду в американский осадный лагерь, чтобы нарисовать посмертный портрет командира кавалерии.
Уильям моргнул, – и, подняв глаза, снова перевёл взгляд на портрет Джейн. Солнце переместилось, и полотно оказалось в тени. Взглянув брату в лицо, Бри изумлённо застыла, даже не успев полностью накинуть шаль на плечи. Однако уже секунду спустя Уильям развернулся и, подхватив этюдник, сунул его под мышку.
– Ты специализируешься на портретах мертвецов? – спросил он с лёгким раздражением.
– Пока нет, – ответила она столь же резко. – Отдай мне этюдник.
– Я его понесу, – сказал он и потянулся, чтобы открыть ей дверь. – Я еду с тобой.

ПРИПОЛЗШИЙ С РЕКИ ТУМАН наконец рассеялся, и начало пригревать солнце.
К облегчению Брианны, мул, которого привёл для неё лейтенант Хэнсон, был высоким, длинноногим и поджарым, и, хотя уши его напоминали кроличьи, нрава он был дружелюбного. Её воображение уже рисовало картину, как она едет верхом на сухоньком ослике, а её ноги волочатся по пыльной дороге. А над ней возвышаются здоровенные мужики на больших лошадях. Но в реальности оказалось, что у Уильяма и Джона Циннамона были крепкие, ничем не примечательные мерины, а у лейтенанта – тоже мул, поменьше. Лейтенант ехал с недовольным видом.
Отвязывая свою лошадь, Уильям ещё у дома Брамби решительно заявил:
– Я не отпущу свою сестру в армейский лагерь без сопровождения.
– Mais oui [Ну разумеется (фр.) – прим. перев.], – поддержал его мистер Циннамон и наклонился, чтобы подсадить Брианну в седло.
– Но... Её же буду сопровождать я! Генерал Линкольн именно мне поручил привезти к нему миссис Маккензи!
– Значит, он и заполучит миссис Маккензи, – заверила лейтенанта Брианна, расправляя юбки и беря в руки поводья. – Хотя, судя по всему, не одну, а с эскортом.
Лейтенант Хэнсон бросил на Уильяма полный глубокого подозрения взгляд. «И неудивительно», – подумала Бри. Уильям держался в седле прямо и непринуждённо. И, несмотря на поношенный, заляпанный дорожной грязью костюм, который и изначально-то не был шикарным, даже человек с гораздо меньшим опытом, чем у лейтенанта Хэнсона, с первого взгляда узнал бы в Уильяме военного – и не просто солдата, а офицера, привыкшего командовать. Тот факт, что манера Уильяма говорить и держаться противоречила его весьма заурядной одежде, вероятно, ещё больше настораживал лейтенанта и приводил его в замешательство.
Ни для Брианны, ни для Уильяма (хотя его лицо оставалось вежливо бесстрастным) не было тайной, о чём думает лейтенант. Тот явно задавался вопросами: «Кто такой этот Уильям? Шпион? Британский солдат в штатском? Британский перебежчик, который хочет сменить мундир и поступить на службу к континенталам?» Бри увидела, как мистер Хэнсон метнул взгляд на широкоплечего Джона Циннамона: «А этот ещё кто таков?» – и тут же отвёл глаза.
Но что ему оставалось? Лейтенанта Хэнсона послали за художницей, и он не мог вернуться в лагерь без неё. Втянув голову в плечи, он повернул своего мула в сторону Уайт-Блафф-Роуд.
– Расскажите мне о генерале Пуласки, – поравнявшись с ним, попросила Брианна. – Он погиб сегодня утром?
– А... Э-э... нет, мэм. То есть, – начал Хэнсон, явно пытаясь быть точным в мельчайших деталях, – он действительно умер сегодня утром на корабле. Но он...
– На каком ещё корабле? – удивилась Брианна.
– Кажется, он называется «Оса». – Хэнсон бросил взгляд через плечо и понизил голос. – Генерала ранили два дня назад, когда он повёл свою кавалерию в атаку между двумя батареями, но...
Очевидно, лейтенант Хэнсон всё-таки говорил недостаточно тихо, потому что Уильям, который ехал за ними почти след в след, спросил:
– Он повёл кавалерию в атаку... прямо на пушки? – В его голосе звучало недоверие и лёгкая ухмылка.
Обернувшись, Бри одарила брата свирепым взглядом.
Тот его проигнорировал и направил лошадь к мулу Хэнсона. Лейтенант, вытянув на манер рыцарского копья белый флаг, который был у него в руках, инстинктивно наставил его на Уильяма.
– Я не хотел оскорбить генерала, – миролюбиво проговорил Уильям и небрежно, будто нехотя защищаясь, поднял руку. – Я бы назвал это самым лихим и отважным манёвром.
– Так и было, – коротко ответил Хэнсон.
Он приподнял свой флаг, отвернулся от Уильяма и двинулся вперёд. Теперь брат с сестрой ехали вдвоём, бок о бок, а Джон Циннамон замыкал процессию. Брианна сощурилась, глядя на Уильяма и всем своим видом показывая, что лучше бы ему заткнуться. Уильям пару секунд смотрел на сестру, затем с нарочито равнодушным видом отвёл глаза.
Желание расхохотаться было почти таким же сильным, как и намерение ткнуть брата чем-нибудь острым, но, не имея под рукой собственного флага перемирия, Брианна лишь громко фыркнула.
– À vos souhaits [За ваши желания (фр.), или «Будьте здоровы!» – так во Франции говорят, когда кто-то чихнул один раз – прим. перев.], – вежливо произнёс мистер Циннамон у неё за спиной.
– Merci [Спасибо (фр.) – прим. перев.], – столь же учтиво ответила она.
Теперь фыркнул Уильям.
– À tes amours [За твою любовь (фр.) так во Франции говорят, когда кто-то чихает во второй раз – прим. перев.], – развеселившись, пожелал мистер Циннамон.
Следующие несколько минут они ехали молча и вскоре оказались на выезде из Саванны. Окраину города британцы укрепили парой больших редутов, которые были хорошо видны со стороны, обращённой к реке. А в самом конце последней улицы стоял дозором отряд шотландских горцев. Солдаты в килтах переговаривались по-гэльски, их вид и звук голосов вызвали у Брианны странное ощущение: внутри будто что-то ёкнуло. На крошечном костерке кипел походный чайник, и от аромата кофе и поджаренного хлеба у неё потекли слюнки. После завтрака прошло уже довольно много времени, а, уходя в спешке, они забыли пакет с едой, который приготовила для них Хенрике.
Должно быть, Брианна с неприкрытой жадностью смотрела на группу мужчин, которые ели у костра, потому что Уильям подъехал к ней поближе и пробормотал:
– Я прослежу, чтобы тебя накормили, как только мы доберёмся до лагеря.
Она взглянула на него и благодарно кивнула. Теперь в его манерах не было ничего насмешливого или бесцеремонного. Пока лейтенант Хэнсон договаривался с шотландским офицером, командовавшим отрядом горцев, Уильям расслабленно сидел в седле, держа поводья в руке и не отводя глаз от солдат.
Компания молча проехала через заставу. Брианна кожей чувствовала взгляды солдат, и волосы у неё на голове шевельнулись. «Вот он – враг…»
Американские осадные позиции находились не более чем в четверти мили от города, а лагерь – примерно в полумиле за ними, но лейтенант Хэнсон сразу же повёл их кружным путём, чтобы обойти американские редуты и французскую артиллерию, доставленную на сушу с кораблей. Орудия молчали, – и слава Богу! – но Бри ясно видела их тёмные силуэты, постепенно проступавшие из утреннего тумана, всё ещё густого здесь, у реки.
– Вы начали рассказывать о генерале Пуласки, – сказала она, поравнявшись с лейтенантом.
У неё не было никакого желания, глядя на пушку, думать о Джеме и Мэнди, которые остались в Саванне, – или о дырах и сгоревших крышах городских домов, расположенных у реки.
– Так вы говорите, он был на корабле?
Как только они выбрались из Саванны, лейтенант немного расслабился и с готовностью поведал об ужасной, но доблестной смерти Казимира Пуласки.
– Да, мэм. Как я уже сказал, корабль называется «Оса». Когда генерал упал подбитый, его люди, конечно, сразу же перенесли его с поля боя в лагерь, но было ясно, что ранен он тяжело. Доктор Лайна… Это наш военный хирург, мэм… Он извлёк из раны картечь, а потом генерал Пуласки попросил перенести его на борт корабля. Я не знаю, почему…
– Потому что французы не собираются долго здесь задерживаться, – вмешался Уильям. – Начинается сезон ураганов, и поэтому Д'Эстен будет как на иголках. Нетрудно догадаться, что Пуласки тоже это понимал и опасался, что его оставят здесь, в Америке, да ещё и раненым, если… то есть, когда американцы снимут осаду.
Побелев от ярости, Хэнсон повернулся в седле.
– Да что ты соображаешь в этом, ты... пижон пустоголовый!
Уильям взглянул на него, будто на надоедливого жужжащего комара, но ответил достаточно вежливо.
– У меня есть глаза, сэр, – сказал он. – И, если я правильно понимаю, генерал Пуласки командует… командовал всей американской конницей. Верно?
– Да, – сквозь стиснутые зубы ответил Хэнсон. – И что с того?
Даже Бри понимала, что вопрос чисто риторический, а Уильям лишь пожал плечом.
– Расскажите поподробней о кавалерийской атаке генерала, – заинтересованно попросил Джон Циннамон. – Уверен, у него наверняка имелась для неё веская причина, – тактично добавил он, – но зачем он совершил такой манёвр?
– Да, я бы тоже послушала, – поспешно вставила Бри.
Лейтенант Хэнсон бросил на Уильяма и Джона Циннамона свирепый взгляд, что-то невнятно пробормотал (Бри уловила только слова «...нечего сказать, хороша парочка игроков в триктрак!..»), однако расправил плечи и, чуть подзадержавшись, дождался Брианну, чтобы ехать рядом с ней по узкой дороге. Местность была равнинной и открытой, но песчаная почва густо поросла какой-то жёсткой травой с зазубренными краями, которые цеплялись за копыта лошадей.
Однако было заметно, что в последнее время этой дорогой активно пользовались: в топкой грязи виднелись отпечатки сапог и копыт, следы фургонных колёс, конский помёт... Обочины истоптаны спешно передвигающимися войсками. Когда ветер переменился, Брианна уловила запах армии – звериный, смертельный смрад пота и плоти, металла и ружейной смазки, к которой примешивалась вонь щелочного мыла, навоза, полусгоревшей пищи и пороха. И по спине у неё внезапно пробежала дрожь.
Видя, что полностью завладел вниманием попутчиков, мистер Хэнсон немного успокоился и принялся объяснять, что американцы вместе с французскими союзниками спланировали и осуществили нападение на британские войска, находившиеся возле редута Спринг-Хилл.
– Его видно прямо отсюда, мэм, – указал он в сторону моря.
Во время этого наступления кавалерия генерала Пуласки должна была поддержать идущую в атаку пехоту, «чтобы вызвать у противника неразбериху, понимаете?»
Судя по всему, кавалерия со своей скромной задачей справилась, но при этом общую атаку американцев англичане отбили, а самого Пуласки, который попал под перекрёстный огонь двух британских батарей, подстрелили.
– Какая жалость, – без малейшего сарказма произнёс Уильям.
Лейтенант Хэнсон взглянул на него, но в ответ лишь коротко кивнул.
– И правда жаль. Говорят, капитан «Осы» собирался похоронить генерала в море, но один из друзей генерала, который был с ним на борту, воспротивился, и сегодня утром, как только рассвело, на баркасе перевёз его тело на берег.
– А почему его друг не хотел, чтобы Пуласки похоронили в море? – спросила Брианна, стараясь, чтобы вопрос прозвучал, как чистое любопытство, а не как критика.
– Из-за его людей, – со знанием дела пояснил Уильям, опередив Хэнсона. – Генерал Пуласки – их командир. Им нужно с ним попрощаться. Отдать последние почести.
Готовый было возмутиться тем, что его прервали, лейтенант приподнялся в стременах, но, услышав слова Уильяма, успокоился и коротко поклонился Брианне.
– Именно так, мэм, – сказал он.

МИНОВАВ АРТИЛЛЕРИЮ, они добрались до лагеря, занимавшего площадь не меньше акра. Они долго пробирались сквозь ряды забрызганных грязью палаток и сновавших рядом солдат. В воздухе вокруг них самым диковинным образом смешивались разные запахи: солёный привкус моря, едкий дух пороха и осенняя гниль с убранных полей, простиравшихся за лагерем. Принюхиваясь, Брианна вдохнула поглубже и тут же выдохнула. Отхожие места.
Они направлялись к скоплению больших палаток (должно быть, именно там и располагается полевой штаб генерала Линкольна), которые вздувались, мягко колыхаясь в утреннем воздухе, как будто друзья, склонившие друг к другу головы в тихой беседе. Однако в следующее мгновение, когда позади путников выстрелила батарея пушек, эта приятная иллюзия разлетелась на осколки.
От неожиданности Брианна вздрогнула и дёрнула поводья. Её мул, очевидно привыкший к взрывам, лишь нетерпеливо вскинул голову и мотнул ею назад. Лошади Уильяма и Джона, а также мул лейтенанта Хэнсона отнеслись к грохоту менее флегматично и яростно шарахнулись в сторону, раздувая ноздри.
– Что-то вы сегодня утром припозднились, а? – сказал Уильям лейтенанту Хэнсону, поворачивая своего мерина, чтобы он пошёл по кругу и не волновался.
«И кто же это научил тебя ездить верхом, братец?» – подумала Брианна, увидев этот приём. Конечно, лорд Джон – хороший наездник, но именно Джейми Фрейзер был грумом в поместье, где Уильям вырос.
– Это из-за тумана, – коротко пояснил Хэнсон. – Мы рассеиваем его пушечным огнём. – Он повернул своего мула в сторону одной из больших палаток. – Едем. Вас ожидает капитан Пинкни.
Когда они возобновили свое неторопливое продвижение вперёд, Бри оказалась рядом с Уильямом и наклонилась поближе, чтобы тихо с ним переговорить.
– Ты сказал, что они припозднились… ты о стрельбе из пушки?
– Да. – Он взглянул на неё, приподняв тёмную бровь. – Тебе не о чем беспокоиться, это всего лишь показуха.
– Я и не... – начала Бри, но умолкла.
На самом деле она боялась. Боялась, а вдруг её отец ошибся, вдруг осада продлится дольше…
– Ладно, я переживала, – признала она. – Что ты имеешь в виду под показухой?
– Битву они проиграли, – пояснил Уильям, бросая взгляд на лейтенанта Хэнсона. – Но осаду пока официально не сняли. Скорее всего, генерал Линкольн и Д'Эстен не могут прийти к согласию по этому поводу.
Брианна уставилась на брата.
– Знаешь, для парняги, который только что заявился в город, ты, похоже, чертовски хорошо в этом разбираешься.
– Парняги? – Уильям ещё выше приподнял бровь, но тут же опустил и махнул рукой, мол, неважно. – Видишь ли, я воевал. И знаю, что такое военный лагерь, каким он должен быть. Здесь... – Он указал в сторону неровных рядов палаток. – Эти люди поражения не признают – отсюда и обстрел, – но… Натяни поводья, сейчас снова бахнет.
И правда, прозвучал ещё один залп «непокорной» артиллерии, но на этот раз он не застиг врасплох мулов и лошадей: они лишь зафыркали, пританцовывая на месте.
– Но? – спросила Бри, ловко возвращаясь на своё место рядом с Уильямом.
Тот искоса улыбнулся сестре.
– Но они понимают, что конец близок, – закончил он. – Что же до моей осведомлённости, то признаю: это больше, чем наблюдение. Мой оте... – На его лице промелькнула и исчезла свирепая гримаса. – Лорд Джон рассказал мне о битве. У него не было никаких сомнений относительно её исхода, и у меня тоже.
– Значит, осаду вот-вот снимут? – настаивала Брианна, желая определённости.
– Да.
– О, хорошо, – её плечи с облегчением опустились.
Уильям бросил на неё странный, непонимающий взгляд, но больше ничего не сказал и пустил свою лошадь быстрым шагом.

КАПИТАНУ ПИНКНИ было около тридцати, и, вероятно, он был хорош собой, хотя из-за поражения и бессонницы выглядел измождённым. Когда Бри, спешившись без посторонней помощи, повернулась, чтобы поздороваться, он удивлённо моргнул: она была на четыре-пять дюймов выше его. Пинкни на миг закрыл глаза, снова открыл их и с безупречной учтивостью поклонился.
– Ваш покорнейший слуга, миссис Маккензи. Мне поручено передать вам глубочайшую признательность от войск и от генерала Линкольна лично. Кроме того, мне доверено выразить его глубокое чувство благодарности за вашу любезную помощь. Мы очень вам обязаны.
Он говорил как истинный англичанин, хотя Брианне показалось, что в гласных слышится мягкость, свойственная американскому Югу. Впрочем, в реверансе она не присела, а просто поклонилась в ответ.
– Весьма рада помочь, – сказала Бри. – Насколько я понимаю, сложившаяся ситуация... э-э... не терпит промедления. Не могли бы вы показать мне, где в данный момент находится генерал Пуласки?
Капитан Пинкни взглянул на Уильяма и Джона Циннамона: они тоже спешились и передали поводья ординарцу капитана.
– Уильям Рэнсом, сэр, к вашим услугам. – Уильям поклонился и, выпрямившись, кивком указал на Циннамона. – Мы с другом сопровождаем мою сестру. Мы подождём её здесь и проводим обратно, когда её поручение будет выполнено.
– Это ваша сестра? О, хорошо. – Капитан Пинкни заметно обрадовался, узнав, что не будет единолично нести ответственность за миссис Маккензи. – К вашим услугам, сэр. Следуйте за мной.
Пушки снова выстрелили, но вразнобой. На этот раз Брианна даже бровью не повела.

МЁРТВОГО ГЕНЕРАЛА ПОЛОЖИЛИ в маленькой потрёпанной зелёной палатке, стоявшей на берегу реки, в стороне от лагеря. Это могло быть знаком уважения. Но был тут и практический аспект: Брианна это поняла, когда капитан Пинкни достал из рукава чистый, хоть и измятый носовой платок и протянул его гостье, а затем галантно приподнял перед ней полог палатки.
– Благодарю ва… О, Господи...
Несколько запоздалых мух вяло взлетели с трупа, а вместе с ними поднялась и ужасная вонь, которая словно саваном запеленала усопшего – гораздо плотнее, чем чистая простыня, закрывавшая лицо и верхнюю часть тела.
– Гангрена, – прошептал Уильям у Брианны за спиной. – Господи Иисусе.
Джон Циннамон промолчал – он лишь с силой прочистил горло.
– Я приношу свои самые искренние извинения, миссис Маккензи, – проговорил Пинкни, взяв её за локоть, будто боялся, что Брианна даст стрекача или грохнется в обморок.
– Я... Со мной всё в порядке, – выдавила Бри сквозь сложенный носовой платок.
Не в таком уж она была порядке, но Брианна выпрямила спину, напрягла мышцы живота и подошла к походным носилкам, на которых покоился Казимир Пуласки. Уильям тут же встал рядом с ней. Он молчал и к ней не прикасался, но она была рада его присутствию.
Скосив глаза, чтобы убедиться, что Брианна не находится на грани обморока, капитан Пинкни откинул простыню.
Глаза у генерала были закрыты, его бледная кожа местами приобрела слегка фиолетовый оттенок, а по линии подбородка отливала зеленоватым. Придётся это подправить. Они-то вроде заказали посмертный портрет, но Брианна была почти уверена: вряд ли они хотят увидеть на картине реальный труп… Скорее... изображение погибшего как романтического героя, лежащего на смертном одре. Сглотнув, Бри даже через ткань ощутила вкус густого, тошнотворно-сладковатого воздуха. Она закашлялась, сильно выдохнула через нос и придвинулась ближе.
«Вот точно: романтический герой», – решила она. У генерала был высокий лоб и небольшие залысины, тёмные усики, аккуратно навощённые, чтобы кончики загибались вверх, а в его чертах интересно сочетались сила и утончённость. Лицо его было бесстрастным: должно быть, перед смертью он впал в беспамятство («И хорошо, если так, бедняга...»).
– А у него... у него есть жена? – спросила Брианна, вспомнив собственные чувства, когда на миг подумала, что Роджер…
– Нет, – ответил Пинкни, не отводя глаз от лица Пуласки. – Он так и не женился. Он не был богат, конечно. Да и женщинами он совсем не интересовался.
– Его семья в Польше? – отважилась спросить Брианна. – Может, мне сделать копию портрета и для них?
Капитан Пинкни оторвался наконец от созерцания покойника, но только для того, чтобы переглянуться с лейтенантом Хэнсоном.
– Он не упоминал о них, мэм, – ответил лейтенант и прикусил губу, снова глядя на усопшего. – Генерал... – Хэнсон громко сглотнул. – Генерал был настолько добр, он говорил, что мы… Что его семьёй были мы.
– Понимаю, – тихо произнесла Брианна, и она действительно понимала, что имел в виду лейтенант. – Тогда портрет станет памятью для всех вас.
Она оглядела тело, мимоходом подмечая детали чистой парадной формы, в которую его облачили, и мучаясь неуместным любопытством, как и куда именно его ранили. Удобно ли об этом спросить?
На голове Пуласки была глубокая рана, начинавшаяся чуть выше виска, багровая, с крошечными кусочками почерневшей кожи по краям. Бри вгляделась повнимательней: ей показалось, что там, где рана под волосами исчезает, она заметила... Без задней мысли Бри протянула палец и почувствовала, как холодный череп подался под её легчайшим прикосновением. Стоявший позади капитан Пинкни резко втянул в себя воздух, и Брианна поспешно отдёрнула руку.
– Картечь? – спросил Уильям с едва заметным любопытством.
– Да, сэр, – ответил капитан Пинкни с мрачным упрёком, который, как Бри почувствовала, адресован ей. – У него несколько ранений – в тело и в голову.
– Бедняга, – сочувственно произнесла Брианна.
Ей очень хотелось снова прикоснуться к телу генерала – нежно положить руку ему на грудь, скрытую под мундиром с красными лацканами, отделанными серебряной тесьмой (у мундира был высокий воротник из какого-то белого меха... нет, из ягнячьей шерсти, подбитой запачкавшимся розовым бархатом), – но под пристальным взглядом капитана сделать это не осмелилась.
– Доктор – наш доктор – думал, что его удастся спасти. – Пинкни осмотрительно понизил голос, обращаясь непосредственно к Уильяму. – Генерал был в сознании, говорил... Но он настоял на том, чтобы его отнесли на борт «Осы», и корабельный врач... – Капитан шумно прочистил горло и глубоко вздохнул. – Это рана в паху. Она загноилась и привела к смерти. По крайней мере, так мне сказали.
– Какая жалость, сэр, – искренне сказал Уильям. – Такой доблестный джентльмен.
– Верно, сэр, – согласился капитан, и Бри почувствовала, что он смягчился по отношению к Уильяму.
– Если я правильно понял, моей сестре предстоит написать портрет генерала, – сказал Уильям, и Брианна подняла на него глаза.
Уильям ей кивнул, затем наклонил голову в сторону капитана.
– Скажи капитану Пинкни, чтό тебе понадобится для работы, сестра.
Во второй раз услышав, как Уильям называет её сестрой, Бри ощутила, что на сердце странно потеплело.
– И, пока всё приготовят, – добавил Уильям, прежде чем она успела заговорить, – может, её покормят? Ведь, как и просил генерал Линкольн, мы выехали из дома без промедления.
– Конечно. Разумеется. – Капитан оглянулся на Хэнсона. – Лейтенант, не могли бы вы найти какой-нибудь снеди для леди и её сопровождающих?
– И лучше, если мы поедим не здесь, а где-нибудь в другом месте, – твёрдо сказал Уильям.

СВЕТ. ЭТО ВО-ПЕРВЫХ. И какой-нибудь стул. Место, где можно разложить всё, что понадобится для рисования. Кружка воды.
– Вот и всё, что мне нужно, – подытожила она и, оглянувшись погружённую в безмолвие палатку, на мгновение заколебалась. – Я не знаю, думали ли вы о том, чего именно хотите – ну, то есть, в конечном счёте. Портрет генерала, написанный маслом, или... или вам бы подошёл бы просто карандашный рисунок или серия рисунков? Просто детали в письме не уточнялись, а говорилось лишь о портрете. Ну, то есть, я сумею сделать так, как вы хотите. Хотя сегодня успею лишь сделать наброски и заметки для... того, чтобы передать внешнее сходство.
Капитан Пинкни глубоко вздохнул, нахмурился, на миг отвёл глаза, а затем повернулся к ней. Он расправил плечи.
– Мне кажется, это ещё не решено, миссис Маккензи. Но уверяю вас, что... что вы получите адекватное вознаграждение за любую... форму, в которой вы выполните портрет. Я лично гарантирую это.
– Ох. Я не об этом переживала. – Смутившись, Брианна слегка покраснела. – Я и не думала, что мне заплатят... э-э… То есть… Я с самого начала намеревалась сделать портрет просто в качестве жеста... доброй воли. В поддержку... армии, так сказать.
По-разному изумлённые, все четверо мужчин уставились на неё. Её щёки запылали жарче.
Ей и в голову не приходило, что лорд Джон не сказал Уильяму, что она на стороне мятежников. Доктор Уоллес, несомненно, знал о её политических пристрастиях, но, возможно, счёл более благоразумным об этом не упоминать. Кроме того, она выполняла заказ известнейшего в Саванне лоялиста и жила в его доме, в городе, занятом британцами.
Что ж, теперь кот вылез из мешка. Бри пристально посмотрела на Уильяма и выгнула бровь. В ответ он поднял свою и отвёл взгляд.
Была уже середина дня – свет начинал уходить, через пару часов стемнеет. Капитан Пинкни заверил, что свечей будет предостаточно. Или, может, лучше фонарь?
– Возможно, – сказала она. – Я сделаю столько набросков, сколько успею. Э-э... когда его…
Учитывая зловоние, исходившее от мертвеца, она предположила, что американцы, должно быть, захотят как можно быстрее зарыть его в землю.
– Мы с подобающими почестями похороним генерала завтра утром, – сказал капитан Пинкни, правильно истолковав её вопрос. – Сегодня вечером, после ужина, придут люди, чтобы засвидетельствовать своё почтение. Э-э... Вам это не помешает?
Брианна слегка растерялась, представив себе эту процессию, но только на мгновение.
– Нет, совершенно не помешает, – твёрдо сказала она. – Тех, кто придёт, я тоже нарисую.